— Погоди, — махнул на него рукой Годин. — Крепость не покидать! Чудна! Князь пишет, будто знает, что они вот-вот объявятся у заставы…
— Вот и я… — сказал Илья. — Я как прочитал, думаю — что такое? Вроде мир… О половчанах и слыхом не слыхать… А тут Годин из дозора… Вот они… Будто в воду глядел князь!
— Значит, в Киеве виднее, — сказал Демьян.
— Виднее-то виднее, — сказал Кузьма. — А что делать-то будем?
— Что?… Пошлем гонца и будем стоять, — сказал Илья.
— Так ведь князь пишет — в бой не вступать, — напомнил Кузьма.
— Да разве мы их трогаем?! — опять закричал Никита.
— А знаете, — проговорил Годин, — сегодня мы, можно сказать, первые на них насели. Увидели и кинулись. Они бежать, мы в погоню… Этого, что в плен взяли, Никита стрелой ссадил, — кивнул он на молодого боярина. — Наших-то они поранили потом — отстреливались…
— Но ведь они не по своей степи гуляли и даже не по дикому полю, где и поспорить можно — чьи, мол, владения, а по нашей земле, — опять запальчиво заговорил Никита.
— А ты что думаешь, Демьян? — окликнул Илья старого воина.
— Вели-ка, Илья Иванович, позвать половчанина, — посоветовал тот, — потолкуем с ним ещё раз, может, прольёт он свет на наши тёмные думки.
— Привести половчанина, — распорядился Илья. Василий вышел.
— Царевич и хан… — задумчиво проговорил Кузьма.
— А царевич Илтарь, говорят, добрый воин, — сказал Никита. — Вот бы с ним сойтись!..
— Молчи, петух! — цыкнул на Никиту старый Демьян. — Сойтись легко, разойтись — трудно.
— Я всё-таки вот чего не пойму… — снова начал Кузьма, но в это время в избу ввели пленного половчанина.
— Ты по-ихнему лучше всех можешь, — наклонился Илья к Годину, — спроси-ка его…
— Да он по-русски прекрасно понимает и говорит, — отвечал Годин. — Знаешь ты, кто перед тобой? — спросил Годин половчанина, указав глазами на Илью.
Половчанин почтительно поклонился Илье:
— В наших вежах про Илью Муромца молодым воинам рассказывают — про силу его и отвагу! Славен батыр! Сам хан его почитает!
— Почитает, — усмехнулся Кузьма. — Что же это твой хан? Мир с Великим князем заключил, дочь выдал за княжича. А теперь вдруг войной пошёл на нас?
— А мы не на вас, — сказал половчанин.
— Как это не на нас? — закричал Никита. — Как же ты-то тут оказался?
— Мы не шли на заставу… Мы брод искали…
— Брод? Зачем? Или заблудились? — насмешливо спросил Кузьма.
— На Переяславль идти, — сказал половчанин.
— На Переяславль? А разве Переяславль не наша земля? — спросил Илья.
— Илья, — сказал вдруг Кузьма, — вели увести половчанина!
— То привести, то увести! — проворчал Никита.
Илья махнул Васильку, и половчанина увели.
Все вопросительно глядели на Кузьму, но он начал не сразу:
— Ты сказал: «А Переяславль разве не наша земля?» Илюша, дорогой! Переяславль нынче земля переяславского князя, а мы служим князю киевскому…
— А разве киевский князь не должен заботиться о Руси, оберегать её от врагов?
— Но пойми, Русская земля больше не едина. Князья поделили ее меж собой. Каждый князь нынче печется только о собственной вотчине. Я не спорю с тобой! Да, раздел этот тяжек для всех русских людей, но не нам, княжеским слугам, судить князей! Над ними суд божий! А мы, мы должны исполнять свой долг! Тебе приказано не покидать крепость. Так?
— Так, — мрачно сказал Илья. — Но ведь…
— Погоди, дай досказать. Если бы половчане пошли приступом на заставу, ты должен был бы защищать её. Но они не помышляют об этом. Они пройдут стороной, не трогая нас. Вправе ли ты вступать с ними в бой, губить вверенных тебе людей вопреки княжескому приказу? Да и выстоишь ли ты против всей половецкой силы с малой горсткой людей?
— Я кликну клич и уверен — откликнутся многие и станут рядом с нами.
— Ну и что? Сыщутся смелые сердца, но ведь надо смотреть правде в лицо, это не дружинники, обученные по всем правилам воинского искусства.
