С этими словами он посадил сокола на его жёрдочку и выбежал из комнаты так быстро, что Уильфрида не успела возразить ему.
— Опять придёт весь мокрый, — покачала она головой, — а переодеться не во что. Последнюю одежду отца лучше сберечь для состязаний в Ноттингеме, там-то уж он должен выглядеть, как подобает его высокому роду.
И, продолжая бормотать и покачивать головой, она вынула из сундука две грубые ложки и кусок овсяной лепёшки. Этот кусок да гороховая похлёбка в горшке — всё, что имел на сегодняшний ужин и на ближайшее будущее Роберт Фицус, граф Гентингдонский.
Спустившись по крутой и тёмной каменной лестнице, Роберт глубже натянул на голову капюшон, пришитый к его крестьянской куртке и, минуту поколебавшись, сильно толкнул наружную дверь. Навалившись всем телом, он с трудом открыл её и ступил наружу. Страшный порыв ветра едва не повалил его, сорвал капюшон с головы и заплясал вокруг, словно радуясь, что нашёл себе новую жертву. Но подросток мужественно справился с ним, снова нахлобучил и крепко привязал капюшон и решительными шагами направился к пустой конюшне, открытые узкие окна которой смотрели на него мрачно и неприветливо. Там в ловушках, поставленных им среди ворохов гнилой соломы, надеялся он найти пищу своему любимцу.
Уже смеркалось, и в конюшне было почти совсем темно, но Роберт хорошо знал дорогу: немало весёлых часов провёл он здесь, лаская великолепных лошадей и помогая конюхам чистить их и убирать. Когда по приказанию сэра Эгберта лошадей уводили в замок Локслей. Роберт стоял на горе со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, но молчал. Не хотел он посторонних людей делать свидетелями своего горя. Но когда повели его любимого Забияку и конь повернул умную голову и грустно заржал, он не выдержал и бегом бросился в сторожевую башню — последнее пристанище, оставленное ему «заботливым» опекуном.
Торопливо, точно отгоняя воспоминания. Роберт нагнулся и погрузил руки в солому. Через несколько минут он уже уносил в сетке десяток полевых мышей. Кинг был обеспечен пропитанием надёжнее, чем его хозяин.
У входа в башню Роберт вдруг остановился и прислушался: в вое бури по ту сторону ворот ему послышался слабый человеческий стон. Ещё и ещё раз, затем — слабый крик. В снежном вихре Роберт заметил на другой стороне рва высокую тёмную фигуру. С большим трудом приблизился он к путнику (пришлось по верёвке перебраться через стену) и прикрывая от колючего бурана глаза, вгляделся:
— Бертрам! — закричал Роберт в восторге. Сильные его руки охватили пошатнувшегося старика.
— Роберт, молодой мой господин, — услышал он слабый голос. — Не думал я, что сил хватит добраться сюда. Я всё знаю от вилланов. То, что случилось, не приснится и страшном сне. Но помоги мне добраться до дома, я просто падаю от усталости и истощения.
Роберт огорчённо вздохнул: он вспомнил, как мал был стоявший на огне горшочек…
Через несколько минут плачущая от радости и горя Уильфрида помогла ему спустить мост, скрипевший на ржавых от бездействия цепях, так как ослабевшему старику было не под силу взобраться на стену по верёвке. Сердце Роберта дрогнуло: как часто нарядный, в блестящей кольчуге и шлеме Бертрам проезжал по этому мосту, позади его красавца-отца… Бережно обняв за плечи спотыкающегося старика, он помог ему перейти мост и подняться в их башен ную конуру.
Долго длилась грустная их беседа. Съездив с письмом сэра Эгберта в Лондон, Бертрам вернулся и лишь тогда узнал что якобы найдено завещание сэра Уильяма по которому единственным наследником всего оставлен Эгберт Локслей. В его власти теперь вернуть или не вернуть племяннику наследство по достижении им совершеннолетия. Сильно возмущён был старик, немедленно самовольно снова выехал в Лондон. Но долгий поиск справедливости закончился ничем — судьи предпочитали верить фальшивой бумажке, а не старому честному слуге.
— И не нашёл я там ни совести, ни закона, — говорил старик. — Когда узнали законники, что получили по завещанию земли также шериф Стаффордский и отец Амвросий, отступились от этого дела. Потому что приор Стаффордский приходится родственником Архиепископу, а шерифа жалует сам король. Так прожил я в Лондоне всё, что имел, и напоследок продал своего коня, чтобы хоть немного денег привезти вам сюда, к тому же проклятый горбун всё равно бы коня отобрал.
