Было понятно, что Жорж-Шарль приоткрыл ему кое-что относительно Пушкина и того, что Эдмон карал его сколько возможно за убийство великого русского поэта.
Сочтя, что он уже достаточно удостоил Эдмона и Гюго своим вниманием, президент-принц перешел к другой группе депутатов, а Гюго, пожав плечами, сказал:
— Вероятно, что самая счастливая минута его жизни… Трон императора ему предстоит захватить силой и кровью, наверняка, а сейчас в его избрании есть все же, хотя бы видимость «воли народа».
Эдмон покачал головой.
— Я никогда не мог понять как следует, чем привлекает людей власть? Власть денег — это еще сколько-то понятно, в этом есть нечто соблазнительное и влекущее. Но власть господства и тяжела и позорна для властвующего; нужно быть все время сильнее и умнее подвластных. Ослабел — гибель, гильотина; оказался глупее своих подданных — срам!
Виктор Гюго, проводив взглядом переходившего от одной кучки к другой вновь избранного президента Франции, задумчиво добавил к своим прежним словам:
— Даже этот приученный к сдержанности человек не в силах скрыть сегодня свою почти мальчишескую радость… Но завтра он переедет в Елисейский дворец в карете, запряженной восьмеркой лошадей, и в дальнейшем будет знать только такой способ передвижения. Уже завтра он даст свой первый дипломатический бал с приглашением всех находящихся в Париже послов и коронованных особ, а также и всех уцелевших своих родичей… И приглашенные будут радоваться, а не приглашенные — печалиться… Нет, право, господин граф, поистине ужасен Идол Власти, и я все более сочувствую идеологам анархизма — Прудону, Бланки, Сен-Симону, непримиримым врагам этого Идола!
При всей своей умудренности Гюго допустил в своей меланхоличной тираде ряд довольно существенных ошибок.
Запряженная восемью лошадьми карета с эскортом из одетых в латы конных гвардейцев уже через полчаса повезла нового президента в Елисейский дворец, где лишь недавно и недолго прожил незадачливый директор генерал Кавеньяк.
Во-первых, на следующий день в карету первого президента Франции было впряжено уже двенадцать белоснежных коней с попонами, украшенными орлом Наполеона, и при его прогулке по Елисейским полям его приветствовали несметные толпы зевак.
Во-вторых, свой первый президентский прием принц Луи-Наполеон Бонапарт посвятил всем общественным знаменитостям Парижа: ученым, писателям, публицистам, художникам, скульпторам, философам.
Неожиданно для себя был приглашен на этот прием даже Виктор Гюго!
Принц Луи как бы подчеркивал этим свою «необидчивость». Был приглашен и граф Монте-Кристо, и к своему немалому удивлению увидел среди присутствующих, среди множества гостей вновь избранного президента Франции также ряд идеологов анархизма: Прудона, Анфантена и даже «монтаньяров» Педрю-Роллена!
И принц Луи Бонапарт демонстрировал свою широкую натуру. Идеологи, видимо, хотели показать, что их натуры не менее широки! Но Эдмона утешило и обрадовало, что среди участников приема оказался также и его приятель Фердинанд Лессепс.
— И ты здесь! — вскричал он. — Президент к тебе благоволит?
— Я с ним не знаком, — ответил Лессепс. — Может быть, он спутал меня с кем-нибудь из моих покойников: с отцом или дядей Батистом Бартелеми? Оба были довольно знамениты…
Друзья рассмеялись и уже не расставались до конца раута.
— Ты еще не бросил свою консульскую лямку? — спросил Эдмон.
— Очень сильно об этом подумываю, — кивнул Лессепс. — Но карман, карман — тощ, почти пуст… А проект канала еще не находит достаточно богатых энтузиастов.
— Ты его все-таки хочешь продать? — слегка нахмурился Эдмон.
— Должен же я возместить тебе твои затраты! — вскричал Лессепс.
— Об этом тревожься меньше всего, — сказал Эдмон. — Я не хочу и не смогу примириться, если это великое сооружение окажется в руках неких биржевых акул, спекулянтов, компрадоров…
— Можешь не беспокоиться, граф. Я и сам на это не пойду! — заверил Лессепс. — Но надеюсь, ты не будешь иметь что-нибудь против, если возглавлять компанию канала буду все-таки я — инициатор этого дела, этой мечты…
— А какую роль ты отведешь мне в таком случае? — усмехнувшись, осведомился Эдмон. — Роль казначея?
