Хозе равнодушно пожал плечами. Ему известны были так же хорошо, как и старому охотнику, мстительность и коварство краснокожих апахов.
— Ты, конечно, прав, — отвечал он, — но нам все же надо решиться на что-нибудь: или оставаться здесь, или бежать.
— Если бы нас было только двое, мы, без сомнения, могли бы перебраться на ту сторону в одну минуту. И хотя семеро оставшихся в живых апахов на своих лошадях могли бы нас нагнать, но мы и вдвоем, может быть, справились бы с ними; удавались нам и не такие штуки.
— Это было бы несравненно лучше, чем оставаться здесь в осада, точно какие-нибудь лисицы, которых охотники собираются задушить дымом.
— Вполне согласен с тобой! — отвечал Розбуа с выражением, которое показывало, что он в то же время думает о чем-то другом. — Но ведь с нами Фабиан, и потом, как нам быть с несчастным раненым? Отложим нашу попытку бегства, по крайней мере, до того времени, когда месяц скроется и наступит полная темнота, — добавил старик и опустил голову на грудь.
— Пусть так, — ответил Хозе, опускаясь на землю, — но вот в чем дело: через реку перебиралось только десять индейцев, а их должно было быть двенадцать, — где же остались еще двое? Мне кажется, я не ошибусь, если скажу тебе, что Черная Птица отправил двоих за подкреплением.
— Очень возможно, — возразил Розбуа, — но теперь трудно решить, что предпринять: оставаться здесь или бежать?
Когда охотники окончили свой скромный ужин, состоявший из высушенного на солнце мяса и горсти маисовой муки, лунный свет стал заметно слабеть, тень покрыла верхушки деревьев.
Со времени последней попытки индейцев атаковать прошло уже около часа, и хотя ничто не нарушило ночной тишины, однако Хозе, сохранивший больше самообладания, нежели Розбуа, не переставал по временам прислушиваться с оттенком тревоги.
— Когда же этот проклятый месяц скроется за облаками?! — воскликнул Хозе. — Я, признаться, не совсем спокоен: мне как будто слышится плеск воды подо мной, вовсе не похожий на бурчание водоворота; буйволы в эту пору тоже не приходят пить к реке.
Произнеся это, испанец наклонился к воде, стараясь разглядеть, что происходит там, но поднимавшийся по всей реке туман застил глаза охотника непроницаемым покровом. Прохлада американских ночей, следующих за палящим зноем дня, вообще необыкновенно быстро конденсирует испарения земли и воды, из-за чего к концу ночи образуются обильные туманы.
— Ничего не видать, сплошь туман, — выговорил с сердцем Хозе.
Однако неопределенный шум, поразивший слух испанца, мало-помалу замер, в воздухе опять водворилась тишина. Через час месяц стал все более и более снижаться, звезды скатывались к середине неба и словно играли в чехарду. Защитники островка внезапно встрепенулись и с беспокойством взглянули друг на друга.
С обоих берегов разом поднялся ужасный, пронзительный и долгий вой индейцев. Когда он затих, эхо еще долго оглашало берега.
Ясно было, что об отступлении нечего и думать! Краснокожие расположились вдоль обоих берегов. Оба охотника слишком хорошо понимали это, чтобы иметь на сей счет какое-то сомнение.
— Ну, пусть теперь луна заходит) — кричал Хозе, с яростью сжимая кулаки. — Я ведь говорил, что недаром не хватило двух индейцев и что слышанный мною шум что-нибудь да значит; вот и выходит, что индейцы в это самое время переходили на другую сторону. Одному Богу известно, сколько этих собак набралось теперь вокруг нас.
— Что в том толку, — возразил печально старик, — стаи ли воронов будут терзать наши трупы или толпы индейцев, когда нас уже не будет в живых!
— Конечно, это все равно, больше или меньше наберется индейцев, да обидно, что им удастся восторжествовать над нами!
— Неужели ты намереваешься затянуть свою предсмертную песнь в подражание индейцам, которые, когда их привяжут к столбу, начинают перечислять всех пленных, с которых они содрали кожу?
— Отчего же и нет? Это очень похвальная привычка; гораздо легче бывает умереть героем, когда вспоминаешь, что прежде жил, как следует мужчине.
