И соборы, и звонницы выглядели здесь суровее, строже, даже угрюмее, нежели празднично-светлые, высокие и солнечно-златоглавые храмы Москвы. Но и здесь чувство седой старины обозначалось не менее отчетливо, властно.
Узнав о проезде через город Псков некоего богатого и нескупого французского графа, не счел зазорным встретиться с ним сам губернатор барон Аддеркас. Он тоже неплохо говорил по-французски и рядом умело поставленных вопросов выведал у приезжих о их намерении посетить усыпальницу Пушкина в Святых горах.
Губернатор призадумался. Спросить имеют ли гости на это разрешение высочайших столичных пунктов, было вроде неудобно, не совсем прилично. Однако и оставить дело без внимания тоже, как видно, не годилось для этого провинциального правителя.
— А почему, собственно, вам захотелось это сделать? — ласково спросил он у Эдмона. — Вы считаете себя поклонником этого поэта?
— Нет, более чем поклонником, господин барон, — холодно ответил уже начинавший раздражаться граф Монте-Кристо. — Я считаю себя его должником.
— Но где и как привелось вам ему задолжать? — уже с недоумением осведомился губернатор Пскова.
— Не за карточным столом, барон, — сухо отрезал Эдмон и почти издевательски пояснил. — Долги бывают не только карточные и не только биллиардные. Есть области человеческой деятельности и человеческих отношений, где место всяких азартных игр с успехом занимают высокие и благородные душевные порывы.
Смущенный такой отповедью, губернатор все же не счел возможным сложить оружие без боя.
— Существует далеко не безвредное понятие «традиция», любезный граф, — начал он свою контратаку. — И если бы с вашей легкой руки образовалась традиция у приезжающих в Россию иностранцев посещать непременно гробницу Пушкина, расположенную в глубине вверенной мне губернии, это вряд ли получило бы одобрение Санкт-Петербурга… Согласитесь, что далеко не всем и не всегда может нравиться стремление заглянуть во все внутренние комнаты вашего дома. Вероятно, это применимо даже и к прекрасной Франции, что же говорить о нашей столь во многом отсталой России.
— Если вы беспокоитесь о состоянии ваших дорог или почтовых станций, дорогой барон, — уже чуть мягче сказал Эдмон, — то смею заверить — приобретенная мною для этого путешествия карета вполне рассчитана на подобные случаи. Если же вы опасаетесь, что мы можем подвергнуться нападению разбойников, то еще более решительно смею вас заверить, нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах ни один разбойник не уходил от моего пистолета без существенного для себя ущерба. В большинстве случаев разбойники считали своей приятной обязанностью вытаскивать нашу карету из подготовленной для нас же ямы или грязи, и целовать нам с женой руки, получив после этого на «чай». Кажется, так называется это по-русски?
— Да, так, — подтвердил барон. — Но не получается ли, что вы прощали этих негодяев, дорогой граф? Это, как известно, не вполне согласуется с законностью.
Эдмон небрежно махнул рукой.
— Прощают преступников и почище, — ответил он со смесью горечи и насмешки.
И вероятно даже не особенно изощренный в тонкости ума губернатор псковской губернии сообразил, что имеется в данном случае в виду.
Гуренин еще более помог ему в этом.
— Европа широко осведомлена, что великий Пушкин погиб от руки иностранца. Естественно и похвально стремление иностранцев как бы возместить зло от преступления совершенного одним из них. Их поклонение гробу и памяти российского гения можно только приветствовать, барон!
На это Аддеркас возразить не нашелся ничего и только беспомощно в знак своего поражения в неравной схватке развел руками.
Граф Монте-Кристо и его спутники беспрепятственно продолжали свой путь к месту последнего успокоения Александра Пушкина.
Но барон Аддеркас был явно прав в своих опасениях. Чаще и чаще, чем дальше они ехали, «внутренность дома» становилась непригляднее. Все беднее, жальче, развалистее выглядели серые, ветхие, крытые соломой избы деревень, гнилее и ненадежнее мосты через овраги и речки, ухабистее и грязнее дороги, вливавшиеся в казенный тракт, тоже далеко были не блестящего вида.