Лессепс несколько секунд подумал:
— Неужели ты будешь против звания вице-президента, мой друг Эдмон? — умильно, почти умоляюще протянул он. — Ведь ты само олицетворение скромности, непритязательности, вражды к карьеризму.
Эдмон не смог удержаться от смеха:
— Ха, ха, Фердинанд! Я кругом под запретом! Гайде советует мне прекратить карать людей, даже заслуживающих кары. Месье Жан против того, чтобы я сочувствовал бонапартистам, друзьям твоего отца и твоего дяди… Месье Гюго тоже против этого. И наконец, мой друг Лессепс против того, чтобы я позволил себе хоть бы малюсенькую карьеру!
Лессепс хлопнул его по плечу:
— Шутник ты, граф! Но ведь ты же некоронованный король! Какая еще к черту нужна тебе карьера? Будь я как ты, я бы всюду появлялся лишь инкогнито! Это было бы единственным спасением от людей, покушающихся на твою могущественную чековую книжку!
— А что тебе известно о моих тратах? — продолжая улыбаться, спросил Эдмон, однако уже не без некоторого любопытства. — Кроме тех, понятно, какие пошли на изыскание Суэцкой зоны?
Лессепс пожал плечами:
— Я могу только догадываться, — уронил он. — Мельком встретясь с месье Жаном, этим симпатичным русским, с которым ты меня как-то познакомил, из мимолетного разговора с ним я уяснил, что между вами произошло некоторое охлаждение и как раз из-за того, что он подозревает тебя в чрезмерной щедрости.
— В отношении кого же? — быстро спросил Эдмон уже без улыбки.
— Ясно, в отношении кого… В отношении наследников твоего друга Наполеона. Я пытался его разуверить или хотя бы успокоить, но он, хотя и иностранец, великолепно осведомлен о политических закулисьях.
— О, так вот в чем причина! — пробормотал Эдмон уже просто озабоченно. — А я-то ломал голову, почему он меньше общается теперь со мной? Необходимо это поправить! Этот молодой человек мне странным образом очень дорог! Если бы я сказал почему, ты бы, пожалуй, назвал меня сумасшедшим!
— В таком случае не буду допытываться! — опять со смехом воскликнул Лессепс.
Глава IX
ДРУЗЬЯ СХОДЯТСЯ ВНОВЬ
Весенний Париж был как всегда прекрасен. В самом сердце столицы, у прославленного Лувра, величественный сад Тюильри благоухал множеством разных цветов: и акациями, и жасмином, и высокорослой гигантской сиренью, и подарком Шамплена — американской магнолией, и вывезенным из Леванта адамовым деревом с его восхитительными огненно-розовыми соцветиями, не говоря уже о бесчисленных, тонко благоухающих липами бульваров.
Мастера партерного садоводства — клумб и куртин, тоже вносили свой немалый вклад в многозвучную симфонию колдовских запахов.
Настоящее наводнение роз захлестывало цветники Парижа!
Созвучие красок не уступало созвучию запахов. Светилось все, даже грифельно-серые кровли старинных особняков и отелей издавали, казалось, некое тончайшее, как кожица голубой сливы, полуденное свечение. А стены этих же дворцов и особняков, пусть и не очищенные от налета столетий — от оливково-зеленоватой каменной плесени, смыть которую не под силу никаким ливням и даже трубам пожарников, просто пламенели и ослепляли отсветами сверхщедрого майского солнца — то розовыми, то желтоватыми, то особенно чисто парижского цвета, как раз среднего между розовым и желтым. Синие и лазурные пятна стекол в окнах, почему-либо не распахнутых настежь, нимало не нарушали гармонию этих тонов, напротив, дружески перекликались с богатой, многооттеночной зеленью уличных кленов, тиссов, вязов…
На открытой площадке кафе «Режанс» как раз под сенью могучих старинных, тоже много повидавших вязов Плас-Руайяль собрались уже давние друзья — Эдмон и Гайде, Лессепс, Гюго и месье Жан. Последний, правда, приехал всего лишь на несколько дней навестить свою дочь Полинетт, воспитывающуюся в семье знаменитой певицы мадам Виардо, в правилах и традициях самого высокого парижского воспитания.