— Пошлю гонца в Переяславль… Там Алёша…
— Алёша! — усмехнулся Кузьма. — Твой Алёша Попович служит переяславскому князю. Степняки, как нам стало известно, идут на Переяславль. Это дело переяславского князя, а мы…
— Но ведь ты сам только что говорил: «Степняки будут идти, а мы на них смотреть?» — с горечью сказал Илья.
— Да у меня и самого болит душа! Ты Знаешь, я не трус! Я не боюсь ни боя, ни смерти! Но я целовал крест киевскому князю.
— А ты что скажешь, Демьян? — спросил Илья, но, прежде чем Демьян успел ответить, Никита вскричал:
— Степняки! Схепняки! Испугались! Илья Иваныч, разреши только, да я их со своим отрядом…
— Грозилось наше теляти волка поймати, — сказал старый воин и под взглядом Ильи опустил голову.
— А ты, Годин? — спросил Илья.
— По мне бы сидеть, пить медовуху и носа не высовывать, — проворчал Годин, — но я же тебя знаю…
— Илья Иваныч! — снова начал Никита, но Кузьма перебил его.
— Ты воевода, Илья, тебе и решать!..
* * *
Поле, то самое дикое поле, ничейная земля, по которой проходит невидимая граница между Русью и половцами. По одну его сторону стоит только что подошедшая половецкая конница, по другую — русские ратники, на конях и пешие. Они стоят непоколебимо. Они не станут отсиживаться в крепости, они не позволят врагам ступить па свою землю. Это ясно каждому, кто видит их лица, их спокойную решимость. Понимает это и царевич Илтарь. И сейчас он в тревоге и сомнении вглядывается в противника.
— Бать, а кто сильней? Печенеги или эти? — тихо спрашивает молодой ратник старика. Они стоят в строю рядом. В руках у молодого секира, которую он нервно сжимает.
— Вот сойдёмся, поглядим… — отвечает старый ратник.
— Илья Муромец! — негромко говорит половецкому царевичу старый дружинник хана Боняк, указывая на русского витязя.
— Вижу! — отвечает царевич.
— Царевич Илтарь! — говорит Илье Демьян.
— Вижу, — отвечает Илья.
Они смотрят друг на друга — русский и половчанин. Они не испытывают ненависти один к другому, и сейчас, пока их разделяет ничейное поле — невидимая граница, еще можно мирно разойтись.
Царевич медлит, надо еще раз все обдумать и взвесить. Все получилось совсем не так, как было задумано, но совета спрашивать не у кого, надо решать самому.
— Бать, а бать!.. — окликает своего соседа молодой ратник.
— Ну чего тебе?
— А убить, чай, боязно? — говорит паренек, сжимая в руках секиру. — Не баран ведь — человек…
— Конечно, боязно… Кровь… А вот как насядет… Или он тебя, или ты его…
— Может быть, послать к хану? — негромко спрашивает царевич Боняка. — Анвар! — окликает он юношу, брата своей жены. Тот подъезжает к царевичу, ожидая приказаний. Может быть, сейчас он получит распоряжение царевича скакать к хану, но этого не случается: царевич Илтарь, уже готовый отдать Анвару этот разумный приказ, перехватывает насмешливый взгляд своего брата Кончака, поднимает саблю, и половецкая конница летит через поле.
Если издали поле боя кажется беспорядочным столкновением человеческих и конских тел, кипением кровавого котла, то при более пристальном внимании можно выхватить человеческие судьбы.
Царевич Илтарь и Илья, каждый охраняемый своими дружинниками, рвутся навстречу друг другу и на этом пути.
Свалился от удара русского меча под ноги коням молодой половчанин Анвар, брат жены царевича.
Упал, обливаясь кровью, от половецкой сабли дружинник Кузьма.
Молодой ратник на мгновение застыл над телом убитого им человека и сам упал под ударами.
Вступили в бой Илья и Илтарь. У одного русский меч, у другого — кривая половецкая сабля. Это бой двух богатырей — упорный и долгий.
* * *
Князь прохаживается по кабинету, рассеянно слушая Мышатычку, который стоит с длинным свитком бересты.
— …У черниговского князя родился сын, — докладывает он, — крестины назначены на…
— Пошли гонца с поздравительной грамотой и дары…
— А может быть… Пусть поедет княжич — он и будет крёстным отцом…
— Да, да, ты прав, пусть поедет княжич. И дары надо отправить дорогие. Поговори с хранителем казны.
