Засиделась за столом, разомлела от тепла и сытости, размечталась. Но так и не сказала она своему мужу, кого присмотрела ему в снохи, так и не сказала своему сыну, кого выбрала ему в жены. Доел сынок милый петуха, перекрестился на передний угол, обтер рукой-лапищей алые губы, встал с лавки, поклонился отцу батюшке Ивану Тимофееву в пояс, поклонился матушке своей Порфинье в ножки и говорит: так, мол, и так — поеду в стольный Киев-град. Обомлела Порфинья, дрожит мелкой дрожью, как та рябая наседка под ножом. Архиерейский носок сглотнуть не успела — поперек горла стал. Вот оно, то самое. Значит, правду вещало сердце материнское, чуяло беду. Порадовал сыночек милый-тихий да послушливый.
— Куда это ты поедешь?
— В Киев.
— В Киев? Да ты что, дитятко моё глупое! Киев-то знаешь где?
— Ничего, доеду… — говорит Илья.
— Да что тебе в Киеве-то понадобилось?
— Владимиру-князю хочу послужить…
— А то без тебя Владимир не обойдется! — перебивает Порфинья язвительно.
— Ма-ать…
— Что — мать? Спаси, господи, оборони! Отведи беду неминучую, матерь божья заступница, пресвятая богородица. Ты-то ведь знаешь, каково оно, когда сын родной вот так ни с того ни с сего покидает родной дом, идет-уходит, будто сердце живьем рвет из груди — это Добрило тебе голову вскружил!
Порфинья была права. Давно уже умер и был схоронен слепец Добрило. А Илюша всё чаще вспоминал безглазого воина, его рассказы о том, что видел старый воин своими еще не выжженными глазами. От него узнал Илья, что мир не кончается за деревенской околицей. Оказалось, что не кончается он и там, где небо сливается с землей, замыкаясь по кругу. Оказалось, что и там вовсе не край света. А если иметь здоровые ноги и идти все дальше и дальше, то, минуя лес и поле, снова попадешь в село, а потом и в другое. И везде живут люди, пашут землю и сеют хлеб, бьют зверя, бортничают. Велика и обширна русская земля. А ещё, рассказывал Добрило, кроме сёл, имеются города. Насыпана валами земля. На ней высокие стены крепости.
— А это зачем? — удивлялся малец.
— Обороняться от врагов.
Оказалось, что жизнь не так проста. Оказалось, что люди не только пашут и сеют, не только собирают урожай и бьют зверя, но и бьют друг дружку. Оказалось, что в огромном мире по селам и городам ходит зло. Сильный норовит отнять у слабого землю и хлеб, а самого его, вольного человека, сделать своим холопом.
— Так уж устроен мир, ничего не поделаешь, — покорно говорил Добрило, потерявший свои глаза старый воин, одинокий, никому не нужный слепец Добрило.
Но бальной мальчик по прозвищу «Сидень» был с ним не согласен. Он-то знал, что нужно делать. Знал! Только бы иметь здоровые сильные крепкие руки — чтобы можно было взять оружие. Только бы иметь здоровые ноги — чтобы можно было сесть на коня… Теперь он мог. И вот стоит он на коленях перед отцом-матерью, родительского ответа дожидается. Порфинья и не взглянула на сына. К мужу своему Ивану поворотилась, жжёт его тёмными глазами, будто углями горячими. И слова из неё сыплются, как грибы из драного лукошка. Мол, сидит он, как старый пень онемелый, да слушает речи глупые. Илья-то, Илюшенька, чадо их несмышленое, сидючи на лавке, ума не набрался. Отец он или не отец? Должен он сказать свое родительское слово, власть свою отцовскую проявить. (Как невесту сыну выбирать, так сама умная была. А теперь подавай ей отцовское слово.) Только, видать, не дождаться ей того слова от своего молчуна.