Старик вынул из-за пазухи что-то завёрнутое в тряпицу:
— Спрячь, Уильфрида. Это всё, на что мы можем надеяться. Потому что не нашлось среди знатных друзей нашего господина ни одного, кто протянул бы руку помощи нашему мальчику. Жалели меня и кормили лишь бывшие наши вилланы. Но сами они так разорены, что много дать не могут.
— Они кормят нас и сейчас, — ответила Уильфрида. — То один, то другой приносит немного муки и пару яиц, а иногда и курицу.
Роберт покраснел:
— Я не забуду ни одного из тех, кто помогал нам, няня, когда вырасту, — горячо воскликнул он.
Укладываясь спать, старый Бертрам сообщил, что намерен завтра же пойти в замок Локслей.
— Я скажу этому вору и грабителю, — пообещал он, — всё, что должен сказать честный человек, будь он рыцарь, виллан или раб. Барон не посмеет отказаться выслушать.
Уильфрида со вздохом встала и, подойдя к небольшому деревянному сундучку, опустилась на колени и долго рылась в его небогатом содержимом. Похоже было, что она давно уже нашла то, что искала… Наконец медленно, очень медленно она поднялась, держа в руках свёрток из грубых холстин.
— Вот это… это наша смертная одежда, Бертрам, давно приготовила, думала — наденем вместе. Но слово твоё твёрдо, я знаю — ты сделаешь, как сказал. Надень же эту одежду завтра, мой муж, потому что ты не вернёшься из темницы Локслеев. А я ещё нужна нашему мальчику…
Глава XVII
Зима прошла со всеми её тяжестями и заботами, и Роберт, как птица, вырвавшаяся из клетки, спешил навстречу своей заветной мечте: он шёл в Ноттингем, на состязание королевских стрелков.
Старая Уильфрида немало потрудилась над нарядным костюмом сэра Уильяма, переделывая его для сына. Роберт хоть и был в свои четырнадцать лет высок ростом и широк в плечах, но всё же не мог сравниться с великаном-отцом. Уильфрида была искусна в шитье, на этот раз она превзошла себя: короткие зелёные штаны, как перчатка, обтягивали стройные ноги мальчика, оливковая с серебряным шитьём куртка с пышными у плеча рукавами стягивалась тугим красным поясом с украшениями, а кожаная сумочка, висевшая на поясе (она заменяла карманы), была искусно расшита зелёным и малиновым шёлком.
Прощаясь утром с Робертом, Уильфрида положила в сумочку кусок овсяного хлеба и ломоть копчёной свинины, а в самый дальний уголок сунула маленький, переплетённый в малиновый бархат молитвенник — единственную память о матери, которую удалось уберечь от жадных рук барона Эгберта. Рядом с сумочкой на поясе висел драгоценный кинжал в серебряных ножнах — память об отце.
Шагая с рассвета по узкой лесной тропинке, которая то спускалась к самому берегу быстрой речки Дув, то петляла по склонам холмов, поросших старым дубовым лесом, Роберт время от времени не без удовольствия протягивал руку и поправлял перевязь старинного кожаного колчана, висевшего у него за спиной. Колчан был тоже отцовский, роскошно окованный серебром, но стрелы в нём были сделаны самим Робертом. Он выточил их из крепкого сухого дерева, оперил перьями диких гусей и надеялся на них не меньше, чем на длиннющий — больше собственного его роста — ореховый лук. Его он тоже сделал сам там, в башне у замковых ворот, при свете сложенного из грубых камней дымного очага. Не многие сильные мужчины смогли бы этот лук натянуть.
Роберт весело спешил в широкий, манящий его мир. Кудрявые волосы выбивались из-под маленькой шапочки из золотистого меха косули, украшенной фазаньим пером. Он лихо надвинул её на правое ухо и шёл, насвистывая как жаворонок: серебряный королевский рог, приз за искусную стрельбу, сиял перед его глазами, ему казалось — стоит лишь протянуть руку, и он твой. Однако, представив себя со стороны — ну, чем не павлин? — Роберт засмеялся, да так громко, что чёрный дрозд, распевавший на кусте терновника, вспорхнул и с тревожным криком отлетел подальше. Роберт с удивительным искусством передразнил его, но вдруг без видимой, казалось, причины вспомнил вчерашний вечер, и весёлость его улетучилась.