— Пленк Сурожанин просит принять в дружину сына Чурилу, — продолжает свой доклад Мышатычка.
— Чурилу так Чурилу, — говорит князь. Мышатычка делает пометку на берестяном свитке.
— Священник Софийского собора, отец Парфеня просит… — Мышатычка не успевает договорить — в кабинет входит молодая, нарядно одетая женщина. Это княжна Апракса. В дверях испуганно топчется дежурный боярин, не сумевший задержать напористую посетительницу.
Князь смотрит на вошедшую с досадой. Мышатычка почтительно кланяется ей.
— Я занят, княжна, — говорит князь, но княжна Апракса не собирается покинуть кабинет.
— Дорогой братец! С тех пор как я вернулась на Русь, я так и не смогла поговорить с тобой по душам. Я понимаю: Великий князь… король такой большой земли. — Апракса произносит это почтительно, впрочем, за почтительностью проглядывает ирония, и вдруг она заливается слезами. — А я? Кто я? Беглянка, королева без королевства, бездомная, нищая!..
Князь пытается что-то возразить, но княжна не дает ему.
— А между тем я твоя сестра! — кричит она. — Сестра, хотя и двоюродная! И мой отец был добр к тебе.
— Ещё бы! Когда он сидел на Киевском столе, который нынче занимаю я, он бросил мне, как собаке кость, плохонький удел, чтобы я не умер с голоду! — Князь тоже кричит. Мышатычка, не желая присутствовать при этой семейной, сцене, деликатно на цыпочках удаляется из кабинета.
— Ну ладно, — обрывает себя князь, — я не в обиде на твоего отца. О чём ты хочешь поговорить?
— О чём? — усмехнулась княжна. — Нашлись доброхоты! За меня решили! Жужжат в уши: «В монастырь! Грехи замаливать!» Похоронить себя заживо? Спасибо! Да я ещё не жила! Ну что глядишь на меня? Сам знаешь, девочкой отдали меня на чужбину. Муж? Слабый, подверженный низменным страстям, безумный!.. Он ввёл меня в разврат… Чуть не торговал мной! Ах, что говорить! Я грешила, рожала детей, не ведая иной раз от кого, славу богу, помирали! Да, да, да! Душа моя жаждет не могилы, а света! Я хочу жить, радоваться, любить!..
— При живом-то муже?
— Ах, оставь, ты прекрасно знаешь, что папа римский, к ногам которого я кинулась в несчастье, разрешил мне развод с королём, и перед богом я…
— Ладно, ладно.
Князь опускается в кресло и указывает княжне на другое.
— Как я понимаю, королеве нужно королевство? Не так ли?
— Увы. Но его нет… А земли моего отца и его…
— Но оно может быть… — перебивает князь, не дослушав.
— Интересно.
— У моего друга половецкого хана есть сын, царевич Илтарь…
— Ты хочешь к постелям германского императора и европейских графов добавить постель половецкого царевича?
— Половчанин ничем не хуже. Мой сын взял в жены половецкую царевну.
— Но я пока не хочу замуж. Я хочу любить и… люблю…
— Князь! Победа! — кричит вбежавший без всякого этикета в княжеские палаты дежурный боярин. — Прискакал гонец! Наши ратники вместе с дружиной переяславского князя наголову разбили степняков! Воевода Илья Муромец взял в плен царевича Илтаря. Хан бежал в степи!
Вскочивший с кресла князь растерянно слушает этот радостный доклад. Наконец, он берет себя в руки.
— Добро! Ступай, боярина Мышатычку ко мне! А ты, сестрица, иди к себе!
Апракса встала, оправила складки своего нарядного платья, подошла к князю, обмахиваясь веером:
— Ну вот, кажется, и жених пожаловал… Правда, вроде не по своей воле… А что, он молод? Хорош собой?
— Да, он молод, — машинально отвечает князь, поглощенный своими мыслями. — Ах, иди ты к черту! — кричит он, спохватившись. Апракса отвешивает насмешливый поклон и медленно удаляется. Столкнувшись в дверях с торопливо идущим Мышатычкой, кокетливо стукает его веером по щеке. Мышатычка расплывается в улыбке: «Ах, княжна, ты прекрасна, как утренняя заря!» — но сердитый голос князя: «Слыхал радостную весть?!» — смывает с его лица улыбку, и Мышатычка, уже не обращая внимания на Апраксу, спешит к князю.