Сама местность, впрочем, делалась все живописнее. Долины речек все более глубокие, поблескивали и синели еще не совсем спавшими после весеннего разлива водами. Холмы, вздымавшиеся над ними, как бы набухали, росли все выше, переходя почти что в горы и тем оправдывая те названия, которые все чаще произносили Гуренин и кучер кареты — опытный, точно знающий всю эту местность бородатый ямщик.
— Тригорское… Михайловское нагорье… Святые горы… — эти слова то и дело мелькали в их разговоре.
Вот появились на высоком горизонте, вырисовываясь на серо-голубом фоне неба, характерные славяно-византийские купола тусклой бедноватой позолоты.
Гайде, как обычно, восторженно рассматривая проезжаемую местность из окна кареты, указала в ту сторону своей маленькой ручкой и закричала:
— Святые горы!.. Святые горы!
Верная своему обещанию, она теперь не пропускала ни одной русской фразы, услышанной ею, чтобы тотчас же справиться о ее значении, смысле. Словарь ее быстро обогащался не по дням, а по часам. Она уже самостоятельно произносила то одну, то другую обиходную фразу:
— Ка-ка-я реч-ка? Ка-ка-я де-рев-ня? Ско-ро ли от-дых?
За прихотливыми изгибами Сороти, небольшой, но жизнерадостной речки, карета графа Монте-Кристо въехала в солидно огороженный обширный двор старинной барской усадьбы, — векового наследия семьи Пушкиных и Ганнибалов. Такова была просьба губернатора Аддеркаса, не прямо ехать к монастырю, чтобы не «полошить народ», а заехать на усадьбу и уже оттуда без особого шума направиться к усыпальнице поэта.
— Сделайте мне хотя бы такое одолжение, — попросил губернатор, боявшийся потерять свое должностное положение. — Если будет сделано так, то в Санкт-Петербурге могут и не услышать о вашем визите, драгоценный граф.
— Но, если все-таки услышат, что тогда? — иронически усмехнулся Эдмон.
— Тогда мне все же легче будет оправдаться! — вскричал розовощекий, хотя и седой уже губернатор, как видно не малый жуир.
Эту его полунасмешливую просьбу счел нужным выполнить Эдмон в уважение даже и к темным порядкам страны, где он все еще пребывал гостем. Страны, которая все же породила такого великого поэта, как Пушкин.
Приезд иностранцев, однако, взбудоражил тихую, осиротевшую усадьбу. Не говоря об оглушительном лае собак, то ли радостном, то ли тревожном. Навстречу богатой карете графа высыпало все население усадебного дома, включая уж очень дряхлого старичка в шлафроке и ночной шапочке-ермолке, про которого Гуренин почтительно шепнул Эдмону:
— Это отец, убитый горем, будьте с ним подобрее, дорогой граф. Он не особенно ладил с покойным Александром, но гибель знаменитого, прославленного сына, чуть-чуть не была смертельной и для него самого.
Гостям были оказаны все знаки внимания и радушия, какие были свойственны сельским русским усадьбам. Были потревожены и погреба, и кладовые, и птичники. Закипели чудовищных размеров самовары — на случай, если остынет один, его должен тотчас же заменить другой. А кроме того, приезд гостей был своего рода праздником и для дворни, тоже принимавшей в своем кругу почетного гостя — бородатого, заслуженного кучера.
Усаженные за огромный барский стол, гости подверглись бесчисленным расспросам, не успевая сами спросить о чем бы то ни было.
— Что сейчас во Франции? — жадно допытывались хозяева. — Жив ли Наполеон, как утверждает молва? Бродит будто бы…
Сдерживая невольную улыбку, Эдмон терпеливо отвечал, что вопреки в самом деле ходившей в свое время по Европе молве, Наполеон не бежал с острова Святой Елены, а тихо там скончался, так и не сумев осуществить свой последний реванш.
— По Европе же осторожно бродит один из его наследников по родству, племянник Луи Наполеон Бонапарт, возможно, тоже мечтающий о троне, — добавил граф, пытаясь объяснить истоки молвы.