— Лучше подумаем о том, что нам делать, чтобы умереть, как подобает истым христианам, — отвечал Розбуа.
Раздавшиеся выстрелы, звук которых отчасти гасило расстояние, прервали беседу обоих охотников. В это самое время индейцы производили нападение на лагерь дона Эстевана. Выстрелы свидетельствовали об ожесточенной борьбе, происходившей между белыми и индейцами. Исход этой борьбы нам с вами уже ясен. Вдруг среди выстрелов на берегу, противоположном охотникам, послышался чей-то зычный голос.
— Пусть белые откроют свои уши! — послышалось с берегу.
— Это опять каналья Черная Птица! — воскликнул Хозе, узнавший тотчас голос раненого предводителя индейцев.
— Для чего нам открывать свои уши? — крикнул в ответ Хозе, говоря на диалекте, смешанном из испанских и апахских слов. — Белые смеются над угрозами Черной Птицы и пренебрегают его обещаниями.
— Хорошо! — возразил индеец. — Белые храбры, и им понадобится вся их храбрость. Белые из полудня в эту минуту сражаются с апахами, отчего же люди из полуночи не помогают им?
— Оттого, что ты, зловещая птица, торчишь здесь; оттого, что львы не охотятся вместе с шакалами! Оттого, что шакалы только воют, тогда как лев растерзывает и пожирает. Бот тебе, разбойник, ответ в настоящем индейском вкусе, — прибавил Хозе с бешенством.
— Ладно! — отвечал индейский военачальник. — Белые подражают побежденным индейцам. Но орел смеется над ругательствами насмешника, — прозвание этой птицы дано было индейцами Хозе за его наклонность к насмешкам, — подражающего всякому голосу, и орел пренебрегает объяснением с насмешником.
— С кем же он хочет говорить? — воскликнул Хозе, которого подобное сравнение не могло смягчить.
— Он намерен говорить с великанш, со своим братом, с орлом из снежных гор, который не старается передразнивать других птиц.
— Что тебе надо от меня? — послышался голос старого охотника.
— Индейцу хочется послушать, как великан будет просить у него пощады, — отвечал индейский предводитель.
— Да, я имею просьбу к тебе, — возразил Розбуа.
— Я слушаю, — отвечал индеец.
— Если ты поклянешься честью воина и прахом твоих предков, что пощадишь жизнь троих моих спутников, я приду к тебе один и без оружия и принесу кожу с моего черепа. Это доставит ему радость, — присовокупил тихо бедный Розбуа.
— Ты что, с ума сошел, что ли? — воскликнул Хозе, вскакивая, подобно раненому тигру.
Фабиан метнулся к старику.
— При первом вашем движении, чтобы перейти к индейцам, я убью себя, — произнес юноша с жаром.
Розбуа вздохнул и улыбнулся.
Между тем предводитель апахов не спешил отвечать на последние слова Розбуа, вероятно соображая, как быть; наконец опять раздался его голос:
— Черная Птица требует, чтобы белый воин севера просил о своей жизни, а белый воин севера просит о своей смерти. Мы можем понять друг друга. Вот моя воля: пусть воин севера покинет своих товарищей, и тоща я поклянусь ему честью воина и прахом моих предков, что против нет ничего не будет сделано, но против нет одного; прочие же трое должны умереть.
Розбуа счел недостойным отвечать на это предложение, так как оно было еще постыднее первого предложения Черной Птицы, состоявшего, как, верно, помнит читатель, в том, чтобы трое охотников соединились вместе для общих действий против мексиканцев.
Напрасно прождав некоторое время и не получив ответа от старого канадца, апахский предводитель продолжал:
— Пусть теперь белые в последний раз до наступления их смертного часа, услышат голос индейского предводителя. Воины мои окружили островок и реку с четырех сторон. Индейская кровь пролита, и кровь эта требует мщения! Пусть теперь прольется кровь белых. Но индеец не хочет видеть этой крови, пока она разгорячена волнением битвы; он ее хочет узреть тоща, когда она начнет стыть от ужаса и охладеет от голода. Он захватит белых живыми; когда он будет держать их в своих когтях, не как воинов, а как голодных собак, готовых грызться между собою из-за голой кости, тогда индеец увидит, что находится во чреве людей, превратившихся в зверей от страха и лишений. Индеец сделает себе из их кожи седла и повесит их черепа себе на стремена и на спину лошади, как трофеи. Мои воины будут стеречь остров четырнадцать дней и, если нужно, столько же ночей, чтобы захватить белых людей.
