— Как неблагоразумно со стороны дона Эстевана, — заметил пастух, — что он все время после обеда дозволяет поддерживать этот столб дыма. При таком ясном небе, как теперь, этот знак виден очень далеко.
— Я того же мнения, как и вы, — ответил Барайя — но вы же знаете, что Кучильо нужен какой-нибудь признак, по которому он мог бы найти обратный путь в лагерь. Человеколюбие и наш собственный интерес предписывают это.
— Человеколюбие? — хмыкнул пастух. — Дай Бог, чтобы оно было уместно по отношению к Кучильо! Между нами будь сказано, я имею насчет Кучильо некоторое подозрение и думаю, что он один из тех проводников, которые вместо того, чтобы указывать путь к золотым россыпям, заводят людей в болота. До вас, может быть, дошла молва, пробежавшая между участниками нашей экспедиции?
— Какая? — спросил удивленно Барайя.
— Что эта экспедиция предпринята наугад и дон Эстеван в этих необозримых пустынях не так уж хорошо знает местность, изобилующую золотоносными россыпями.
— Без сомнения, он слышал об их существовании, — заметил Барайя, — но он не знает, где именно они лежат, и я имею повод предполагать, что Кучильо об этом гораздо более осведомлен, нежели показывает на словах. Именно поэтому его смерть стала бы для нас страшной потерей.
— Сомневаюсь! — возразил старый, пастух, покачивая головой. — Кучильо один из тех, на чей счет опытный глаз не обманывается. Впрочем, на этот раз я бы очень хотел обмануться.
— Ба! Вам все представляется в слишком черном свете, — заметил Барайя.
— Действительно, вы имеете право так думать, — отвечал старик, — но мне какой-то тайный голос говорит, что этот вечер для меня и для всех нас станет роковым. Посмотрите-ка, эти животные опять перестали жевать и прислушиваются! Что тут станешь делать? Улягусь-ка я, если вы не имеете ничего против, да постараюсь немного соснуть, чтобы потом бодрствовать ночью.
Старый вакеро спокойно улегся на разостланный плащ и скоро заснул. Барайя попытался было последовать его примеру, но его воображение было слишком сильно возбуждено предшествовавшим разговором со старым вакеро, и он не мог успокоиться. Едва он начал засыпать, как вдруг до его слуха донеслись отдельные раскаты выстрелов. Барайя толкнул спавшего вакеро в бок и вскочил.
— Там внизу стреляют! — произнес он тихо.
Вакеро стал прислушиваться.
— Да, твоя правда, — кивнул он. — Впрочем, если это Кучильо угодил в засаду индейцев, то не стоит беспокоиться, Барайя. Постарайтесь-ка лучше соснуть, потому что в пустыне ночной сон весьма драгоценен.
С этими словами старик улегся опять, но глухое фырканье вьючных лошадей и мулов заставило его снова поднять голову.
— Ну, черт! — буркнул он. — Наверное, красные черти рыскают где-то поблизости.
В эту минуту из глубины равнины послышалось ржание лошади, и вскоре показался всадник, мчавшийся во весь опор.
— Это Кучильо! — воскликнул вакеро при виде погонявшего во всю мочь свою лошадь всадника. — Дай Бог, чтобы его возвращение не было для нас предвестником несчастья.
Действительно, то был Кучильо, который с криками: «К оружию! Индейцы приближаются!» — быстро проскочил вместе со своей лошадью в отверстие, оставленное для прохода.
Крик этот в одну минуту пробудил спавших и поднял всех на ноги. В стане поднялась суматоха, авантюристы спешили изготовить ружья, большая часть бандитов уже имела не один случай помериться силами с апахами.
В стане переполошились лошади и мулы. Почуяв запах индейцев, натиравших кожу мускусом, они стали рвать постромки, словно чуя приближение медведя или тигра; таково было действие, произведенное на них этими детьми степей.
Впрочем, вскоре замешательство прекратилось, каждый занял свой пост, указанный ему еще заранее доном Эстеваном. В самом деле, спокойствие было совершенно необходимо, потому что опасность, по-видимому, была близка, как свидетельствовал о том Кучильо.
Не останавливаясь и не отвечая на сыпавшиеся на него со всех сторон вопросы, Кучильо направился прямо к палатке дона Эстевана, который, между тем, вышел оттуда с Педро Диацом и поджидал его. Затем они все вместе вернулись в палатку, где бандит передал им подробности своей рекогносцировки.