Месье Жан яростно поносил жандармов Наполеона Первого.
— Понятия «империя» и «жандармы» не отделимы. Они органически дополняют одно другим. И я искренне желаю вам, друзья-французы, не дожить до возрождения у вас империи.
— Всецело поддерживаю ваше пожелание, молодой коллега! — одобрительно кивнул Гюго. — Лично я могу поручиться, что ни одного дня не проживу на земле Франции, если она будет переименована в «империю». Я эмигрирую в тот же день.
Лессепс благодушно и оптимистично успокаивал:
— Ну, зачем же такие крайности, господа! Десять лет благополучно прожили самые свободолюбивые французы под скипетром императора Наполеона: так же и пили и ели, и любили, и наслаждались жизнью, и писали неплохие картины, и создавали неплохие сооружения. И даже гордились, что у них не королевство и не скоротечно-эфемерная республика якобинцев, а вновь после более чем тысячелетнего перерыва, после великого Шарлеманя — Кардуса Магнуса, сильная и авторитетная империя.
Тонко напомнив о Шарлемане, Лессепс, конечно, имел в виду известное произведение Виктора Гюго «Вандомская колонна», где и сам он почтительно вспоминал о первом императоре Франции — Карле Великом, Шарлемане.
Гюго не рассердило, но все же, видимо, чуть задело напоминание Лессепса.
— Я уже неоднократно разъяснял, что в моем творчестве я больше всего руководствуюсь принципом: «Справедливость выше политики»… История сама экзаменует претендентов на лестную роль: творить историю, рассортировывает их на годных, полугодных и совсем негодных. Шарлеман явно относился к разряду годных, Наполеон к полугодным, а сегодняшний откровенный претендент на эту же роль, называть которого нет надобности, наверняка относится к совсем негодным.
Лессепс мягко и неторопливо на сей раз возразил:
— А я вот в этом не вполне уверен, дорогой мэтр! Быть великой, значительной, международно-влиятельной державой Франция может быть только при наличии сильной, авторитетной власти… Республиканцы пока проявили себя очень слабыми — слишком велик разброд между ними, личные и политические разногласия… Что же остается делать? Короли? Но уже само по себе одно слово «король» вызывает сейчас у французов тошноту, позыв на рвоту… «Консульство», но я сам много лет ношу звание консула и знаю какова его цена… Остается еще одно понятие — «регентство» — «Режанс», но лишь ради нашего славного местопребывания разве что, ибо «Режанс» означает «юный король под опекой!»
— «Юный король под опекой» не слаще «старого короля в халате», — проворчал в ответ Гюго и добавил, — хотя это симпатичное, давно близкое мне кафе и носит звучное название «Режанс», но в самом понятии регентство я не обнаруживаю ничего симпатичного. Именем юного, а то и малолетнего престолонаследника взрослые, прожженные дяди, как правило, творят всякие беззакония и набивают себе карманы…
Несколько секунд помолчав, он добавил еще:
— Нет решительно, господа, я не вижу иного пути для человека, чтущего справедливость и законность, как именовать себя республиканцем.
Месье Жан почти восторженно подхватил слова Гюго:
— Я тоже считаю за честь именовать себя республиканцем! Народовластие, считаю я, в крови русских… Русь начиналась с республики, с Великого Новгорода ведется летоисчисление нашей страны, а Новгород был самой настоящей республикой. Этим немалым по размерам государством правил парламент, носивший название «вече». Но особенность этого парламента была в его самобытности. Всякий гражданин Новгорода, придя на зов особого «вечевого» колокола мог высказать свою мысль, внести свое предложение… А президент, «посадник» по тогдашнему — почти буквальный перевод слова «президент», осуществлял решения «вече»! Это была почти идеальная, почти античная, греческая или римская республика. Русские могли показать пример всей Европе!
— И все-таки власть принадлежала нотаблям — богатым и сильным! — возразил Лессепс. — Много раз уже я говорил и себе и другим, что власть всегда принадлежала сильным. Иного и не может быть, все иное начисто исключено! И это великое благо, это единственный залог прогресса!