Наверное, ноги сами принесли его туда, к стенам величественного замка барона Кесберта Лонсделла. Ребёнком, бывало, Роберт весело въезжал в этот замок рядом с отцом на своей любимой золотой лошадке. Навстречу ему так же весело выбегала черноглазая Мериам, его двоюродная сестра, и родители улыбались, потому что с детства дети предназначены друг другу. Но на сей раз он не подошёл к воротам замка: для гордого барона нищий родственник вряд ли был желанным гостем. Однако уйти, не увидев Мериам, он не мог. И весёлый паж Мартин вскоре шепнул что-то кудрявой маленькой служанке, а та с лукавым взглядом шепнула то же своей черноглазой госпоже. Они встретились в дальнем конце сада, где развесистые дубы прикасались ветвями к глухой высокой стене.
— Я вернусь за тобой, и мы никогда больше не расстанемся. Вот булавка моей матери — всё, что у меня осталось. А ты мне дай это кольцо. Ты помнишь, что сказала принцу принцесса из «Железного столба?» Эту сказку рассказывала мне Уильфрида…
— Я — твоя, ты — мой, — ответила Мериам и, прижав к глазам руки, тихо по-детски всхлипнула. — А что… — ещё всхлипывание, — а что… ответил её принц?
— Ты — моя, я — твой, — кудрявый «принц» в шапочке из меха косули поцеловал её мокрые глаза. — Помни же, Мериам, я вернусь за тобой.
Он ловко забрался по верёвке на стену, помахал ей шапочкой и исчез.
Хорошо, что сэр Кесберт не гулял этой ночью по дальней дорожке сада…
Дорога углубилась под своды старого леса. Толстые ветви сомкнулись над ней, и солнечный свет теперь рассыпался дрожащими пятнами сквозь зелёное сито. Роберт шёл неторопливо неслышной охотничьей походкой и вдруг, вздрогнув, скользнул за дерево и, притаившись, осторожно наложил стрелу на тетиву лука: на тропинке, так близко, что можно было бы добросить камнем, стоял огромный олень с ветвистыми рогами. За ним из чащи выходили три лани. С невольным вздохом Роберт опустил лук и вернул в колчан приготовленную стрелу. Он вспомнил, как год назад увидел в лесу человека, у которого были вырваны оба глаза и кровь текла из изуродованных рук — большие и указанные пальцы на них были отрублены и, нанизанные на тетиву лука, ужасным ожерельем висели на шее умирающего. Вина этого человека была лишь в том, что он убил оленя в королевском лесу. Весь день Роберт ухаживал за ним, прикладывал к кровавым ранам свежие листья.
— Домой меня нельзя нести, — сказал умирающий. — Лесники пытали, но я не сказал им, где живу. Иначе всё моё имущество заберёт король, а жену и детей выгонят на улицу. Спасибо тебе, мальчик. Не знаю, кто ты и никогда не увижу тебя. Но мне легче умереть рядом с тобой в этом ужасном лесу.
Роберт выкопал могилу и, похоронив беднягу, навалил на неё тяжёлые камни, чтобы волки не потревожили останков…
Юный охотник повесил лук на плечо и, тихо выступив на дорожку, озорно свистнул — олень фыркнул, закинул рога на спину и исчез так же быстро, как и испуганные лани.
Быстрая ходьба рассеяла грустные воспоминания. Роберт шёл, всё ускоряя шаг, и нетерпеливо поглядывал на солнце. Наконец дорога ещё раз приблизилась к речке Дув и здесь, около старинного парома, показалась харчевня. Удивительные чудовища на вывеске не очень-то объясняли её название: «Харчевня Старой Собаки и Куропатки».
Роберт радостно сорвал с головы шапочку и, подбросив её кверху, ловко поймал. Толстый хозяин харчевни, в колпаке и кожаном фартуке стоявший у открытой настежь двери, так же радостно замахал руками.
— Клянусь, — закричал он, — старуха, ты знала, для кого спекла сегодня пирог из молодого барашка. Лопни мои глаза, если это не молодой наш господин!
— Берегись — лопнут, дядюшка Джиль, — весело отвечал мальчик, — я ведь теперь такой же твой господин, как олень в лесу. А вот пирога тётушки Марты я с утра жду. Надеюсь, он не очень уж мал для меня?
