— Я спрашиваю, как вас зовут! — сердито повторил генерал.
— Запишите — Марсель Сорбон, — нерешительно промолвил арестант.
— Сколько вам лет и откуда вы родом?
— Мне двадцать четыре. Родился в Париже.
Офицер записал эти данные в книгу.
— Отвести его в пятую башню! — сухо приказал комендант. — Какие камеры там еще не заняты?
— Номер седьмой, — ответил офицер. — Рядом с номером шестым, где помещен грек.
— Прикажите отвести арестанта наверх, — сказал комендант, подтверждая свое распоряжение.
— Можно задать вопрос? — дрожащим голосом спросил Марсель. — За что меня посадили в тюрьму? В чем обвиняют? К какому сроку приговорили?
— Обо всем этом вы узнаете, вероятно, в ближайшие дни, — казенным тоном ответил комендант и жестом приказал конвойным поскорее увести заключенного.
Итак, все формальности были окончены. Марсель Сорбон, как значилось в записи, сего числа ночью был заключен в Бастилию и помещен в пятую башню, в седьмую камеру. Теперь, после выполнения формальностей, он мог сидеть в этом каменном мешке до конца своих дней. Никто не обратит ни малейшего внимания на его протесты и просьбы произвести расследование. Он заживо погребен и окончательно умер для всего внешнего мира.
Солдаты, освещая путь фонарем, повели Марселя по мрачному бесконечному главному коридору с бесчисленным множеством маленьких боковых коридоров. Миновав коридор, они вышли в большой внутренний, такой же неприветливый и мрачный двор, где мерным шагом расхаживали часовые.
Пройдя через двор, солдаты открыли большую тяжелую дверь. Сырой, холодный воздух пахнул на вошедших. Слабый свет фонаря осветил грязные ступени лестницы, почерневшие от времени и нечистот. По этой лестнице и надо было подняться в пятую башню.
Поднявшись на первый этаж, конвойные с Марселем вошли в унылый коридор со сводчатым потолком, от которого влево и вправо отходили боковые коридоры. Из камер слышался глухой звон цепей, доносились тяжелые вздохи заключенных, разбуженных гулкими звуками шагов в пустынных коридорах.
Марсель и конвойные поднимались все выше и выше и наконец достигли галереи, где к ним подошел надзиратель пятой башни. В присутствии конвойных он обыскал нового узника, потом передал его тюремщику — угрюмому, неразговорчивому старику.
— Ступайте за мной, — равнодушно проворчал тюремщик и направился с поднятым фонарем в один из боковых коридоров.
Он привел Марселя к окрашенной в коричневый цвет крепкой двери с номером семь. Старик неторопливо открыл эту дверь и впустил Марселя в маленькую камеру с затхлым воздухом. В длину она была так мала, что в ней едва можно было лечь, вытянувшись во весь рост. Впрочем, один размер камеры был весьма велик — потолок был очень высоко.
Небольшое окно, забранное железной решеткой, служило единственным источником света. У стены виднелась постель, состоявшая лишь из тюфяка и одеяла, а под окном стояли грубо сколоченные, потемневшие от времени стол и скамейка.
Тюремщик принес кружку с водой, вышел и запер дверь.
Марсель остался один в своей мрачной каменной клетке. Толстые непроницаемые стены словно давили на него. Ужасные события ночи, как дикий кошмар, мучили его возбужденный мозг. Марсель думал о своем верном друге Викторе…
Тот наверняка не подозревает о случившемся с Марселем. Да и в будущем вряд ли узнает о злой судьбе, постигшей его лучшего друга… А бедная мать? Она ведь по–прежнему в руках ненавистного злодея, который увеличил свои преступления еще одной неслыханной жестокостью, — страшась мести, Бофор лишил свободы и заживо похоронил его, Марселя, в этой мрачной каменной могиле.
Хотя Марсель и сознавал свое полное бессилие, жажда мести не угасала в нем. Напротив, она все росла и росла. О, если бы ему только удалось вырваться отсюда!.. Болезненная усмешка тронула бледные губы Марселя. Он вспомнил, что узники Бастилии — живые покойники и надеяться им остается только на чудо…
И человек, заживо похоронивший его здесь, — не кто иной, как его родной дядя!
— Нет, он мне больше не родственник! — воскликнул Марсель. — Анатоль Бофор! Ты слышишь меня? С этого дня узы кровного родства порваны навек! Тебе удалось упрятать меня сюда, но время мести настанет!
Погруженный в свои думы, Марсель, как зверь в клетке, метался по камере. А когда из?за стены до него донесся глухой старческий кашель, Марсель подумал, что его громкие шаги и восклицания, должно быть, разбудили узника в соседней камере.
— Я не хотел нарушать твой покой… — пробормотал Марсель виновато и присел на убогую постель.
Вскоре начало светать. Слабый утренний свет проник в камеру и осветил серые каменные стены.
Неподвижно сидел Марсель на своей койке и все думал, думал… пока усталость окончательно не одолела его. И тогда пришел сон — этот лучший друг всех несчастных и страдающих.
Когда Марсель проснулся, было совсем светло. Угрюмый старик–тюремщик вошел в камеру. Он принес полагавшуюся порцию скудной арестантской еды. Уходя, он так же тщательно, как и ночью, запер за собой дверь.
«Удивляюсь, как это меня еще и в кандалы не заковали, — сказал себе Марсель. — Впрочем, это удовольствие, должно быть, ждет меня впереди, когда герцог Бофор вспомнит обо мне и захочет потешить себя моим унижением… Для этой цели в стену, должно быть, и вмуровано это кольцо…» И только теперь перед Марселем во всей своей полноте предстал ужас его положения.
С мучительной медлительностью тянулись час за часом. С каждым часом росло отчаяние Марселя. Он в ярости сжимал кулаки и колотил в каменную стену.
Некоторое время спустя из?за стены до него вновь донесся глухой кашель, а потом и голос. Марсель жадно прислушался.
— Послушай, сосед! — сказал голос с очень заметным иностранным акцентом. — Тебя зовет такой же арестант, как и ты. Ответь, слышишь ли ты меня?
Марсель недоумевал, каким образом голос соседа может дойти до него сквозь толстую каменную стену. Но голос, тем не менее, каким?то образом доходил. И Марсель, поверивши в его реальность, громко отозвался:
— Да, я слышу твой голос!
— Можешь ли ты разобрать каждое слово так же отчетливо, как я сейчас слышу твои слова?
— Да, я слышу тебя довольно отчетливо! — воскликнул Марсель, прижавшись лбом к стене, из?за которой доносились слова соседа. — Но объясни мне, пожалуйста, как это происходит?
— Эту загадку я объясню тебе потом… А теперь скажи?ка мне — кто ты? Ночью я слышал, как ты выкрикивал имя Анатоля Бофора… Ты говорил о герцоге?
— О нем, о нем! — ответил Марсель.
— Так кто же ты и почему упоминал это имя?
— Я проклинал его! Что же касается моего имени, то что тебе в нем? Ведь все равно ты меня не знаешь.
Некоторое время за стеной царило молчание. Но потом последовал новый вопрос:
— Так за что ты проклинал герцога?
Назойливое любопытство неизвестного ему заключенного стало неприятно Марселю, и он, не ответив, молча бросился на свою постель.
Время ползло медленно. Марсель начал понимать, что самое ужасное в Бастилии — это убийственное однообразие. Мысль о том, что всю жизнь придется провести в этой глухой камере, не имея ни малейшей возможности хоть чем?нибудь заняться, что придется медленно изнывать от убивающей скуки, будто тисками сжала его сердце.
Под вечер он снова услышал громкий и продолжительный кашель в соседней камере. И Марсель усомнился в своем предположении, что там сидит шпион, — такой это был нездоровый кашель. Но с другой стороны, настойчивое любопытство неиз¬вест¬ного узника было, по меньшей мере, странным.
Марсель еще не понимал, каким благодеянием здесь, в Бастилии, является каждое человеческое слово, услышанное после долгих лет томительного одиночества…
Ночью Марселя разбудил непонятный шум. То ли ветер колебал скверно укрепленную железку, глухо царапавшую стену, то ли в толще каменной стены скребли каким?то инструментом…
Марсель приподнялся на постели. Быть может, это всего лишь крысы возятся в коридоре?..
Нет, теперь, насторожившись и обратившись в слух, он ясно различал, что царапанье слышалось в стене, отделявшей его камеру от любопытного соседа. И Марселю вспомнились слова офицера: «…номер семь — это номер, примыкающий к камере грека».
И еще Марсель заметил, что когда в галерее слышались мерные шаги часового, царапанье стихало и наступала мертвая тишина. Но едва часовой проходил мимо, как звуки железа, скребущего по камню, возобновлялись.
— Ты спишь? — вдруг различил Марсель слова соседа.
— Нет, я слышу тебя, — ответил Марсель.
— Не слышишь ли ты еще чего?нибудь, кроме моих слов?
— Да, я слышу какой?то хруст… словно кто?то скребет каменную стену… Но ты не бойся, я не выдам тебя. Меня ведь это совершенно не касается.
— Я хочу сделать наше общение более удобным, — ответил грек. — Громко разговаривать нам нельзя, так как нас могут подслушать… А между тем у меня есть тайная причина искать сближения с тобой. Я слышал твои первые слова, когда ты вошел в свою камеру… И мне просто необходимо переговорить с тобой. Я пытаюсь проделать отверстие в разделяющей нас стене, чтобы можно было тихо говорить друг с другом. Один небольшой камешек я скоро смогу вынуть.
— Берегись, чтобы тюремщик не узнал…
— А, пусть… Мои дни все равно сочтены… Но на сегодня довольно… Спокойной ночи!
И в соседней камере все стихло.
Незнакомец пробудил в Марселе любопытство. Какая причина заставила этого грека искать сближения? И почему, собственно, дни его сочтены?..
На следующую ночь грек возобновил работу с прежним упорством и осторожностью.
— Не могу ли я помочь тебе? — спросил Марсель.
— Нет. Если отверстие обнаружат, то пусть на одного лишь меня падет кара.
— Вздор! Неужели ты думаешь, что я испугаюсь?.. Только вот у меня нет подходящего инструмента… Да и камни очень велики в том месте, где ты царапаешь стену.
— А твоя постель как раз рядом?
— Да, и она прикроет отверстие.
— Это очень важно для нашего плана. Не кажется ли тебе, что мой голос стал отчетливей? Я вынул один камень.
— Ну… особой перемены я не заметил. Ты взялся за очень трудную работу…
— Что значат недели и месяцы в сравнении с годами полного одиночества! Теперь меня подгоняет надежда увидеть тебя, поговорить с живым человеком.
Марселю очень хотелось помочь греку в его адском труде, но не ногтями же ковырять цемент?
В следующие ночи работа грека стала продвигаться, должно быть, быстрее, так как Марселю казалось, что он слышит голос соседа все ближе и ближе. Да и сам голос становился все более и более отчетливым.
Старый тюремщик наверняка даже не подозревал о намерениях номера шестого. Когда бы он ни вошел в камеру грека, тот, по обыкновению, либо дремал на постели, либо, уставившись в одну точку, тяжело вздыхал и покашливал.
Так проходили день за днем. По ночам оба узника беседовали о дальнейшем ходе работы. А под утро старый грек тщательно собирал осыпавшиеся известь и цемент и выбрасывал весь мусор за окно, а камни вставлял в стену на прежнее место, и прикрывал дыру постелью.
Однажды ночью Марсель, лежавший у самой стены, заметил, что один из камней у него под боком вдруг пошевелился, заскрипел, сдвинулся с места. Марсель с радостью сообщил об этом греку. Теперь за работу взялись оба узника. Грек толкал камень со своей стороны, а Марсель изо всех сил раскачивал его со своей.
Когда забрезжил рассвет, объединенными усилиями узникам удалось вывернуть из стены этот последний камень. Некоторое время они лежали лицом к лицу и жадными глазами глядели друг на друга.
Грек выглядел пожилым человеком, с седой бородой и редкими волосами. Лицо его было изрезано глубокими морщинами.
Теперь сквозь отверстие они как родные братья смогли пожать друг другу руки.
Однако тут же им пришлось прощаться — пора было ставить камни на место и тщательно убирать мусор, — в общем, к приходу тюремщика надо было все привести в обычный вид.
V. БЕГСТВО
Слуги герцога Бофора, приведя в чувство несчастную Серафи де Каванак, перевели ее в самую отдаленную, наиболее изолированную комнату дворца. Окнами комната выходила в глухую часть парка.
Но с тех пор как Серафи узнала, что ее сын Марсель жив, она была полна самых смелых надежд и счастливых грез.
Рана, полученная им в тот злополучный вечер, когда он вместе со своим приятелем Виктором проник во дворец Бофора, чтобы спасти ее, оказалась не опасной. Серафи на другой же день узнала об этом.
К несчастью, с того памятного вечера она потеряла всякую связь с сыном. Напрасно ждала она хоть какой?нибудь весточки от него. А ведь теперь она жила единственной надеждой, что вот–вот он явится снова и освободит ее от постоянного унижения, с которым она жила в доме жестокого брата.
Однажды вечером ей послышались тихие, словно крадущиеся шаги в коридоре… Серафи насторожилась. Кто мог в этот поздний час так осторожно подходить к ее комнате?.. А вдруг это Марсель, ее любимый сын, идет, чтобы увести ее отсюда?..
Быстрыми шагами подошла она к двери и остановилась, чутко прислушиваясь к приближавшимся шагам.
— Марсель, сын мой, это ты? — спросила Серафи.
В ответ ей послышалось: «Да, это я…»
Тогда она с лихорадочной поспешностью отперла дверь — и тут же в ужасе отпрянула.
Это был не Марсель, а ее брат, герцог Бофор. С язвительной усмешкой он сбросил с себя шляпу и плащ и так посмотрел на сестру, что та задрожала.
— Да, это я, а не твой незаконнорожденный сынок, которого ты с таким нетерпением поджидаешь, — произнес герцог, зловеще ухмыляясь.
Побледневшая Серафи все дальше и дальше отступала от двери, в которой стоял герцог. Своими злыми глазами, растрепанными рыжими волосами и перекошенным ухмылкой лицом он напоминал ей в эту минуту старинное изображение Вельзевула в аду.
Наконец Серафи удалось овладеть собой.
— Это ты… — произнесла она почти беззвучно. — Твои слуги наверняка успели донести тебе, что Марсель жив?
— Позор! Несмываемый позор для всех нас, что он до сих пор все еще жив! — закричал Бофор.
— За что же ты так ненавидишь его? — со слезами в голосе спросила Серафи. — За что ты держишь меня в заточении? Марсель — единственное существо на земле, любящее меня…
— Ты — дура! — яростно прошипел герцог.
— Анатоль, умоляю тебя, освободи меня! Отпусти меня к моему сыну!
— Твоего незаконнорожденного сына ты больше никогда не увидишь, — отчеканивая слова, произнес Бофор.
Серафи со слезами на глазах протянула к нему руки.
— Ужасный человек, что ты сделал с моим сыном?
— Я полагаю, тебе достаточно моего обещания, что ты его больше не увидишь…
— У тебя камень вместо сердца! Ты не ведаешь жалости! Я больше не могу оставаться у тебя. Я боюсь тебя. Умоляю, отпусти меня! Я хочу к моему Марселю, хочу уехать подальше отсюда — как можно дальше от твоей ненависти. Я не так уж много прошу у тебя, Анатоль! Мне нужна лишь свобода. Отпусти меня. Заклинаю тебя памятью наших дорогих родителей. Заклинаю тебя всем, что есть у тебя святого. Именем Святой Девы умоляю тебя…
— Не раздражай меня еще больше твоими глупыми, безрассудными мольбами! — резко оборвал сестру герцог Бофор. — Я уже сказал тебе, что Марселя ты больше не увидишь. Стены Бастилии достаточно крепки…
В безмолвном ужасе смотрела Серафи широко раскрытыми глазами на своего брата, на это чудовище в образе человека. С ее дрожащих губ сорвался крик ужаса:
— Марсель в Бастилии? О, Боже! Он погиб… — Она за¬крыла лицо руками и зарыдала.
— И зачем только тебе этот выродок? — продолжал издеваться герцог над своей беззащитной жертвой. — Неужели для того, чтобы он постоянно напоминал тебе о твоем былом позоре? Или, быть может, тебе нужен наследник?.. Так знай же, что я — твой единственный наследник. После твоей смерти все твое состояние перейдет ко мне.
— О, я давно знаю, что алчность — главная черта твоего характера. Чтобы овладеть моей частью наследства Бофоров, ты жаждешь моей смерти… И ты — мой брат! Какая жестокая насмешка судьбы!