— Ну, что ты теперь скажешь? — набрасывается князь на Мышатычку, словно это он повинен во всём случившемся.
— Ну кто же мог предполагать. Ведь ему была послана грамота с твоей печатью не покидать крепость, не вступать в бой с половцами, — бормочет Мышатычка.
— Он ослушник! Он нарушил воинский приказ. Да я его!.. — в гневе кричит князь. Но Мышатычка перебивает князя.
— Ты, князь, пригласишь его в стольный и с почётом повесишь ему на шею золотую гривну!
— Золотую гривну?
— Именно. Он, конечно, ослушник, и если бы он проиграл бой, тогда… Но победителей не судят! Да и как это будет выглядеть, если ты накажешь знаменитого храбра, еще раз снискавшего на поле боя славу? Не наведет ли это кой-кого на размышления? Того же переяславского князя?
— Слушай, а как они узнали? Ведь половцы едва перешли границу, как переяславский князь с дружиной уже двинулся им навстречу.
— Должно быть, Муромец сообщил.
— А может, он, этот Муромец, что-нибудь заподозрил?
— Не думаю. Илья прост душой. Он ведь и тебе гонца отправил, просил помощи, вот и в Переяславль, наверное, тоже. Но даже если кто что-нибудь и подумает, так доказательств у них никаких. И переяславскому своему брату ты всегда можешь сказать, что, как только получил весть с границы, тотчас и стал готовить дружину в поход. Это всем известно. И тем более ты должен принять эту победу со всей радостью! Отслужить молебен, наградить воинов…
— А хан? Ведь он решит, что я обманул его, что я нарочно…
— Э-э, мало ли приходится обманывать! К тому же хан разбит, а царевич у нас в плену…
— Да, да, это верно, надо все продумать. Всё-таки я хочу иметь его другом, а не врагом. Надо подумать… Вот что, позаботься, чтобы царевича содержали со всеми… ну, ты сам понимаешь. А этого Муромца и правда награжу. Его тоже не мешает иметь в друзьях. Вообще, хватит ему на границе сидеть. Пусть приедет в стольный.
* * *
Начинается ВОСЬМАЯ ГЛАВА «ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ», в которой после долгой разлуки встретятся Алёша и Илья.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ
Осень стояла тёплая. Серебрясь в солнечных лучах, по городу летела паутина бабьего лета.
В начале сентября в день Успенья богородицы киевский тысяцкий Мышатычка Путятин пригласил к себе гостей. Праздновали победу над половцами. Недавно объединённые русские войска нескольких княжеств разбили половцев и даже взяли в плен половецкого царевича, ханского сына. Созывая гостей, Мышатычка не только хотел отпраздновать победу, но и показать свой новый терем. Его недавно только закончили строить.
Не зря толковали о тереме тысяцкого на Подоле, дивясь его громаде и красоте. Каменный, в два этажа, с островерхими лестничными башнями. При нем домовая церковь, в которую прямо из жилых палат ведет внизу крытый переход, а поверху — галерея с колоннами.
Терем издали сиял белыми стенами и золочеными скатами кровель, над которыми возвышался шлем купола. Вблизи же и вовсе удивлял резным каменным кружевом, снизу и доверху покрывавшим громаду стен. Видно, и впрямь строили его мастера «как мера и красота скажут». Так обещались и, заключая подряд, записали на бересте.
Темнело рано, и в последние дни работы велись по вечерам при свете факелов. Тысяцкому хотелось, чтобы непременно все было закончено в это лето. Сам терем был уже готов. Оставалось убрать землю, свезти оставшийся камень да вымостить брусчатку от въезда в усадьбу до красного крыльца, к которому теперь съезжались гости со всего Киева.
Терем был далече. Тысяцкий не захотел возводить новые хоромы на Горе, где на просторном подворье стояла его старая домина, которую он теперь отдавал в приданое дочери Забаве. С незапамятных времен и, пожалуй, до последнего времени Гора считалась самым лучшим районом Киева. Здесь в зелени дубрав за высокими оградами стояли терема-особняки старшей дружины. И тот, у кого не было своего дома на Горе, не мог причислять себя к лучшим людям Киева. Получивший ли пожалование боярин, разбогатевший ли купец — все первым делом строились на Горе, втридорога переплачивали за землю.