Джиль был поваром в замке Гентингдонов и любил кроткую мать и весёлого отца Роберта. Через минуту мальчик уже сидел в низкой комнате за большим дубовым столом, уставленным глиняными блюдами. В окна, такие маленькие, что в них едва могла протиснуться голова, была вставлена мутная слюда, так что и в этот солнечный день комната выглядела довольно мрачной. Но для Роберта она освещалась искренним гостеприимством любивших его хозяев.
— Старик, — прикрикнула на мужа кругленькая, румяная тётушка Марта, — принеси нашему милому Роберту эля из маленького бочонка!
Роберт успевал есть и болтать за двоих. Он съел чуть не целый пирог из молодого барашка и большую жареную форель, закусил ломтём холодной свинины и в то же время успел рассказать добрым людям о всех своих надеждах, связанных с путешествием в Ноттингем.
Джиль и его жена слушали и умилённо смотрели на весёлые синие глаза Роберта и его разгоревшиеся щёки. Они знали о его победах на стрелковых состязаниях в Стаффорде. Он побеждал и королевских лесников, и горожан, а в то время стрелять из лука умел каждый, и хорошие стрелки славились в округе, а то и в целой стране.
— Он победит, — уверенно заявил Джиль. — И король возьмёт его в королевские лучники. А потом он отвоюет свой замок и бедные вилланы наконец-то вздохнут спокойно. Уж он-то, я знаю, никого не обидит. — Перегнувшись через стол, хозяин подбавил вина в оловянную кружку Роберта.
— Ему пора идти, — напомнила тётка Марта и вздохнула. — Дороги теперь ненадёжные, нужно успеть дойти засветло.
Тихонько открыв сумку Роберта, она положила в неё изрядный кусок кровяной колбасы.
— Правда, молодой господин, — сказал Джиль. — Торопись, дорога до Рептона ещё неплоха, но около Саулей болото. Не сбивайся с тропинки — пропадёшь. Болотом этим пойдёшь до Трента, а там поворачивай по берегу его вверх через королевский лес и уже не собьёшься до самого Ноттингема.
Весело посвистывая, Роберт с новыми силами опять углубился в лес. Он торопился: путь и правда был ещё далёкий, а в лесах пошаливали не столько даже разбойники, сколько сами королевские лесники. Целыми бандами слонялись они по лесу под предлогом охраны королевских оленей от браконьеров, пьянствовали и пировали буйными толпами в харчевнях, а перепуганные хозяева не смели и спрашивать них платы за съеденное, выпитое и за разбитую глиняную сосуду. Ещё бы: лесники могли не только обвинить любого человека в убийстве оленя в королевском лесу — они могли также донести, что хозяин харчевни будто бы тайно скупает битую дичь. А жестокие законы не знали пощады, если даже только предполагалось, что голодный бедняк застрелил хоть зайца в королевском лесу.
Право короля на дичь, которой в лесах было в тысячи раз больше, чем мог съесть сам король со всеми придворными, было священно. Право бедняка накормить своих голодных детей в глазах закона было бунтом и потрясением основ государства.
Между тем давно уже исчезли последние следы утренней прохлады. Солнце пекло всё сильнее, и даже в густом лесу стало душно. Роберт уже не раз снимал золотистую шапочку и обмахивал ею разгорячённое лицо, как вдруг он остановился и нагнулся с радостным возгласом: тропинка вывела его к прозрачному ручью, который в этом месте образовывал как бы маленький бассейн. На дереве чья-то заботливая рука повесила грубый черпак из древесной коры.
Не обращая внимания на черпак, Роберт бросился на землю и погрузил лицо в прохладную воду: ему казалось, что он способен выпить целый ручей.
— Куда держишь путь, молодой господин? — услышал он вдруг знакомый голос и, быстро вскочив на ноги, обернулся. На другом берегу ручья сидел человек — почти голый, так мало прикрывали его изодранные грубые лохмотья. С палкой в руке он наблюдал за стадом полудиких свиней, бродивших под деревьями.
— Гунт, — в волнении вскричал Роберт. — Что с тобой сталось? И почему на тебе это? — и он с ужасом указал на железный ошейник раба, обвивавший его шею.
Гунт грустно улыбнулся:
— Я говорил людям, что твой дядя не по праву владеет нами. За это меня сначала били плетьми. А потом за мной был долг, небольшой, но я не мог его уплатить без рассрочки. И тогда твой дядя продал меня в рабство и советовал держать меня построже, как опасного бунтовщика. Ну, да господин мой таков, что ему этого и советовать не нужно. — Повернувшись к Роберту спиной, Гунт спустил лохмотья с одного плеча: кровавый рубец шёл по спине.