Рассказ Кучильо был краток и показался обоим слушателям невероятным. Впрочем, в присутствии бандита они воздержались от высказывания друг другу своих соображений на сей счет и ограничились лишь обменом многозначительных взглядов, в которых выражалось согласие. Кучильо еще не кончил своего рассказа, как в палатку вошел Ороче, один из участников экспедиции дона Эстевана, с известием, что индейские всадники уже находятся близко от лагеря.
Эта весть не позволяла медлить. Дон Эстеван и Педро Диац тотчас же оставили палатку, которую Ороче вслед за ними разобрал, и дон Эстеван отдал приказ немедленно зажечь сложенный в кучи хворост, чтобы осветить местность, по которой скакали их неприятели.
Приказ этот приведен был в исполнение быстро, и, спустя несколько минут, местность вокруг лагеря осветилась таким заревом, как будто в лагере был пожар. При этом свете можно было разглядеть в отдалении черные длинные тени скакавших по равнине индейских всадников, которые то исчезали, то опять показывались. На них были обращены глаза всех авантюристов, которые уже в полном вооружении стояли по местам, имея возле себя взнузданных и оседланных лошадей на случай вылазки. В лагере водворилась суровая тишина.
Барайя и старый вакеро, беседу которых между собой мы привели выше, случайно сошлись опять вместе.
— Поверьте мне, — заметил старый вакеро, обращаясь к Барайе, — не пройдет и четверти часа, как мы непременно услышим рев этих красных дьяволов…
Не успел вакеро докончить своих слов, как в отдалении послышались дикие крики, подтвердившие его предсказание.
— Мне хочется, — продолжал он, — сказать вам еще несколько слов. Внутренний голос говорит мне, что мой час близок. У меня нет ни жены, ни детей, которые стали бы оплакивать меня в случае смерти, но у меня есть старый товарищ, о разлуке с которым я не могу даже подумать без мучительной боли; этот старый товарищ — мой конь, на котором мне часто приходилось скитаться в саваннах[8]. Я дарю его вам, старайтесь обходиться с ним кротко, любите его, и он полюбит вас так же, как любит меня.
При этих словах вакеро подошел к своему старому скакуну, который стоял вместе с прочими оседланными лошадьми и, согнув свою красивую шею, грыз удила. Потрепав его рукою по крутым бокам, вакеро возвратился на позицию.
— Послушайте! — произнес он, обращаясь опять к Барайе, — я заранее выражаю благодарность за попечение о моем старом товарище и в награду прочитаю стих из одного псалма, который особенно приличен для умирающих…
— Да бросьте вы, — заметил Барайя с насмешкой. Он обернулся, удивленный, что старик внезапно перестал говорить.
Но он напрасно дожидался ответа от пастуха. Старый вакеро не раскрывал более рта. Просвистела в воздухе стрела, и старик, пораженный в самое горло, грохнулся наземь.
Пущенная стрела как бы послужила предвестником нападения. В ту же самую минуту на равнине, освещенной месяцем, показались передовые всадники апахов. При отблесках огней можно было различить их раскрашенные лица и разрисованные красной краской тела. Их длинные волосы развевались по ветру; ремни, которыми было украшено их одеяние, при быстром галопе лошадей обвивались вокруг них точно змеи, а их пронзительные, дикие и грозные крики неприятно поражали слух.
Видя немалую опасность, дон Эстеван велел своим людям разместиться за повозками, а некоторым из них, у кого ружья били далее прочих и которые были искусными стрелками, расположиться на высоте, откуда они могли удобнее целиться в нападающих. На несколько минут наступила тишина. Передовые всадники индейцев оценивающе оглядывали укрепления авантюристов. Потом из сотни глоток вырвался воинский крик апахов, похожий на рев диких животных; земля загудела под копытами коней. Воины под градом пуль и камней бросились на мексиканцев. Лагерь был окружен с трех сторон, атака следовала за атакой. Сквозь рев и вой нападающих слышались залпы выстрелов с высоты. Лошади поверженных всадников неслись во все стороны, а некоторые из воинов, придавленные в падении, карабкались, силясь высвободиться из-под навалившихся коней. Вскоре битва перешла в рукопашную свалку, индейцы прыгали с коней прямо на повозки, за которыми скрывались мексиканцы.
