А в Новгороде, когда узнали, что из Киева идет Добрыня крестить народ, разметали мост через Волхов. Вышли к берегу с оружием, выставили две камнемётные машины. И жрецы старых богов — валхвы мутили народ, и тысяцкий Угоняй кричал: «Лучше нам помереть, чем дать богов наших на „поруганье“». И гневливая толпа тоже кричала и разорила дом Добрыни, в котором жил он раньше в Новгороде, где и теперь ещё улица зовется Добрыниной. А когда Путята с дружинниками всё же переправился через Волхов на лодках и стал хватать крикунов, началась свара. Пришлось дружинникам пустить в ход мечи. Еще больше пролилось бы, наверное, крови, но Добрыня догадался тогда поджечь дома на берегу. Новгородцы испугались, что выгорит весь город, побежали тушить. После этого и покидал Добрыня идолов в реку, а людей погнал креститься. Вот и припомнили теперь и про меч и про огонь. Верно. Нужно было — молился Добрыня идолам. Нужно было — сам покидал их в воду. Понимал: новый бог сейчас нужнее. Он поможет объединить в единое земли, укрепит Русь.
Древняя страна ромеев — Византия, прячась за своего незримого бога, издавна вела с Русью хитрую игру, натравливала степняков печенегов. Даже храбрый, аки пардус, князь-воин Святослав и тот… За малым не дошёл до столицы Византийской империи Царьграда, а голову свою буйную сложил в бою с коварным племенем степняков. До сих пор в его черепе, оправленном в серебро, на потеху врагу играет вино, и печенежский хан, похваляясь обманной победой, как из чаши, пьет из княжеского черепа. Византийским золотом оплачена безвременная смерть Владимирова отца Святослава. Византия смертельно боялась русов, именуя их не иначе как варварами, идолопоклонниками.
С тех пор как Русь, подобно иным народам Европы, признала христианство, и разговор иной. Ну что ж, пусть едут послы, и торговые люди, и попы. Худой мир лучше доброй ссоры. Добрыня отложил записки монаха, достал с дубовой полки одну из своих любимых книг — записки плавателя Козьмы Индикоплова, совершившего путешествие в неведомые земли. Недавно по заказу боярина монастырский инок сделал с нее список. Он был весьма искусный мастер своего дела. Каждая буква стояла в ряду прямо и ровно — уставом. В чёрно-чернильном строю ярко выделялись писанные киноварью заглавные литеры с тонким рисунком. Долго — изо дня в день, из месяца в месяц — писал ее инок. И когда, наконец, закончил, то на радостях вывел на последнем листе: «Доволен писец, написав последнюю строку, как вол, отрешившийся от ярма, как корабль, приставший к пристани, как жених, пришедший к невесте». Рукопись вышла отличная. Она несомненно понравится даже такому книжнику и тонкому ценителю, как митрополит. Митрополит и сам собирал книги, и имел там у себя в Константинополе отличную библиотеку. Некоторые книги он привез с собой в подарок боярину.
Надо будет велеть перевести на русский язык песни слепого поэта Гомера о великой войне греков с Троей и её героях и переписать ещё одну рукопись, которая тоже очень нравится Добрыне, — об орле, что живет сто лет. А когда отрастает клюв его, и слепнут очи, и не может он больше охотиться, орел взлетает на высоту и свергается на камни.
Но почитать боярину не удалось. На лестнице раздались топотливые детские шаги, и в библиотеку влетел без спросу кудрявый русоголовый отрок и повис на шее у отца.
«Кто может сравниться с Добрыней? И храбр муж, и мудр. И меч его быстр, и слово востро. И в бою удачлив и в словесном споре хитёр» — вот что говорили люди о его отце. А когда тот на своем красавце коне во главе княжеской дружины выезжал из дворцовых ворот, народ, толпившийся вокруг, кричал ему славу.
Дома отец бывал редко. Но все равно все напоминало о нем. Мальчик любил разглядывать развешанное по стенам в большой гриднице оружие, добытые на охоте звериные шкуры. И, поднимая обеими руками тяжёлый отцовский меч, мечтал о том времени, когда сможет удержать его так же крепко, как отец.
А когда отец возвращался из похода…
Нет, не зря говорили люди, что Добрыня умеет и дело делать, и веселие разжечь. Ввечеру в доме от факелов становилось светло как днем. Пели и плясали гусляры и скоморохи, громко кричали и смеялись гости. А потом все стихало и на крут выходил отец. Он сочинял и пел былины — о боях и дальних походах, о богатырских подвигах храброе. Но лучше всего было, когда они оставались вот как сейчас вдвоем. Мальчик взобрался к отцу на колени. Взгляд его упал на клетчатую доску, на которой стояли резанные из кости фигурки. Он уже знал: передние, похожие на воинов в шлемах, называются пешками. Они и есть самые простые пешие воины на этом клетчатом поле боя. Двигаются только вперед по клетке. Не то что белые и черные кони, которые скачут по доске, неожиданно врезаясь в строй противника и убивая его фигуры. Или диковинные звери с длинными, как хвосты, носами. Слоны. Огромные, больше чем самая большая лошадь, они живут в далекой стране Индии, откуда и пришла эта заморская игра шахматы. Он видел, как отец играл с гостями, подперев рукой голову, думал думу, а потом, хитро улыбнувшись, двигал фигуры по клеткам. Он уже тоже знал, как двигать пеших воинов, как нужно скакать коням. И сейчас ему хотелось расставить по клеткам черное и белое войско и устроить бой.
Приближенный челядин сказал, что воспитатель просит разрешения взойти к боярину. Добрыня кивнул. Сын сполз с его колен и с опаской посмотрел на дверь. Опасаться было чего. Сегодня в школе учитель велел писать буквы. Мальчики достали из чехольчиков писала, склонились над листками бересты. Он тоже прилежно трудился и выдавил писалом на своем листке и «Аз», и «Буки», и «Веди», и «Глагол». Но потом ему наскучило работать, и, не дописав до конца строчку, он нацарапал под ней страшную морду с усами и вывел под ней «Се Глеб». Потом тихонько толкнул в бок своего соседа Глеба и показал ему свою бересту. Глеб покосился на усатую морду и на своей бересте тоже нацарапал, да не одну только морду — целое чудище с рогами и хвостом. «Се Констан…» — стал он выводить под чудищем. Но Константин не дал ему дописать свое имя под хвостатым чудовищем. Потянул к себе Глебову бересту. Глеб не давал, отталкивая Константина. Их возню заметил учитель и отобрал бересты. И вот теперь в руках у воспитателя была та самая береста с усатой мордой, которую ему передал учитель.
Воспитатель рад был бы умолчать о случившемся, но не смел — боярин интересовался учением сына и велел обо всем докладывать. Сам Добрыня, хоть и славился вежеством, в отрочестве не знал книжного учения. Тем более пекся о детях. На седьмом году подарил сыну сумку из тисненой телячьей кожи. Воспитатель по утрам укладывает в нее можжевеловую дощечку, на которой искусным мастером красиво вырезаны все буквы азбуки, листки бересты и костяное писало в шитом жемчугом чехольчике. А забирая своего питомца после учения, не забывает все снова проверить. Потому что хитрые школяры, меняясь между собой безделками и балясинами, норовят выменять и резанное из кости писало с рыбьей головой на конце, и жемчужный чехольчик, и даже эту сумку. Такой ни у кого больше нету, и другие ученики носят свои доски в руках, а чехольники с писалами привязывают к поясу.
Сегодня, когда они возвращались из школы, воспитатель всю дорогу наставлял своего питомца. Велика польза грамоты. Не зря князь Владимир велел собрать боярских детей на книжное учение. Вот одолеет он азбуку и цифирь, а потом будет дальше впитывать мёд науки. Изучит и греческий, и латинский, и иных земель языки, прочитает книги учёных мужей древности, коих немало в отцовской библиотеке. Даже девиц из хороших семей учат книжной премудрости. Тем более стыдно лениться отроку. Но мальчик слушал вполуха. Его развлекали проезжавшие мимо дружинники в блестящих кольчугах и шлемах, боярские возки, запряженные быстрыми конями, коробейники, продававшие, сласти, игрушки, и сама улица, казавшаяся после школьного сидения праздничной и веселой. И воспитателю приходилось крепко держать за руку глазевшего по сторонам питомца, чтобы, не дай бог, не попало боярское дитя ненароком под копыта коню, на котором очертя голову скачет, не разбирая дороги, дружинник, или под бешено несущийся боярский возок.
Теперь же воспитатель стоял в дверях, держа в руках злополучную бересту. И надо же было ему нарисовать на ней звериную морду. Другие мальчики тоже случалось баловались. Вот недавно в церкви, куда их водил учитель во время службы, вертелись и толкались, а иные своими писалами, а то и просто ногтями от нечего делать царапали на стене смешные рисунки и надписи, как они сегодня с Глебом на своих берестах. И учитель, заметив, ругал озорников, и поп батюшка сердился. Но церковную стену нельзя было взять и принести показать отцу, как эту бересту. Воспитатель так и не успел ничего сказать. Челядин доложил о приезде митрополита. И боярин, спешно отослав сына, вышел в увешанную коврами и оружием гридницу навстречу важному гостю.
Мальчик, увернувшись от воспитателя, побежал на половину матери. Поцеловал ее белые, пахнущие благовониями пальцы. А она мягкими руками осторожно подняла за подбородок его голову и, ласково улыбаясь, заглянула в глаза. В светелке у матери находилась и сестра. Она тоже недавно вернулась из своей школы в сопровождении кормилицы.
Наверное, у нее в школе сегодня не было неприятностей. Впрочем, у нее их никогда не было — она не царапала на бересте и церковных стенах усатые морды, не толкалась и не дралась с подружками. По утрам она быстро поднималась, а не лежала в постели, не прятала голову под одеяло, стараясь протянуть ещё немного. Выходила к столу, за которым они по утрам ели под присмотром кормилицы и воспитателя, не заспанная, а с умытым весёлым лицом. Не возила ложкой по блюду. Сидела прилично и прямо. Быстро поев, она вставала, крестясь, не зевала во весь рот, не тянулась лениво. И одевалась она быстро, особенно зимой. Пока воспитатель надевал на своего питомца нарядную шубейку и меховую шапку, сестра уже стояла на крылечке одетая и нетерпеливо постукивала сапожком. Говорила, если братец не поспешит, то она уедет одна со своей кормилицей в возке, на котором их обоих по утрам отвозили в школу. А они с воспитателем пусть потом добираются как хотят.
Сестра была старше и уже не только выучила азбуки, но читала и говорила по-гречески, по-латинскому и даже по-французски. За прилежание и успехи в науках отец недавно подарил ей золотые колты. И теперь она в который раз примеряла их перед большим зеркалом в материнской светелке. И платье на ней было не то, которое она надевала в школу, а нарядное, из паволоки. Челядинка, прислуживавшая матери, распустила длинную толстую сестрину косу и теперь зачесывала её, вплетая нитки жемчуга.
Мальчик тоже глянул в зеркало, сам себе показал язык, погладил по густому ворсу пятнистую шкуру, лапами свисавшую с лавки.
Оглядев сына и ещё раз погладив его по русым кудрям, мать велела ему пойти к себе и переодеться. У отца сегодня гость, объяснила она, и, может быть, после обеда позовут детей. Надобно, чтобы они были готовы. Мальчик побежал передать воспитателю распоряжение матери, но тот куда-то вышел. На столике лежала береста с усатой мордой. Оглядываясь на дверь, мальчик схватил её, спрятал под рубашку, выскользнул из светелки, постоял на лестничной площадке, раздумывая, куда бы лучше запрятать бересту. Потом тихонько, чтобы не заметил стоявший у дверей холоп, сбежал с крыльца и зарыл бересту в грядку под яблоней.
* * *
Стемнело. Холоп зажег свечи. Хозяин и гость сидели за шахматами.
Белый конь был бел.
Чёрный конь был чёрен.
Играли: гость с тщанием и осторожностью, хозяин — с лукавым простодушием. Тонкие пальцы византийца неслышно двигали свои фигуры по клетчатой доске, тихо прибирали чужие. Хозяин вздымал в воздух и пешек, и коней, и слонов, опускал с пристуком.
Византиец владел искусством шахматной игры, так похожей на игру человеческих страстей, где сражались и гибли простые смертные и сильные мира сего и где конечной ставкой была жизнь или смерть короля — по сути дела, самой бессильной фигуры. Только шахматная игра в отличие от человечьей велась по правилам. Здесь не было места изменам и предательству.
Слуги неприметно убрали остывшие яства, и теперь на резном стольце стояли только кувшин с вином, чеканные чарки, фрукты и сласти на серебряных блюдах.
Гость отступал, соблюдая правила обороны. Поглаживая тонкой сухой рукой узкую бороду с серебром седины, думал: «Русы всегда были напористы и хитроумны, как Одиссей. И если Одиссею принёс вечную славу троянский конь, то поставленные на колеса ладьи, летевшие на раздутых парусах посуху, наводя панику на византийские города, пожалуй, не уступят по изобретательности затее знаменитого грека. Эта старая легенда о первом знакомстве Византии с неведомым дотоле народом живет до сих пор. И надо отдать справедливость русам: они умеют воевать и побеждать. Это уже истина, а не легенда». Очнувшись от дум, гость глянул на доску: «Еще немного, и пешка противника станет ферзем. Впрочем, сам хозяин, русский Геракл, знатный воин и удачливый полководец, тоже был из пешек. Из пешек, как и Великий князь огромной страны русов. И этому варвару, сыну рабыни, вынужден был отдать в жены сестру порфирородный император. Правда, жертва окупилась сторицей. Вчерашних идолопоклонников удалось приобщить к единой вере. Русь вошла в семью православных народов. И этот новообращенный младенец на радость воспреемникам со временем вырастет христовым воином, подобным юному Георгию Победоносцу». Такие мысли теснились в голове византийского гостя, пока он задумчиво двигал фигуры по клетчатой доске. Он с охотой принял предложение поехать в далекую Русь. Ему нравились русы с их воинственностью и простотой. Нравился и этот русский Геракл, первый советник князя, поднявшийся из простолюдинов, несомненно, обладающий недюжинным талантом полководца и незаурядным умом дипломата.
А хозяин исподволь поглядывал на озабоченное лицо византийского гостя, думал о своём. Огромным шахматным полем лежала Русь, за которую он, Добрыня, волей судеб был в ответе, потому что, кому много дано, с того много спросится. Ради нее долго и упорно пробивал он путь к престолу сыну холопки. Ради нее вел бои и сражения, объединяя племена и народы, чтобы слились они в одно целое вокруг матери городов русских — Киева.
После шахмат спустились в большую гридницу. Здесь в очаге уютно горел огонь. Тесовые стены деревянного дворца-терема, как называют его русы, излучали тонкий смолистый дух, придававший жилью особую теплоту и домовитость не в пример богатым, но холодным палатам византийской столицы. В сборе была вся семья боярина. Навстречу гостю поднялась хозяйка. Гость склонил голову с седым зачесом ниже, чем полагалось по сану. Его темные глаза светились восхищенно. Да, русы удивительный народ! Их мужчины отличаются мужеством и статью, их женщины… Может быть, есть более совершенные формы и пропорции, коими можно изменить красоту, может быть, женщины других народов искусней умеют возжечь огонь страсти в юношах и старцах, но это милое лицо с нежным овалом, чистым высоким лбом и озерными глазами… В ней покой, и любовь, и ещё что-то такое, отчего начинает щемить сердце и казаться бренным и ничтожным и искусство дворцовой игры, и успех в делах — мирских и божеских. Ничего не надо! Зачем? К чему? Все — суета сует. Остаться тут, в этом тесовом тереме, чтобы мерцал, излучая тепло, огонь, чтобы глядели любовно и верно озерные глаза. Во веки веков, аминь!
Гостя развлекали. Хозяин — беседой о книгах, коих был собиратель и чтец. Хозяйка — милой улыбкой, с которой она предлагала отведать снова появившихся на столе вин, фруктов и сластей. Хозяйские дети — забавами. Сын-отрок, кудрявый по отцу, поначалу дичился, но потом, подбадриваемый матерью, приблизился доверчиво, поцеловал погладившую его по волосам сухую руку с тонкими белыми пальцами. Дочь-подросток, округлым лицом похожая на мать, читала в честь гостя греческие стихи, вскидывая головку. В мочках её маленьких ушей сверкали огоньками драгоценные колты.
Добрыне, слушавшему чтение дочки, почему-то вдруг вспомнилось, как он покупал эти колты. Видя, что боярину приглянулись украшения, слуга-продавец вскинул их на ладони, так что все пять усыпанных жемчужинами лучей вспыхнули, загорелись, засверкали, как настоящие звезды.