После этих угроз индейский военачальник исчез за деревьями и замолк. Хозе не хотелось, чтобы Черная Птица вообразил, будто белые и впрямь испугались его слов, и поэтому с самообладанием, умеряя охватившее его бешенство, он крикнул вслед индейцу:
— Слушай ты, собака, умеющая только лаять, белые пренебрегают твоими пустыми речами, в которых одни только угрозы; уже один вид острова белых не даст тебе заснуть спокойно!
Но бешенство помешало Хозе продолжать, и за невозможностью говорить он только презрительно сплюнул.
Дикий смех раздался в ответ на эти слова Хозе, который, радуясь тому, что за ним осталось последнее слово, почувствовал себя опять гораздо спокойнее, между тем как на Розбуа угрозы индейца произвели совсем другое впечатление.
— Если бы вы разрешили, — воскликнул со вздохом старик, — сделать так, как я хочу, то я бы все устроил ко всеобщему удовольствию, а теперь уже поздно, так что и не стоит больше говорить об этом деле.
Месяц между тем совсем уже закатился, а отдаленный треск выстрелов совершенно замер, так что при наступившей полной темноте нашим охотникам было вовсе не трудно переправиться на противоположный берег, захватив с собою спасенного ими раненого, если бы к индейцам не прибыло подкрепление. Остававшийся бесчувственным ко всему, раненый находился в лихорадочном состоянии.
— Мы имеем, друзья, — заговорил Хозе, чтобы прервать водворившуюся на острове тишину, — четырнадцать дней. Правда, у нас нет большого изобилия съестных припасов, но я знаю, чем пособить нашей нужде в этом отношении: можно будет заняться ужением рыбы, а это очень кстати, чтобы разогнать скуку.
На шутки Хозе не могли разгладить морщин на сумрачном лице канадца.
— Надо будет постараться употребить в пользу немногие часы, остающиеся до восхода солнца, — произнес Розбуа.
— Для чего? — спросил Хозе.
— Для нашего спасения, для чего еще? — ответил тот.
— А как это устроить?
— В том-то вся штука! — хмыкнул Розбуа. — Сейчас именно в этом вся трудность. Ты ведь умеешь плавать, Фабиан?
— А как бы иначе я мог спастись из пучины вод Сальто-де-Агуа?
— Твоя правда! Мне кажется, что у меня от страха все мысли перепутались в голове! Не удастся ли нам прорыть в острове нору, сквозь которую можно пробраться в реку? Теперь так темно, что, может быть, индейцы не увидят, как мы спустимся сквозь это отверстие в воду, и нам удастся, таким образом, достигнуть какого-нибудь отдаленного пункта. Постой-ка, надо прежде попробовать.
С этими словами старик поднатужился и кряхтя вырвал с корнем из ила довольно толстое дерево. Розбуа осторожно спустил ствол на воду, и вскоре черная масса медленно поплыла вниз по реке. Некоторое время охотники следили за стволом, пока он не скрылся в темноте; наконец канадец заговорил.
— Видите, — объяснил он своим товарищам, — искусный и благоразумный пловец мог бы проскользнуть точно так же незамеченным, как это дерево. Ни один индеец не шелохнулся на берегу.
— И то правда, — кивнул Хозе, — но кто поручится, что глаз апаха не сможет отличить дерево от человека? И притом между нами есть один, которому нельзя плыть.
— Кто же?
Хозе указал пальцем на раненого, который в эту минуту застонал во сне, как будто ангел-хранитель спешил предупредить его, что речь идет об оставлении его на произвол судьбы.
— Что в том? — отвечал Розбуа, запинаясь. — Стоит ли жизнь этого бродяги жизни последнего отпрыска графов Медиана?
— Нет, — объявил испанец. — Но тем не менее я полагаю, оставить раненого индейцам было бы с нашей стороны подло.
— Этот человек, — присовокупил Фабиан, — наверное, имеет детей, и им придется оплакивать отца.
— Это было бы с нашей стороны дурное дело, которое принесет несчастья! — продолжал Хозе.
При этих словах товарища суеверная набожность канадца тотчас заговорила в нем, и он не повторял больше своего предложения.