Среди этой ожесточенной схватки три человека, Ороче, Педро Диац и Барайя, составляли особую группу, стараясь удержаться вместе, чтобы в случае надобности иметь возможность помогать друг другу. Что касаемо главного предводителя экспедиции, то он вызывал восхищение авантюристов, появляясь всюду, где схватка была самой трудной, а ситуация рискованной.
Стрелки, засевшие на высоте, не могли принести во время свалки особой пользы, и им было велено покинуть свой пост и присоединиться к сражающимся. Это тоже немало содействовало успешному исходу битвы, ибо в том месте, где находились дон Эстеван и Кучильо, ощущался заметный недостаток в людях. Правда, неустрашимый дон Эстеван поспевал всюду вовремя и мог постоять за многих. Не один бандит спасся только благодаря его превосходной английской двустволке, которой он владел с большим искусством; но тем не менее было сомнительно, что он мог долго противостоять многочисленности неприятелей, в особенности же при той слабой помощи, какую ему оказывал Кучильо.
Что касаемо Кучильо, то этот гнусный трус, предавший своих соотечественников апахам и вероломным образом вызвавший кровопролитную битву, заботился только о собственной безопасности, вовсе не помышляя о сопротивлении нападавшим неприятелям. Подле него стояла оседланная лошадь, подобно верному псу следившая за каждым его движением, между тем как сам господин внимательным взором наблюдал за ходом битвы, тщательно взвешивая колебания фортуны. Вдруг Кучильо зашатался, покачнулся назад, как будто получил смертельную рану, и повалился наземь вблизи от повозок.
Дон Эстеван один только заметил это обстоятельство и хладнокровно обронил: «Ну, что же, у нас одним трусом стало меньше!». Между тем лошадь Кучильо подбежала к нему и стала его обнюхивать. Несколько минут хозяин ее оставался неподвижен; потом, приподняв тихонько голову, украдкой огляделся вокруг и, увидев, что поблизости никого нет, поднялся на ноги, подражая человеку, который в предсмертной борьбе напрягает свои последние силы, потом, схватившись рукою за грудь, как будто усиливаясь удержать улетающую от него жизнь, он ступил, шатаясь несколько шагов, вперед, а когда уже был довольно далеко от места, где первоначально упал, медленно опустился на землю.
Его верная лошадь, следовавшая за ним повсюду, принялась опять его обнюхивать, в то время как он сам покатился к той части загороди, которая была свободна от индейцев, и, подождав там минуту, быстро проскользнул под повозку.
Очутившись таким образом вне лагеря, Кучильо ловко и проворно вскочил на ноги; улыбка злобной радости промелькнула по его лицу. Поспешно сняв железные цепи, которыми связаны были две рядом стоявшие повозки, бандит открыл заслон и свистнул; на этот свист тотчас появилась его лошадь, проскочившая через отверстие, и Кучильо в один миг уже сидел в седле, почти не коснувшись стремян. Кучильо с силою пришпорил свою лошадь и с быстротою молнии исчез в темноте.
Между тем уже много сражающихся пало с обеих сторон. Наполовину сгоревшие связки хвороста освещали красноватым светом кровавые следы происходившей битвы; ужасный рев разъяренных апахов, свист стрел, быстро повторяющиеся выстрелы следовали один за другим без умолку. Лица индейских всадников, как призраки, то исчезали в темноте, то вновь, появлялись в свете и казались при неровном пламени костров обезумевшими демонами.
Только в одном месте удалось нападающим прорвать линию защиты белых. Так как многие из мексиканцев, защищавших эту линию повозок, были ранены, а другие пали, то защитники были вынуждены уступить сильнейшему неприятелю, к которому, казалось, каждую минуту присоединялись свежие подкрепления, точно выраставшие из земли. Наступила решительная минута: сражающиеся смешались между собой, краснокожие и мексиканцы составляли какую-то группу, над которой развевались перья и прочие головные украшения апахов. Однако мексиканцам вскоре удалось опять сомкнуть прорванную линию и отрезать отступление ворвавшимся в лагерь индейским всадникам.
Между попавшими в западню индейцами, которые своими томагавками и копьями поражали, без различия, лошадей, людей и мулов, особенно был заметен один вождь высокого роста, которого соотечественники называли Пантерой. Туда, где бился этот всадник, Барайя послал храброго Диаца. Услышав это имя, индеец обратился к нему лицом и поджидал врага. Его глаза метали искры; увидев Диаца, поспешившего на зов Барайя, он тотчас направил на него свое копье, но в эту минуту Ороче ударом ножа пересек жилы в ножных сгибах его лошади. Индеец мгновенно рухнул с лошадью наземь и выронил копье. Диац подхватил копье, и пока апах, поднявшись на одно колено, вытаскивал из-за пояса короткий топор, противник успел пронзить ему голую грудь его же собственным оружием, которое, пройдя насквозь, вышло наружу между плеч, обагренное кровью. Удар, полученный индейцем, был смертельный, но губы его не испустили ни одного звука, а глаза не потеряли ничего из их гордого и угрожающего выражения. Единственное желание — отомстить противнику отразилось на его обезображенных болью чертах.
— Пантера живуч! — произнес он, и рукою, твердость которой не успела еще ослабеть от приближения смерти, индеец решительно схватил древко копья, которое Диац продолжал еще держать. Завязалась последняя борьба. При каждом усилии апаха привлечь к себе и раздавить противника острие копья проникало все глубже и глубже. Но скоро силы покинули его окончательно, копье, с силою вырванное из его груди, осталось в руках Диаца. Индеец бросил последний угрожающий взгляд на своего противника и упал бездыханный.
Судьбу своего начальника, павшего под ударом Диаца, вскоре разделили и прочие апахи, так как соотечественникам не удалось прорвать вновь восстановленную линию повозок, связанных опять цепями. В лагере оставался только один индейский всадник. Поведя вокруг себя глазами, сверкающими диким огнем, как у тигра, апах испустил воинственный клич и, воспользовавшись удобной минутой, когда господствовало замешательство в рядах мексиканцев, быстро перескочил на своей лошади через заслон и присоединился к своим.
Из числа мексиканцев, находившихся в лагере, один только Педро Диац заметил отважного апаха. При своей непримиримой ненависти к индейцам Диац не мог перенести, что из рук его так легко ускользнула добыча. Вскочив на своего боевого коня, подаренного ему доном Августином Пене, Диац погнался за беглецом. В руке его сверкал длинный и широкий толедский меч, на котором изображена была гордая надпись на испанском языке:
«Не вынимай его без причины,
Не влагай его обратно в ножны без славы».
Лезвие меча было обагрено кровью. Прикрыв глаза от света правой рукой, Диац старался окинуть взором ночную саванну. Вдруг он приметил в конце светлой полосы, образуемой потухшими уже огнями, апахского всадника.
Всадник был именно тот, кого искал Диац. Испуская неистовые крики, индеец заставлял свою лошадь выделывать разные бешеные скачки. Увидев его, Диац вспомнил слова, сказанные ему доном Августином, когда он подарил ему лошадь: «Индеец, которого вы захотите преследовать на этой лошади, должен лететь на крыльях ветра, чтобы уйти от вас». Диац тотчас же применил эти слова к делу.
Благородное животное, побуждаемое шпорами, не перескочило, а перелетело через опрокинутую индейцами ограду, и в одно мгновение оба всадника очутились один подле другого. Апах замахнулся боевой палицей, между тем как мексиканец устремился на него со своим окровавленным мечом. Несколько секунд сряду продолжалась достойная борьба, в которой оба всадника хотели превзойти друг друга в отваге и ловкости. Оба доказали, что мексиканцы и индейцы, по справедливости, пользуются известностью первых всадников в мире; апах своей палицей раздробил меч мексиканца на части, так что кусочки от него полетели во все стороны. Тогда всадники обхватили друг друга руками, стараясь вышибить друг друга из седла, но оба словно приросли к своим лошадям.
Наконец Диацу удалось освободиться из рук своего врага. Не переставая удерживать своего противника перед собою, Диац заставил свою лошадь податься немного назад и, отклонившись от индейца, ударил ее с такой силой шпорами в бока, что та в бешенстве поднялась на дыбы, повиснув несколько мгновений над апахом и его лошадью. В этот самый момент Диац, не выпуская ног из стремени, приподнял правое колено и своим обитым железом стременем ударил индейца с такой силой в голову, что тот упал мертвым на шею лошади, которая умчала холодный труп своего господина в ряды нападавших.