Сидит Иван Тимофеев сын в углу на лавке и даже в затылке не скребет. Опустил свою седую голову, то ли дремлет после сытного обеда, то ли думу думает. Вроде и не слышит он вовсе ни речей неразумных сына своего, ни того, что жена ему криком в уши кричит. Но это только так кажется. На самом деле все слышит Иван. Понимает — вот он стоит перед ним — сын, наследник его дремучего рода, которому и начало-то не сыщешь, а конец того и гляди оборвётся. Других-то нет у него сыновей, только этот, единственный. И надо сказать ему: «Ступай, сынок! На худое дело не пустил бы тебя. А на доброе даю тебе свое благословение! А что мать кричит-убивается, так ее тоже понять надобно. На то она и мать. Иди, ищи свою долю! А голову, ее везде можно потерять: ни в кадке ее не спрячешь, ни в коробке не схоронишь».
Порфинья всё ещё надеялась, что Илюша одумается. Мало ли, что дитяти на ум прийти может. А вот как завернет, как закрутит вьюговей, небось Испужается милый сынок Илюшенька и уразумеет, что на лавке в избе теплей да сытней, чем в чистом поле. Но сколько ни пугала Порфинья сына трескучими морозами, сколько ни упрашивала не ездить из родного дома, Илья настоял на своём. И тогда стала она собирать своего Илюшеньку в путь, будто хотела за делами забыть свою тревогу.
На этом и кончается первая глава книги — рассказ о том, как рос, каким вырос сын карачаровских крестьян Илюша по прозвищу «Сидень».
2
Строки былин с их медлительным завораживающим ритмом. Они повествуют о делах давно минувших дней… Киевская Русь… Время богатырей и богатырских подвигов. И сами былины — что ни слово, то гипербола, преувеличение… Под стать молодцу и его богатырский конь. Скачет «выше дерева, чуть пониже облака». А уж когда берёт в руки саблю добрый молодец, «где повернется, делал улицы, поворотится — часты площади…».
Выдумка, фантазия… Да. И вместе с тем ведь село Карачарово было… И теперь в предместьях города Мурома вам покажут место, где будто бы стояла изба Ильи Муромца. О друзьях и сподвижниках Ильи — Добрыне и Алеше — упоминается не только в былинах, но и в древних русских летописях. Так жили ли они на самом деле, былинные богатыри, или они — плод воображения поэтов и сказителей?
Десятилетиями историки и фольклористы изучают сюжеты былин, спорят, где правда, а где выдумка, ищут подтверждения своим гипотезам. Мы с вами в этой книге не будем решать, жили ли былинные богатыри, или, как их называли в те времена, храбры, на самом деле и когда именно совершали свои подвиги. И те, кто верят, что жил на свете Илья сын Иванов, впоследствии прозванный Муромцем, и те, кто убеждены в том, что Илья — образ собирательный, созданный народным воображением, сходятся в одном: был он человеком храбрым. Не боялся сойтись с врагом в чистом поле, не ломал шапку перед спесивыми боярами и даже самому Великому князю мог в глаза сказать суровую правду. А еще был он прост душою, щедр сердцем и всегда заступался за малых и слабых. Вот что главное.
Тысячу лет хранит народная память имена героев русского народа, богатырей. Это не только каждому известные с детства Илья Муромец, Алеша Попович, Добрыня, но и другие, которых мы знаем меньше — молодой охотник, славный княжеский дружинник Данилка Ловчании, другой Данила, любознательный путешественник, образованнейший человек своего времени, который, как и королевский мушкетёр Арамис, всю жизнь мечтал снять воинские доспехи и поселиться в тихой монашеской обители, но и приняв постриг, оставался всю жизнь воином, защитником своей земли. Кстати, мы с вами, пожалуй, иной раз лучше знаем легендарных героев чужих народов, чем своих. Например, благородного разбойника, народного защитника англичанина Робина Гуда или тех же отчаянных храбрецов французских мушкетеров д'Артаньяна, Атоса, Портоса, Арамиса. Почему? Да, вероятно, потому, что они не только остались героями фольклора народного эпоса. О них рассказала нам литература, мы увидели их на сцене театра или на экране кино, и язык современного искусства как бы приблизил их к нам через века. Мне тоже хотелось представить себе героев этой книги не сказочными богатырями, а обыкновенными людьми… Представить себе, как они жили в то время, когда были молоды и еще не стали героями былин или, говоря современным языком, еще не стали знаменитыми. Вы уже наверняка это поняли. А теперь вернемся к нашим героям.