— Ну так ты, Фабиан, воспользуйся своим умением плавать, а я и Хозе останемся здесь, чтобы защитить этого человека, и если нам придется погибнуть, то мы умрем, по крайней мере, с мыслью, что исполнили свой долг и помогли тебе спастись.
Фабиан отрицательно покачал головой.
— Я вам повторяю, — отвечал он, — что не согласен уйти один, без вас и потому остаюсь здесь.
— Но что же тогда делать? — хмыкнул старик с выражением отчаяния на лице.
— Надо подумать, надо поискать другой выход, — отвечали Фабиан и Хозе в один голос.
Огни, разведенные индейцами по обоим берегам реки, начали отбрасывать красноватые отблески на воду, отчего река осветилась весьма далеко.
При таком свете даже последнее средство спасения, предложенное канадцем, сделалось невозможным. Но никто уже и не помышлял о нем.
Спустя некоторое время туман, поднимавшийся вокруг реки, стал мало-помалу сгущаться и вскоре совершенно скрыл островок. Берега реки стали как будто все более и более уходить вдаль, пока не скрылись вовсе, и вскоре горевшие костры забрезжили сквозь пелену тумана неясными бледными пятнами.
Глава XV
Но давайте взглянем на берег реки, где утвердились воины Черной Птицы.
Огни, разведенные индейцами по обоим берегам реки, бросали такое яркое пламя и освещали такое большое пространство, что охотники, которых Черная Птица держал в осаде, не могли предпринять никакой попытки к бегству. При каждом костре находилось по одному караульному индейцу, который обязан был поддерживать огонь и внимательно следить за всем, что происходило на острове. У подножия одной из сикомор сидел, прислонившись к дереву, раненый Черная Птица, с плечом, перевязанным какой-то травой и ремнем; лицо его было спокойно — ни самодовольство, ни выражение боли не отражалось на нем.
Индеец сидел неподвижно, вперив огненные глаза в гущу острова, где, как он думал, трое белых людей изнывали в мучительном страхе.
Вначале, несмотря на темноту ночи, индейцам было нетрудно при свете огней различить, что происходило на островке, но по мере того, как пелена тумана скрывала островок и сгущалась все больше и больше, видимость ухудшилась. Вскоре туман сгустился до того, что караульные уже не могли различить противоположного берега, и наконец островок совершенно исчез в пелене.
Индейский предводитель тотчас сообразил, что надлежит усилить бдительность. Подозвав к себе двух воинов, на преданность которых он мог вполне положиться, Черная Птица приказал одному из них перейти вброд реку, а другому велел пройти вдоль берега, у которого сидел сам, поручив обоим передать прочим караульным его приказания.
— Идите, — обратился Черная Птица к обоим воинам, — объявите людям, которым поручено стеречь белых, что дети лесов должны слушать теперь четырьмя ушами, чтобы заменить глаза, ослепленные туманом.
Скажите им, что если сон заглушит их слух, то томагавк Черной Птицы препроводит их в царство духов, где они будут спать вечно!
Оба индейца тотчас удалились для выполнения данного им поручения и вскоре возвратились назад с заверением, что их вождь может быть спокоен.
Индейские часовые, побуждаемые ненавистью к белым и рассчитывая на отличие, удвоили бдительность. Они боялись заснуть не из страха смерти, ибо индеец почти не ведает страха, но опасались пробуждения в царстве духов, где от срама нельзя будет глядеть в глаза славных охотников и предков.
Слух и зрение индейца изощрены до такой степени, что ничто не в состоянии ускользнуть от их чуткого уха и зорких глаз, но туман до того сгустился, что даже плеск воды на нем раздавался глуше, не говоря уже об окружающей жизни, которая замерла ночью.
Закрыв глаза и навострив уши, сидели индейские воины неподвижно у своих огней, стараясь одолеть сон, и лишь по временам подбрасывали они в огонь сухие сучья.
Уже близился рассвет, но на обоих берегах реки и на островке не было слышно ни звука, и лишь слабые отзвуки далекого водопада и шелест камыша нарушали мертвую тишину.
Предводитель апахов находился на левом берегу реки. Сырой ночной воздух бередил его раненое плечо. Пламя от костра освещало резкие черты его лица, казавшиеся бледными от значительной потери крови.