– У меня на столе лежит иск, утверждающий, что вы скрывались от правосудия по обвинению в похищении человека, тем самым нарушая закон штата Аризона. Вижу, у вас есть адвокат, поэтому дальнейшие мои слова будут адресованы ему. Я могу предложить вам два варианта. Первый: вы соглашаетесь на экстрадицию и едете в Аризону для дальнейших разбирательств. Второй: вы оспариваете экстрадицию и требуете от штата губернаторского ордера.
– Мой клиент согласен на экстрадицию, Ваша честь, – говорю я. – Ему хотелось бы разобраться с предъявленными обвинениями в максимально сжатые сроки.
Судья кивает.
– Тогда не будем даже затрагивать тему залога. Насколько я понимаю, вы позволите нам заключить мистера Хопкинса под стражу до перемещения в Аризону.
– Вообще-то, Ваша честь, нам хотелось бы установить сумму залога.
Прокурор вскакивает с места, как расправленная пружина.
– Исключено, Ваша честь!
Судья поворачивается к нему.
– Мистер Флориц, вы хотите что-то добавить?
– Ваша честь, залог устанавливают исходя из двух ключевых соображений: безопасность окружающих и риск побега. В случае с подсудимым риск побега огромен. Подумайте только, что уже произошло!
– Предположительно произошло, – исправляю я. – Мистер Хопкинс – уважаемый член общества, он пять лет провел на посту члена муниципального совета. Он, можно сказать, собственноручно построил дом престарелых и проявил себя как образцовый отец и дед. Этот человек не представляет угрозы для общества, Ваша честь. Прежде чем принимать скоропалительные решения, я попросил бы суд учесть, каким добропорядочным гражданином он зарекомендовал себя за эти годы Я понимаю, что допустил ошибку, но уже слишком поздно. Никогда, никогда, никогда нельзя даже допускать, что суд «принимает скоропалительные решения». Это как сказать волку, который собрался перекусить вам сонную артерию, что у него воняет из пасти. Судья меряет меня прохладным взглядом.
– Мне кажется, я располагаю достаточной информацией, чтобы принять надлежащее решение… пусть даже незамедлительное. Суд устанавливает залог в один миллион долларов, исключительно наличными. – Она бьет молоточком. – Следующее дело.
Приставы уводят Эндрю, прежде чем он успевает спросит у меня, что будет дальше. Старики поднимают шум, суетятся и выкрикивают оскорбления, пока другой пристав не вытесняет их в коридор. Прокурор встает и подходит ко мне.
– Эрик, – говорит он, – ты уверен, что хочешь в это ввязываться?
Он сомневается не в моих юридических талантах – он сомневается в моей устойчивости к стрессу. Он-то держится уже двадцать лет, а я новобранец. Я натянуто улыбаюсь.
– Все под контролем, – лгу я. Алкоголики, вставшие на путь исцеления, – отличные лжецы.
Я уступаю место другому адвокату, готовящемуся к следующему делу. Мне хочется оттянуть тот момент, когда я прочту в глазах Делии разочарование, ведь я опять потерпел поражение: Эндрю придется провести еще одну ночь в тюрьме. Смирившись с неизбежным, я поворачиваюсь и вижу, что она исчезла.
Шесть лет назад я съехал с проезжей части, когда пытался открыть бутылку «Столичной» и одновременно держать руль коленями. Каким-то чудом единственной жертвой того ДТП стал сахарный клен. Мне пришлось отправиться в бар и выпить еще несколько рюмок, прежде чем я набрался храбрости позвонить Делии и рассказать, что случилось. В течение следующей недели я регулярно просыпался там, куда вроде бы не приходил накануне вечером: в комнате студенческого общежития Дартмута, в кухне китайского ресторана, на бетонном разделителе плотины. В рамках одного из тех запоев я как-то раз очутился на заднем дворе дома Хопкинсов. Уснул я прямо у них в гамаке, и разбудил меня чей-то плач. Рядом со мной на земле сидела Делия и задумчиво рвала травинки.
– Я беременна, – сказала она.
Голова моя плавала где-то на большой глубине, язык напоминал корягу среди топей, но я подумал одно: «Теперь она моя». Кое-как выбравшись из гамака, я опустился на колени, стянул с волос Делии резинку и, сложив ее пополам, взял мать своего ребенка за руку.