Однако и Эдмон, и Гайде наотрез отказались что-либо пить или есть, пока они не воздадут дань уважения гробу великого русского поэта — не посетят его усыпальницу при монастыре.
Хозяева смущенно согласились с этим. Требование гостей было и резонно, и благородно. Угощение было отложено. Граф Монте-Кристо со своей спутницей направился к белым стенам монастыря, расположенного неподалеку. Гуренин привычно, уверенно их вел.
Путь пролегал по дивно проложенной от усадьбы, тоже утоптанной и милой дорожке, скорее тропинке, через лесок и луг. И здесь подобно роскошному персидскому ковру, только еще более радующей, солнечно-яркой расцветки такого узора, какой не придумать никакому художнику-ковровщику. Хорошо утоптанная тропа с обеих сторон была окаймлена синими и лиловыми колокольчиками, мелколепестковой, но яркой дикой гвоздикой, огненными глазами ромашек, алыми кусочками гераниума-журавельника.
В кустах и кронах деревьев заливались самозабвенно птицы, тоже как бы приветствовавшие нежданных и необычных гостей. И вконец очарованная Гайде в порыве восторженных чувств так крепко сжала руку Эдмона, что он даже спросил ее:
— Что, моя дорогая? Что с тобой, Гайде?
— Я поняла окончательно, — ответила она, как могла тихо, — как и почему появляются поэты… Такая местность не могла не поразить человека, подобного Пушкину! Кумира многомиллионного народа!
Все же Гуренин расслышал ее слова. Он одобрительно и понимающе кивнул:
— Вы совершенно правы, мадам! Все лучшее, что создано нашим великим другом, было написано либо здесь, либо по воспоминаниям об этих чудесных местах.
— Я еще больше хочу и мечтаю теперь овладеть вашим языком, месье Гуренин, — пылко ответила Гайде. — Я хочу не только прочесть все написанное великим сыном этой изумительной страны, этой волшебно-прекрасной страны и природы, но и заучить наизусть все то наилучшее, что вы мне могли бы назвать в его творениях. Мне мало того, с чем нас познакомил господин Жуковский.
— Я не совсем точно выразился, мадам, — счел нужным поправиться их собеседник. — Все творения Пушкина по-своему прекрасны, глубоки, мощны, но сердце женщины наверняка обладает особенной восприимчивостью и требовательностью. Значит, неизбежен и особый, наиболее тонкий отбор! Палитра Пушкина была необычайно широка. Ему могли позавидовать и Вольтер, и Рабле, но его обняли бы и Вергилий, и Данте!
— Как странно! — сказала вдруг Гайде, даже остановившись. — Имя убийцы Пушкина почти совпадает с именем его величайшего предшественника в поэзии.
— Два полюса, две крайние точки… — задумчиво добавил к этому Эдмон. — Сверхгениальность, сверхзлодеяние… Данте и Дантес… Наверняка названные вами Вергилий и Данте воспитали в Александре Пушкине его не только русский, но и всемирный гений.
Вспомнились, правда, и слова того же Жуковского:
«Поэту труднее стать всемирным, нежели великому прозаику… Мигель Сервантес доступен неизмеримо больше, нежели мощный Камоэнс и веселый рассказчик Бокассио более знаменит, нежели Торквато Тассо».
Но он же, милый Василий Жуковский, высказал твердую уверенность: «Пушкин мнил себя лишь народным поэтом, национальным, русским певцом красоты и жизни… Пройдут годы и его имя станет родным для всех народов мира!»
Снова и снова переживал и продумывал Эдмон Дантес, как прихоть Судьбы, которая привела его в Россию почти недоброжелателем из-за почитаемого им Наполеона, вдруг словно по мановению волшебной палочки превратила его почти в патриота России, в настойчивого, до конца решительного мстителя за этого русского, праху которого он даже пришел сейчас поклониться!
Воистину неисповедимы пути ее — всемирной властительницы Судьбы!
За обедом все его участники, побывавшие у гроба Пушкина, держались задумчиво, не шумно, как будто покойный находился где-то совсем недалеко, рядом, и всякая шумная шутка, смех или возглас могли оскорбить эту близость.