Уехал Илья из родного Карачарова, уехал не славы искать. С тех пор как выздоровел Илюша, он словно бы чувствовал себя виноватым в том, что сидел в теплой избе, в то время как кругом творилась неправда и зло. И об этой первой его поездке, о том, что приключилось с ним в пути, люди будут рассказывать и пересказывать друг дружке. Что спутают, что переиначат, что добавят от себя. Правда смешается с вымыслом, фантазия обогатит и разукрасит то, что было или могло быть в жизни. Но об этом потом. А сейчас мы расстанемся с Ильей и отправимся в город Ростов. Здесь в Ростове я хочу познакомить вас с местным священником отцом Федором и его семейством.
Илья идет в далекий Киев, с тоской глядят Порфикья с Иваном на опустевшую лавку, где еще недавно сидел их Сидень. А в семье отца Федора происходит событие прямо-таки противоположное. Здесь ждут сына Алешу. После нескольких лет разлуки он возвращается домой.
О нём ВТОРАЯ ГЛАВА этой книги. Она называется «ВКУСИВШИЙ КНИЖНОЙ ПРЕМУДРОСТИ».
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВКУСИВШИЙ КНИЖНОЙ ПРЕМУДРОСТИ
Алёша глядел по сторонам, дивясь и не узнавая. Раньше город прятался за валом. Только домишки пришлых посадских людей, осмелев, кое-где выползали за укрытие. Но, будто напуганные собственной смелостью, дальше идти уже не решались. Так и жались к высокому опоясанному глубоким рвом крепостному валу. Теперь же, хотя до вала было ещё далеко, по обеим сторонам дороги вытянулись чередой тесно прилепившиеся друг к дружке жилища с маленькими двориками. Оттуда доносится перезвон железа и стук, молотов. В других дворах дымят большеротые печи. А на кольях, точно головы, торчат рыжие, ещё не облитые горшки, извещая о том, что здесь живут и трудятся гончары. Там, где дорога на увале спускается к дремотной речушке, по отлогому берегу мокнут в долбленых бадьях кожи, и их сырой душной запах еще долго тянется вслед.
Даже сама река отошла дальше от города. А может, это так кажется, потому что раньше ничто не заслоняло от взгляда её травяные берега. И чудилось — вот она, только перейди светлый, усеянный золотыми одуванами луг. Теперь же луга нет и в помине. И удивительно, как это такое множество народу уместилось, обжилось тут, на этом клочке земли.
И сам город за валом стал тесней и торопливей. Наверное, недавно закончился торг. Встречные возы теснят Алешиного коня, прижимая его к домам. Скрипят колеса, лезет в глаза пыль.
Очутившись на жаркой, словно еще не остывшей от людской толчеи площади, Алеша в растерянности остановился. Где-то здесь. Вот и церковь и… И вдруг он увидел, нет, не дом — ворота с резными конскими головами на верхушках столбов. Странно, что все эти годы он никогда не вспоминал о них — об этих конях. Мальчишкой он любил играть на улице у ворот. До устали тычет воображаемой пикой в поганых степняков, насмерть рубится топором. Потом, взмокнув, станет и, запрокинув голову, подолгу разглядывает на столбах деревянные конские морды с широко раздутыми ноздрями. И глаза их не казались ему слепыми…
Теперь он невольно задержался у ворот. Конь сердито грыз удила, дивясь, что всадник, сидя на нем живом, засмотрелся на деревянных. Не торопится поскорее въехать во двор, поставить его, наконец, в пахнущее свежим сеном стойло, где после долгого пути так хорошо отдыхать в тени и прохладе.
Надвратные кони, нетерпеливо разметав гривы, скалили зубы. Тогда, в детстве, ему казалось, что однажды они сорвутся со своих столбов и ускачут куда-нибудь далеко-далеко. Но ускакал он. А кони стоят, как стояли.
Отчий дом в глубине двора показался Алёше обидно малым, словно он ожидал, что дом тоже должен был вырасти, как и он сам. А может, дом выглядел так потому, что раньше он возвышался один на просторе поодаль от церкви, как бы отделенный от нее молодыми прозрачными березами. Теперь же его со всех сторон теснили дома поновей и побольше, сверкавшие серебристой чешуёй крыш. У лица домов пролегла дорога — улица. Он спрыгнул с коня, но не успел войти в ворота, как…
— Алёша! Алёшенька! — навстречу ему с криком сбежали по ступенькам одна за другой три девицы, а за ними, протягивая руки, — мать…
И вот он уже сидит за столом — самый дорогой гость, долгожданный, желанный. Мать суетится, ставя на стол снедь. Девицы-сестры, то и дело вскакивая, бегут вперегонки в огород, на погребицу, ревниво ловят каждое его слово, взгляд, улыбку. И даже отец, которого не было в доме, когда приехал сын — по случаю субботы парился в бане, — теперь, чистый, раскрасневшийся и помолодевший, тоже не спускает глаз с дорогого гостя.