– Делия Хопкинс, – сказал я тогда, – ты согласна стать моей женой?
Я напялил импровизированное кольцо ей на палец и прибавил ватт в своей электрической улыбке.
Когда она вместо ответа лишь уткнулась лицом в колени, я ощутил, как паника, точно Мотылек, затрепыхалась внизу моего живота.
– Делия, – наконец сказал я, сглотнув комок. – Дело в ребенке? Ты хочешь… избавиться от него? – Сама мысль о том, что часть меня пустила корни в ее теле, казалась чудом, словно я обнаружил орхидею, пробившуюся сквозь асфальт у съемной халупы. Однако я готов был пожертвовать этим счастьем ради Делии. Ради нее я был готов на все.
Когда она снова посмотрела «а меня, глаза ее были пусты, как будто она вырывала из плоти своей жизни отвечавший за меня кусок.
– Я хочу этого ребенка, Эрик, – сказала она. – Я не хочу тебя.
Делия часто жаловалась, что я слишком много пью, но, сама не беря и капли в рот, вряд ли могла решать, сколько это – «слишком много». Она уверяла, что не выносит запаха алкоголя, но мне казалось, что ей просто страшно потерять контроль надо мной, а значит, это была ее проблема, не моя. Иной раз она до того распалялась, что ставила мне ультиматум, но это был замкнутый круг: стоило ей пригрозить бросить меня, и я лез в бутылку еще глубже. Тогда она в конце концов приходила и помогала мне прийти в себя, а я клялся всеми святыми, что это не повторится, хотя мы оба знали, что это повторится, и не раз.
Вот только теперь она уходила не ради себя, а ради нового человека. Уходила от лица их двоих.
После того как она ушла, я еще долго сидел во дворе, пытаясь, как атлант, пристроить тяжелую правду на плечах. Вернувшись домой, я нашел информацию об обществе «Анонимных алкоголиков» и в тот же вечер отправился на собрание. Мне понадобилось немало времени, чтобы осознать, почему Делия отвергла мое предложение. Я просил ее прожить со мной ужасную жизнь, но ведь человек в любой момент может начать жить сначала.
Я бы хотел немедленно найти Делию, но времени на это сейчас нет. Я звоню аризонским прокурорам, и металлический голос в трубке извещает меня, что прокурор округа Мэрикопа принимает с девяти утра до пяти вечера. Глянув на часы, я понимаю, что в Аризоне еще всего семь. Я оставляю на автоответчике сообщение, в котором говорю, что представляю интересы Эндрю Хопкинса и что мой подзащитный согласился на экстрадицию из Нью-Гэмпшира в надежде на скорейшее рассмотрение дела.
Затем я спускаюсь в офис шерифа, где Эндрю временно отведена каморка площадью в шесть квадратных футов.
– Мне необходимо увидеться с Делией, – говорит он.
– В данный момент это невозможно.
– Ты не понимаешь…
– Знаете, Эндрю, как отец четырехлетней девочки… не понимаю, тут вы правы.
Мы оба одновременно вспоминаем вчерашний разговор и его чистосердечное признание. Эндрю хватает ума сменить тему.
– Когда мы едем в Аризону?
– Это не нам решать. Может, завтра, может, через месяц.
– А что будет происходить, пока мы ждем?
– Штат Нью-Гэмпшир обеспечит вам роскошные апартаменты. Вы будете периодически встречаться со мной, и мы вместе попытаемся придумать, как нам вести себя в Фениксе. Я пока что понятия не имею, какими доказательствами располагает обвинение. Пока я не разберусь во всем, вы просто признаете себя невиновным, а проблемы будем решать по мере их поступления.
– А если я хочу признать свою вину?
За годы своей карьеры я сталкивался всего лишь с одним подсудимым, который не хотел воспользоваться шансом хотя бы высказать свою точку зрения на случившееся. Ему было семьдесят лет, тридцать из которых он провел в тюрьме штата. Он ограбил банк через пятнадцать минут после освобождения и присел на бордюр в ожидании полиции. Ему хотелось одного: вернуться в среду, законы которой он понимал, – а потому реплика Эндрю показалась мне еще более странной. Чем бы ни руководствовался человек, однажды решившийся на преступление ради того, чтобы жить со своей дочерью, он все-таки должен хотеть продолжения этой жизни в ее обществе.
– Эндрю, как только вы признаете себя виновным, все кончено. Вы всегда можете поменять «невиновен» на «виновен», но не наоборот. Прошло уже двадцать восемь лет, половина улик могла растеряться, а половина свидетелей – умереть. У вас неплохой шанс на оправдательный приговор.
– Эрик, – Эндрю заглядывает мне в глаза, – ты же мой адвокат, верно?
Я совершенно не готов выступать его адвокатом; мне не хватает опыта, и мозгов, и уверенности в себе. Но я вспоминаю мольбы Делии. Вспоминаю ее незыблемую веру в то, что человек, некогда потерпевший фиаско во всех своих начинаниях, еще может стать героем.
– Значит, ты должен меня слушаться, верно?
Я не отвечаю на его вопрос.
– Эрик, я отдавал отчет в своих действиях тогда, двадцать восемь лет назад. И я прекрасно понимаю, что делаю сейчас. – Он тяжело вздыхает. – Я признаю свою вину.
– А вы не думали, как это скажется на Делии?
Эндрю долго смотрит на какой-то предмет у меня за спиной, прежде чем ответить.
– Только об этом я и думаю, – наконец говорит он.
Однажды, когда нам было по семнадцать лет, Делия мне изменила. Мы должны были встретиться у изгиба реки Коннектикут, мы часто там купались: заборчик из рогозы и тростника надежно прятал вас от посторонних взглядов, вздумай вы побаловаться со. своей девушкой. Я приехал туда на велосипеде, опоздав на полчаса, и услышал, как Делия беседует с Фрицем.
Буйные заросли мешали мне их рассмотреть, но их спор о карамельном батончике «О’Генри» – я слышал отчетливо.
– Его назвали в честь Хэнка-а Аарона, – настаивала она. Когда он в очередной раз делал хоумран, все им восхищались: «О Генри!..»
– Нет. Это в честь писателя, – возражал Фиц.
– Никто бы не стал называть конфету в честь писателя. Только в честь бейсболистов. «О’Генри», «Малышка Руфь»…
– А это назвали в честь дочки Гровера Кливленда.[8]
Я услышал визгливый смешок.
– Фиц, ты… ты не смей! – Всплеск воды: он сбросил ее в реку и упад сам. Прорвавшись сквозь тростник, я собрался уже было присоединиться к ним, когда у самого берега заметил, что Фиц и Делия целуются.
Не знаю, кто это начал, но точно знаю, что Делия положила этому конец. Оттолкнув Фица, она побежала за полотенцем и застыла, дрожа, в трех футах от моего укрытия.
– Делия, погоди! – крикнул Фиц, выбираясь на берет.
Я не хотел слышать ее слова, я боялся, что она скажет самое страшное. А потому молча удалился и поехал домой с рекордной скоростью. Остаток вечера я провел у себя в комнате – лежал в полумраке и представлял, что ничего не видел.
Делия так и не призналась в этом поцелуе, а я никогда о нем не вспоминал. Ни при ней, ни при ком-либо другом. Но в свидетеле важно то, что он видел, а не то, что сказал. И тот факт, что ты держишь случившееся в тайне, не отменяет самого случившегося, как бы ты ни старался в это поверить.
Когда я нахожу Делию, она наблюдает за стайкой ребятишек, ползающих по детскому городку.
– Ты же помнишь, что я ненавижу качели?
– Ну да, – бормочу я, не понимая, к чему она клонит.
– А знаешь почему?
Лет в восемь Делия сломала руку на качелях, и я всегда считал, что с того момента она их и ненавидит. Но когда я озвучиваю свою версию, она лишь мотает головой.
– Когда взлетаешь слишком высоко, цепи на полсекунды провисают, – говорит она. – И я всегда боялась, что упаду.
– А потом таки упала, – замечаю я.
– Отец обещал, что поймает меня, если это произойдет, – продолжает она. – А я была совсем еще ребенком, я ему верила. Но он не мог всегда быть рядом, хотя уверял, что будет. – Она смотрит, как маленькая девочка прячется под длинным серебристым языком горки. – Ты не сказал, что его держат в тюрьме.
– Ди, прежде чем все станет хорошо, должно стать хуже.