Один только старичок, отец, не уставал негодующе повторять:
— Сколько раз говорил ему я: иди в дипломаты! По министерству иностранных дел служить! Если не министра добьешься, то амбасадора непременно. Или как это у них называть принято — чрезвычайного и полномочного посла. Всю свою, увы, недолгую жизнь мечтал он о заграничных путешествиях, уж такого-то наездился бы в посольском ранге! И хоть бы какие помехи ему были — на трех языках говорил в совершенстве, помимо своего русского… И за француза, и за англичанина мог сойти, и даже за немца. И друг его по лицею Горчаков в персоны вышел — одного слова было бы довольно. Хочу, мог и все! Сейчас же были бы забыты все его юношеские шалости и провинности! Все его мальчишеское «анфантеррибльство». Так нет — не желаю чиновником становиться…
Старик больше бормотал по-русски, видимо, начиная уже забывать французскую светскую речь. И Эдмону было почти не по силам следить за его старческим шепотом. Но услужливо-заботливый Гуренин старался переводить ему кое-что наиболее существенное из болтовни старца, и Эдмон мог теперь уже составить окончательное представление о характере великого поэта.
— Да, да, он, конечно, не хотел стать государственным чиновником даже и самого высокого ранга. Это был признак настоящего служителя Муз — самоотверженного и преданного жреца Аполлона. Он был редактором и издателем одного из самых лучших, передовых журналов России с красивым названием «Северные цветы». Даже Жуковский был по сравнению с ним не свободен, пусть и в высокой и почетной своей роли наставника цесаревича, дофина России.
Все наивные старания старика вызвать за обеденным столом сколько-нибудь заметное оживление (как же иначе, заграничные гости пожаловали), так и не увенчалась успехом. Не было ни тостов, ни братания, ни даже хотя бы какого-нибудь спора… Дыхание траура и печали все время висело над столом и даже задорно шумевший самовар не мог побороть скорби, царившей в сельском усадебном доме Пушкиных…
Теперь гостям предстоял путь до недалекой Риги.
Глава IX
ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК
К старинному, много раз менявшему хозяев, городу Риге, который расположен в устье могучей, хотя и длинной реки Двины, текущей от дремучих лесов Литвы, карета графа Монте-Кристо подъезжала примерно через полтора ездовых суток после Михайловского. Золото графа делало свое дело. Свежие кони давались на почтовых станциях мгновенно и безотказно, а оставшийся бессменно на козлах все тот же бородатый, героически-неутомимый ямщик только покрякивал и покрикивал в преддверии незаурядных чаевых.
— А ну, залетные, повеселей! Не простых людей везете, титулованных…
В этом, возможно, таилась и усмешка труженика по адресу богатых и знатных. Кони слушались, несли карету безотказно, делая по четыре, по три лье в час.
Рига — совершенно не похожий на внутренние города России. Только с Санкт-Петербургом имелось некоторое сходство. Почти одинаковыми у них были шпили, приземистые колокольни-башни. Приморский город Рига своим бытом и говором отличался от России. Французские гости приехали словно в иную страну.
А когда подъехали ближе к порту, здесь их совсем охватило что-то схожее для Эдмона с родным его Марселем. Отличалась все же многоводная, широкая, как бы плечистая река Двина, которая образовывала дополнительный залив, глубоко внедрявшийся в город. Лес мачт и рей, знакомый и дорогой сердцу запах корабельной смолы, перебранки и переклички матросов — порт жил своей обычной, повседневной жизнью: одни корабли неподвижно стояли под погрузкой или разгрузкой; другие — чистили и ремонтировали; третьи — неторопливо подходили к пирсам, на отшвартовку, ведомые опытными, осторожными лоцманами; четвертые — напротив, так же неторопливо отчалив, двигались к выходу в открытое море, не синевшее здесь, как синеют южные моря, а скорее как-то розовеющее или желтеющее на горизонте. Возможно, это было игрой солнца, не больше, но ведь могло быть и постоянной характерной окраской этого северного Балтийского моря.
Гуренин, до конца любезный, искал взглядом не какой-нибудь из многочисленных, стоявших здесь парусников-бригов, шхун, шлюпок, он искал нечто другое. И вот удовлетворенно вскричал: