Эдмон вспомнил, о чем недавно сообщали ему Гайде и месье Жан, отлично осведомленный о делах Франции. В самом деле уже придумано и название для кандидата на императорскую корону. Подбираются уже кандидаты и на министерские посты, и на сенаторские…
И он, Эдмон Дантес, не зная, не ведая, очутился в «Орлином списке» как один из почетнейших кандидатов в состав будущей власти!
Что сказал бы, услышав все это, милый и трогательно пылкий Жан Гуренин? С ним мог бы, вероятно, приключиться обморок, или еще того хуже, разрыв сердца!
Что же делать сейчас? Выгнать взашей этого оппортуниста, сумевшего перекраситься из рьяных легитимистов, из пресловутых «шуанов герцогини Беррийской», как он именовал себя при императорском дворе в Петербурге, в близкое лицо к главе бонапартистов… О, это действительно питомец дьявола! Никакой наивности, никакого простодушия, ни грани легкомыслия! Он и месть придумал, достойную самых прожженных заправил адской канцелярии! Граф Монте-Кристо отравил ему ряд лет жизни тоской об утраченных миллионах, он же подставляет не менее хитроумный капкан: жажду власти!
— Вы можете идти… — небрежно бросил Эдмон посланцу будущего императора, как обращаются к магазинному рассыльному. — И передайте тому, кто вас послал, что граф Монте-Кристо уже сам обладает суверенными правами. Ему принадлежит остров в Средиземном море, и у него нет никакой надобности идти в услужение к кому бы то ни было, хотя бы даже и на роль министра. Ваш расчет соблазнить меня прелестью власти ошибочен, сударь. И мой категорический отказ от этого наивного соблазна никоим образом не повлечет у меня никаких сожалений… Не надейтесь, что этой попыткой вы компенсируете ваши мучения, о которых вы сейчас поведали.
Он прищурился и довершил:
— Если только у вас вообще хватило достоинства не солгать, не выдумать все эти внушающие жалость мучения и терзания ваши?
Жорж-Шарль развел руками:
— Убеждать вас в противном, граф, означало бы как раз совершенно утратить всякие признаки собственного достоинства.
Эдмон кивнул:
— Отрадно слышать от вас хотя бы и это… Было бы страшно и чудовищно, если бы великий поэт Пушкин погиб от руки совершеннейшего негодяя…
Глава VII
ПОКУПКА
Спустя несколько дней Жорж-Шарль Дантес вновь явился к Эдмону в отель «дю-Рен», но уже не один, а в обществе того самого невысокого господина с козьей бородкой, который был с ним и в памятный день в кафе «Режанс».
Жорж-Шарль торжественно отрекомендовал приведенного им человека:
— Позвольте, граф, представить вам главу нашего Союза по восстановлению славы Франции, принца Луи Бонапарта, племянника великого императора Наполеона.
Обратясь к своему спутнику Жорж-Шарль произнес:
— А это, ваше высочество, мой дальний родственник по тем родовым ветвям Дантесов, когда они еще не имели наследственных титулов, а были просто рядовыми французскими тружениками… Мой прадед — эльзасским сталеваром-оружейником, а его предки — первостатейными отважными моряками на Средиземном море неподалеку от гнезда вашей династии — Корсики…
— Рад познакомиться лично, — сказал уже без петушиной заносчивости принц Луи. — Ваш подвиг, граф, на острове Эльба, золотыми буквами вписан в историю Наполеона… Мы произвели ряд проверок и перепроверок этого замечательного эпизода и всех его дальнейших последствий и полностью убедились, как в его подлинности, так и в огромности той цены, какую вы заплатили за ваше геройство…
Не желая называть гостя громким титулом «ваше высочество», Эдмон все же вынужден был в силу вежливости именовать его «месье-ле-пренс».
Этого, видимо, пока оказалось вполне достаточно.
— Я совершенно не считал свой поступок геройским, месье-ле-пренс, — ответил граф Монте-Кристо, — и стал догадываться о его какой-то значительности лишь тогда, когда на меня обрушились в высшей степени тяжелые, и даже, как мне казалось, незаслуженные кары.
Гость улыбнулся довольно приятной улыбкой, которую тотчас подхватил и поддержал Жорж-Шарль:
— Подумать только, наш славный друг считал кары, павшие на него незаслуженными?! Ну, а мы считали бы их заслуженными, если бы знали тогда о вашем подвиге! Ведь и для нас и для вас освобождение Орла из клетки было самым правильным и правым делом, не так ли? А разве в таком случае террор врагов можно считать заслуженной карой? Почетной была она!
Этим словам нельзя было отказать в логичности, хотя они и исходили от человека, несколько дней назад показавшегося Эдмону отталкивающим.
Человек, явившийся на сей раз в обществе того же Жоржа-Шарля, не изменился в чертах своего лица, не вырос, не расширился корпусом, но все же это был уже как бы другой: весьма вежливый, почти обаятельный, с отличными светскими манерами. В нем, правда, не было ничего, схожего с надменной простотой Наполеона, грубоватой резкостью и отрывистостью солдата-императора, каким всю жизнь оставался корсиканец, но смелость, даже дерзость, скрашенная изысканностью обращения, сквозила в этом человеке. Видимо, все же не случайно попал он на опасную должность претендента.
Он продолжал, обращаясь к Эдмону:
— Террор и преследования со стороны врагов — это наилучший диплом для политического бойца. Кара, постигшая вас от прислужников Людовика XVII, от подлого и беспринципного, дрожащего даже перед тенью императора-вожака племени легитимистов…
Эдмон невольно взглянул на Жоржа-Шарля.
Бывший рьяный легитимист, втершийся в любимцы к Николаю Романову, как раз ссылаясь на свой легитимизм, побледнел, но ничем больше не выдал своих чувств. Могло быть, что он уже признался Луи-Наполеону в «ошибках молодости», могло быть, что он и утаил таковые от своего нового покровителя, но следовало воздать ему должное: он сохранил полное самообладание в этот не очень приятный для него миг…
— Кара эта свидетельствовала как раз о смертельном ужасе Бурбонских лакеев перед могуществом временно свергнутого, но не повергнутого в прах и в забвение моего великого родича. Народная любовь была на его стороне, пусть и не дешево обходилась народу его преданность создателю бессмертной, национальной славы Франции. Вы, господин граф, несомненно уже давно, в случае нашей победы под Ватерлоо, носили бы титул герцога и, возможно, вам бы был предоставлен в суверенное владение не маленький островок Монте-Кристо, а тот самый солидных размеров остров Эльба, с которого вы помогли бежать моему неукротимому дяде. Да, он был более, чем Орел, он был также и Лев в одном и том же лице и умел ценить помогавших ему Орлов и Львов — он умел быть благодарным своим пособникам и последователям. Племянник Наполеона, претендент на восстановление его славы и престижа явился к вам сейчас, граф, пусть с запозданием по времени, но с не увядшей по силе благодарностью, которую не успел выразить вам сам покойный…
— Он поблагодарил меня своим рукопожатием, — с невольной взволнованностью, вновь живо и ярко вспомнив былое, ответил Эдмон.
— Горячо завидую вам, господин граф! — вскричал гость. — Я и все мои коллеги — соратники по нашему движению — искренне завидуют вам в этом! Ни я, ни большинство из них не имели такой высокой и памятной чести… Шутка сказать — рукопожатие Наполеона, который даже не всех королей удостаивал такого почета… Мы собрали очень много разрозненных ссылок на ваше свидание с покойным исполином, однако, жаждем из ваших собственных уст вновь услышать связный и полный рассказ об этом. Не откажите в добром согласии на это, господин граф, людям, для которых это дороже хлеба, дороже наилучшего вина, традиционного источника бодрости и отваги!
Эдмон невольно смутился. Напор был столь энергичен, что отказать было почти невозможно. Он не устоял перед настойчивостью и жаркой просьбой, явно искренней, натуральной.
— Мой шкипер, капитан корабля «Фараон», шедшего с грузом из Смирны осенью 1814 года с заходом в Триест, Венецию, в Мессину и Чивита-Веккию, внезапно умер… и умирая, он вручил мне, своему помощнику по управлению судном, некий, тщательно покрытый печатями пакет и сказал, что я, не щадя жизни, должен сделать заход на остров Эльбу и через приближенного императора, самое доверенное его лицо, господина Бер…
— …трана! — подхватил с беспокойством и энтузиазмом Луи-Наполеон, как бы опасаясь, что Эдмон ошибочно произнесет «Бертье» или еще какое другое имя.
— Просил бы не подсказывать мне, — с заметной досадой отозвался Эдмон, и подсказки подобного свойства уже не повторялись.
— С помощью господина Бертрана, — продолжал граф Монте-Кристо, — лично передать этот пакет императору в собственные руки…
— О! — с тем же энтузиазмом, нимало как видно, не обидясь, снова вскричал принц Луи. — В собственные руки Наполеона! Даже не полагаясь на Бертрана? Ну и как же отнесся господин Бертран к такому требованию?
— Он сперва с изумлением на меня воззрился, потом улыбнулся и все-таки подчинился.
— Но вы были в тот момент совсем юношей, господин граф! — воскликнул Луи Бонапарт с возрастающим восторгом, к которому примешивалось даже некоторое недоверие. — Однако прошу простить меня, я заставил вас перескочить важные пункты: как вы добирались до Эльбы, перехитрили патрули, сторожившие остров…
— Заход мы сделали глубокой ночью, но на всякий случай мною был дан приказ иметь наготове морской сигнал: «На борту чума…»
Принц Луи восторженно расхохотался:
— Великолепная находчивость, господин граф! И подумать только, что вам было тогда всего лишь девятнадцать лет! Это и поразительно, и восхитительно, не правда ли, барон?
Спутник его промычал нечто утвердительное.
— Но глубокой ночью император наверняка спал? Неужели он был разбужен? — чуть не захлебываясь от восторга и удивления, продолжал перебивать Эдмона его главный слушатель.
— Да, — подтвердил Эдмон, — он был разбужен господином Бертраном и дал мне аудиенцию в необычное время — значительно заполночь.
— Подумать! Подумать! — продолжал принц свои возгласы восхищения. — Аудиенция после полуночи у Наполеона, который, насколько мне известно, очень ценил хороший сон… Он отмечал, что все наиболее блистательные победы были им одержаны после отличного сна…
Эдмон продолжал неторопливо, ожидая новых прерывающих его рассказ, вопросов.
— Он действительно вышел ко мне, как видно, не очень довольный — в шлафроке, нахмуренный, почти сердитый… «Что за пакет?» — резко спросил он одновременно и меня, и Бертрана. Бертран взял пакет из моих рук и сразу же передал его Наполеону, — попытался продолжить свой собственный рассказ Эдмон, и вновь принц Луи не удержался от уточняющей реплики.
— Императору Наполеону, хотите вы сказать, граф…
Было ясно, что тут не просто культ имени, но и культ титула, и из чувства корректности Эдмон, соглашаясь, кивнул:
— Да, он обращался к нему, как к царствующей особе — «сир»…
Принц Луи одобрительно воскликнул:
— Иначе не могло и быть! Все были уверены, что он вернется царствовать на трон, который он сам себе воздвиг! А кроме того, ведь звание императора за ним сохранялось. Великолепно, граф, великолепно! Очень прошу вас продолжать ваш изумительно интересный и волнующий нас рассказ…
Он уже как бы приучился говорить о себе во множественном числе, впрочем, возможно, подразумевая и Жоржа-Шарля.
Эдмон решил, не обращая внимание на реплики, без остановок вести свой рассказ, который и для него самого становился как бы все более волнующим, будящим призабытые переживания и чувства.
— Наполеон довольно небрежно взял поданный ему Бертраном пакет, но как только взломал печати и начал чтение, лицо его тотчас озарилось… Не дочитав и до середины, он вскричал: «Наш час пробил, мой Бертран!» А когда дочитал до конца, он ударил по письму ладонью и уже, обращаясь ко мне, спросил, как спрашивает генерал новобранца: «А вам, мой мальчик, известно что-либо о содержании этого письма?» Взгляд его был одновременно и грозен и ласков — сочетание, поразившее меня…
Луи опять восторженно взорвался:
— Он весь в этом! Таков он и был всегда… Впрочем, лишь с теми, кто были ему приятны!
Эдмон досадливо продолжал:
— Он засмеялся, увидев недоумение на моем, тогда еще действительно полуребячьем лице, лице безусого парня, ходившего три года в помощниках штурмана, далекого от политических бурь и штормов. Я невольно ответил: «Но ведь пакет был так крепко запечатан!» Тут они оба засмеялись — и он, и Бертран…
Принц не стал уже вставлять реплик, поглощенный рассказом. Он тоже восхищенно захохотал. Эдмон продолжал:
— Он, я имею в виду покойного императора, взял меня за ухо и, подтолкнув поближе к канделябру, стоявшему на столе, словно, чтобы лучше разглядеть мое лицо, спросил: «В тебе, паренек, нет итальянской крови?» Я вынужден был пожать плечами и ответил: «Дед моего деда хвалился, говорят, тем, что будто бы его дед был внуком некоего итальянского поэта…» «Как же твое имя, милейший?» — спросил император. Я без смущения ответил: «Дантес»… Я и понятия не имел тогда, о каком поэте мог толковать мой пра-пра-прадед! Наполеон, пардон, император, еще ближе подтянул меня к свету и пристально минуты две, вглядевшись, произнес только три слова: «Все может быть!»
— На этом и закончилась аудиенция? — вскричал несколько разочарованно Луи-Наполеон.
— Нет, — ответил Эдмон, — император поинтересовался и тем, кто мои родители, какой их возраст… Спросил также, кто арматор корабля «Фараон», привезшего ему письмо с печатями, письмо, которое он, видимо, ожидал… Когда я назвал ему имя арматора — Моррель, он опять улыбнулся и произнес: «Мне знакомо это имя… Рад, что он причастен, хотя бы косвенно к сегодняшним хорошим вестям»… И после этого он протянул мне руку для… пожатия…
— А может быть… для поцелуя? — с трепетом в голосе спросил принц Луи. — Ведь вы же были действительно мальчик по сравнению с ним. Мальчик, — подчеркнуто повторил он, — а он — император! Вы не считаете, что его рука была протянута вам для поцелуя? — полувопросом еще раз повторил Луи.
Эдмон отрицательно покачал головой.
— Я хорошо знал, как протягивает руку для поцелуя наш марсельский архиепископ… Вот так…
И он даже показал, как именно.
— А император, — он уже втянулся в произнесение этого слова, — протянул мне свою руку вот так! — и он показал, не оставляя места для сомнений, как была протянута рука императора ему. Совершенно, как равного равному, как взрослого взрослому, как мужчины мужчине…
Принц Луи-Наполеон взорвался новой вспышкой восторга, почти пароксизмом восхищения:
— Вот вам и брехня о высокомерии императора! — вскричал он, даже ногой топнув от избытка чувств. — Да ведь это же образец демократизма: пожатие руки простому юному моряку, рядовому марсельцу…
— Простите, сударь… — холодновато остановил его граф Монте-Кристо. — В тот момент я не был простым моряком и рядовым марсельцем… Отец мой был известным портовым лоцманом, уважаемым всеми, и я, как уже кажется, сказал об этом, вел самостоятельно на правах капитана крупнотоннажное торговое судно из весьма дальнего и важного рейса, поймите это, сударь… А не предусмотренный арматором заход на Эльбу мог стоить потери весьма ценного груза… И императору все это было совершенно ясно, и уже поэтому он не мог протянуть мне свою руку для поцелуя.
— Но и это была бы великая честь! — возразил каменно молчавший до этого Жорж-Шарль.
— Для искушенного политика возможно, — с небрежностью бросил ему Эдмон. — Оппортунист, предвидевший возможность возврата его на трон, вероятно, был бы счастлив такому случаю, но простодушный моряк мог и не оценить такой чести…
Принц Луи примирительно вмешался:
— Факт остается фактом — рукопожатие моряка и императора имело место в действительности, и ему надлежит войти в историю!
— Я нимало не претендую на упоминание какого-нибудь историка, господа, — не без некоторой надменности промолвил Эдмон. — Лучше быть малоизвестным графом Монте-Кристо, чем широко и прискорбно известным… — он непроизвольно глянул в сторону Жоржа-Шарля Дантеса и оборвал свою фразу.
Принц Луи, однако, не хотел бросать начатое, как видно…
Он долго многозначительно молчал, и после этого сказал:
— Я должен повторить то, с чего начал эту беседу, граф… Франции нужны такие люди, как вы… Таких людей чрезвычайно немного, и тем более высока их национальная ценность. Мы убедились, что рука императора действительно была протянута вам для благодарности за совершенное геройство — пожатия, благодарного с его стороны, понятно, а не для верноподданического поцелуя — с вашей… Даже и в последнем случае таким эпизодом надо было бы дорожить и гордиться… Но то, что вы столь убедительно и правдиво нам рассказали, превышает рамки эпизода — это было событие! Историческое событие, сударь! И если бы мы, борющиеся сейчас за восстановление славы Франции, пренебрегли таким событием, и в особенности его живым, реальным участником в вашем лице, нам, как политикам, была бы грош цена поистине! Мы упустили бы такой могучий шанс на привлечение народных сердец к нашему делу, какой не найдешь и напрягая силы! Такие шансы не отыскиваются, они дарятся Судьбой. И, отвергая их, мы нанесли бы оскорбление самой Судьбе, бросили бы ей вызов… Нет, мы не вправе этого делать. Мы должны упросить вас, дорогой граф, примкнуть к нашему геройскому движению, стать нашим почетным сочленом, кандидатом на высшие государственные и общественные должности в нашей прекрасной, но увы, раздираемой разногласиями стране! Вы, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, выручивший Наполеона из плена на острове Эльба, вы при жизни достойный памятника француз, не можете не стать бонапартистом…