Гюго, как видно, боялся, что может втянуться в жаркий и бесплодный, ненужный ему спор. Воспользовавшись паузой, последовавшей за словами Лессепса, он поднялся и любезно простился со всеми:
— Господа, милости прошу ко мне! Между прочим, с Плас-Руайяль из непосредственного соседства с «Режанс» я переселился на рю Латур-Довернь, над Монмартром. Мне стало как-то душно и тесно здесь — Королевская площадь, Королевский дворец, сад королей — Тюильри, королевский музей Лувр… А там, на Латур-Довернь, изумительный воздух, великолепная панорама Парижа, чуть-чуть не с птичьего полета, ощущение хотя бы относительной свободы… Непременно прошу ко мне при первой же для вас возможности…
Оставшись с месье Жаном и Лессепсом, Эдмон решил не откладывать давно лелеянное намерение.
— Месье Жан, позвольте нашу полуслучайную встречу здесь, полуслучайную, говорю я, ибо где же еще был больший шанс встретиться с вами, нежели здесь, использовать для углубления вашего знакомства с господином Фердинандом Лессепсом. Мельком вы с ним уже знакомы, и, возможно, что-нибудь вам не очень по сердцу в его взглядах и высказываниях, но я более чем уверен, что и вас увлекут те мысли, которые сделали меня почти его почитателем.
— Почитателем графа считаю себя я, дорогой месье Жан! — бурно перебил Лессепс. — Не говоря уже о том, что он старше по возрасту, он много мудрее, богаче опытом, он великий знаток людей и справедливый судья-оценщик их деяний и замыслов.
Месье Жан не преминул уронить лишь Эдмону понятную реплику:
— Даже такие люди, месье Лессепс, не застрахованы от оплошностей.
— Что говорить, что говорить! — согласился Лессепс. — Но все же, чем шире у человека кругозор, чем глубже он вникает в сравнительную значимость дел и событий, тем больше он гарантирован от того, что вы называете оплошностями. Во всяком случае я никогда не соглашусь, что великая и бескорыстная помощь графа в создании первого на земле искусственного межматерикового пролива могла бы быть принята за некую оплошность!
Месье Жан насторожился.
— И искусственного материкового пролива, вы говорите? Прошу прощения, но я хотел бы узнать некоторые подробности, месье Лессепс.
Эдмон сделал Лессепсу глазами знак «можно».
— Подробности? Извольте, друг моего друга! Вам можно довериться, полагаю. Вот уже много лет, как я ношусь с мечтой проложить глубокий и достаточно широкий мореходный канал между африканским и Евроазиатским континентами по известному вам, конечно, Суэцкому истмусу, перешейку.
Месье Жан явно этим заинтересовался:
— Мечта многих, вероятно… — кивнул он. — Даже я, далекий от таких проблем, недоумевал иной раз, глядя на карту, почему там нет пролива?
— Я поделился моей мечтой с месье Эдмоном, — продолжал Лессепс, — и оказалось, что и он одержим подобным недоумением.
— Больше! — вмешался Эдмон. — Такой же пылкой мечтой, вдвойне более сильной в сердце бывшего моряка-шкипера.
Месье Жан опять понимающе кивнул:
— Очень естественно! Воспылал бы и я на вашем месте.
— Но воспылать было еще недостаточно! — продолжал Лессепс. — Удивительным образом оказалось, что кроме сочувствия моему замыслу, граф Эдмон, обладает еще и солидными средствами, достаточными хотя бы для приступания к этому великому делу.
Месье Жан вздохнул:
— Средства, средства… Всем и на все нужны средства…
Эдмон вмешался опять:
— Милый месье Жан, нет и не может быть большего наслаждения, нежели тратить без оглядки на то деньги, что подсказывает одновременно и ум, и сердце. А тут участвуют как раз и ум, и сердце!
— А там? — прищурясь, задал опять неясный для других вопрос месье Жан. — Там что, ум или сердце? Или тоже оба вместе?
— Пожалуй, больше все-таки ум… — улыбнувшись ответил Эдмон. — Там я исходил почти из шахматного расчета. Мне нужно было поймать в безысходную матовую сеть человека, по принципу: «Долг платежом красен».