И сын, попарясь и надев чистое, наконец, и впрямь почувствовал себя дома. Он с удовольствием оглядывает теперь все это знакомое и забытое. Над постелью расшитые петухами полотенца. Прялка в углу. Длинный, с тяжелой крышкой ларь, куда мать на лето убирает зимние шубы, перекладывая их пахучей травой. И по стенам на веревке тоже пучки трав — от ушибов и простуды, от боли в. животе…
Мать постарела — отметил он про себя. А вот отец изменился мало. Все такой же сухонький, быстрый, с реденькой бородкой, которая, сколько ни подстригала ее попадья овечьими ножницами, всё косила куда-то вбок. Зато сестры, сестры, вот уж кого он бы не узнал, если бы случайно повстречал где-нибудь. Может, даже загляделся бы ненароком, особенно на среднюю, следовавшую за ним погодком. Впрочем, все три сестры были чем-то похожи друг на дружку. Походили они и на брата Алёшеньку узкими продолговатыми личиками, чистой белой кожей с нежным утренним румянцем и тёмными глазами с позолотой.
Обглодав поросячьи ребра с мягкими хрящами, дожевав маковый пирог и отрыгнув от избытку, отец еще раз оглядел сына Алёшеньку, предвкушая предстоящий разговор, исполненный меда словесного. Как-никак чадо милое, дорогой гость прибыл не откуда-нибудь — из самого стольного града.
Отцу Федору не терпелось побеседовать с сыном. А сын все ел. Видать, нету слаще пирога, как у родной матушки. Наконец, с обедом было покончено. Сёстры унесли посуду. Отец остался с сыном. Когда же попадья через некоторое время вошла в горницу, отец-поп, разиня рот, слушал, как сын Алёшенька говорил складные словеса:
— Писано, батюшка, в давние времена мужами хитрыми ученьем. Греки зовут их философами — что означает собиратели мудрости… Аристотель!.. Платон… Эникур… — сыпал Алёшенька, как горох, чужеземные имена.
Может быть, вы так же, как поп-отец, удивляетесь — откуда, мол, знать Алеше имена древних эллинских мудрецов? Утверждать это мы, конечно, не можем. Но думать так имеем право. Ведь Алеша рос и учился в стольном Киеве.
Когда Алешин крестный, именитый ростовский боярин, служивший в княжеской дружине в Киеве, предложил захватить Алешу с собой, отдать в школу при монастыре, попадья все глаза выплакала. Отец Федор и сам страшился отпускать сына с отроческих лет в такую-то даль от дома. Страшился и жалел сына, но понимал: теперь без учения нельзя. С тех пор как повелел князь Владимир собирать детей лучших именитых родов на книжное учение, многим стало понятно, что нынче по-старому не проживёшь. Не только бояре и купцы учат своих детей. Вон в Новгороде каждый посадский грамоте разумеет. И носит на поясе писало в чехольчике на случай, если надо что черкнуть на бересте. Оно и понятно: купцам грамота нужна торговые книги вести, товар и прибыль считать, посадским мастерам — записать уговор с заказчиком, чтобы потом все было без обиды, боярам — разные грамоты друг дружке посылать или повеления придверечнику, ключнику, конюшему. Тем более не пристало пребывать в темноте сыну священника. Ведь не зря говорят: «Попов сын, не учёный грамоте, всё равно что разорившийся купец — изгой, отщепенец, человек без пути, без дороги».
Попадья твердила своё: «Незачем за семь верст ходить киселя хлебать. И в Ростове есть школа». — «Есть то есть», — соглашался отец Федор. Он и сам бы рад был удержать сына, да ведь — Киев… Там Алёша не просто читать-писать выучится — превзойдет сполна науку книжную.