Она отходит от забора.
– Я могу с ним поговорить?
– Нет, – мягко отвечаю я. – Не можешь.
У нее, похоже, начинается истерика.
– Эрик, я не знаю, кто я, – говорит она сквозь слезы. – Я знаю одно: я не тот человек, которым была вчера, Я не знаю жива ли моя мать. Я не знаю, причиняли ли мне ту боль, о которой даже думать страшно. Не знаю, почему он решил, что после его поступка боль утихнет. Зачем было врать мне, если он не сомневался, что я его прощу? – Она качает головой. – Я не знаю, могу ли я теперь ему доверять. И смогу ли когда-нибудь. И еще… я не знаю, кому задавать вопросы.
– Милая…
– Нельзя просто взять и украсть ребенка! – перебивает она меня. – Что такого ужасного случилось тогда? Что это было, если я даже не могу этого вспомнить?
Я кладу руки Делии на плечо и чувствую бурю эмоций у нее внутри.
– Я пока не могу ответить на твои вопросы, – говорю я. – И твой отец – тоже. По закону я единственный человек, с которым он может общаться.
Она вскидывает голову, на лице ее написана неподдельная ярость.
– Тогда спроси у него, что случилось!
Хотя погода необыкновенно теплая для марта, Делия дрожит. Я снимаю куртку и укутываю ее.
– Не могу. Я его адвокат. Именно поэтому я считаю, что кто-то другой должен…
– Защищать его? – опережает меня Делия. – Человек, который воспринимает моего отца только как имя на корешке папки? Человек, которому плевать, осудят моего отца или оправдают, потому что это всего лишь рутинная работа?
Учительница созывает детей на площадке. Она протягивает им белую веревку с петельками, чтобы каждый ребенок взялся за свою. Эта миниатюрная копия каторги, где заключенные скованы одной цепью, поможет всем безопасно вернуться в школу, и никто не потеряется в пути.
– Он собирается признать свою вину, – сконфуженно говорю я.
– И что тогда будет?
– Его отправят прямиком в тюрьму.
Делия ошарашена.
– А это-то тебе зачем?!
– Мне это ни к чему. Я сказал, чтобы он воспользовался шансом на суде, но он не хочет.
– А кого-то вообще волнует, чего хочу я?!
Если я явлюсь в суд Аризоны в роли адвоката Эндрю, судья спросит у меня, а не у него. Сказав, что мой подсудимый невиновен, я пойду против воли своего клиента. А следовательно, Эндрю сможет уволить меня и нанять адвоката, который с радостью согласится на признание виновности, так как это – путь наименьшего сопротивления.
Если я скажу «невиновен», последует долгий, трудный суд, в ходе которого Делия должна будет выступить важным свидетелем.
Будучи единственным человеком, сопровождавшим Эндрю во время похищения, она вынуждена будет терпеть допросы с обеих сторон. И, несмотря на то что она моя невеста, меня могут посадить, если я открою ей подробности дела. Давление на свидетеля, осознанное или нет, расценивается как правонарушение.
Но станет ли она преступницей, если будет давить на меня?
Я осторожно глажу ее волосы.
– Хорошо, – обещаю я. – Невиновен.
Эндрю
Разве имеет значение, почему я так поступил?
У вас, должно быть, уже сложилось впечатление обо мне. Вы считаете, что по одному поступку, совершенному сто лет назад, можно судить о человеке в целом. Или же верите, что прошлое человека никак не связано с его будущим. Я представляюсь вам либо героем, либо монстром. Возможно, если я открою вам все обстоятельства, это изменит ваше мнение обо мне, но не изменит того, что случилось двадцать восемь лет назад.
Меня мучили кошмары. Иногда я брал трубку и успевал услышать голос Элизы, прежде чем мой номер могли бы засечь. Проходя мимо полицейской машины, я покрывался испариной. Когда кто-то из нашего дома престарелых выдвинул мою кандидатуру на пост члена муниципального совета, меня охватила паника – пока я не осознал, что прятаться лучше всего на самом видном месте. Никто не станет подозревать человека, который ведет себя так, будто у него нет секретов от окружающих.
Думайте что хотите, но будьте готовы ответить на следующий вопрос: откуда вы знаете, что не поступили бы так же на моем месте?