Эдмон одобрительно кивнул.
— Ты, милая Гайде, обладаешь драгоценным для твоего восточного происхождения даром: четко, ясно и вместе с тем образно высказывать то, что и самому мне приходит в голову… Муж сестры убитого им человека…
— Бель-сер… — поправила Гайде. — Крохотное отличие.
— Крохотное, — согласился Эдмон. — Однако все-таки один из близких по нашим понятиям родственников… может же в самом деле ощутить всю чудовищность им содеянного. Может и произойти в нем такой перелом.
— Это было бы неплохо, — Гайде кивнула. — Если бы не моя беспредельная преданность вам, мой друг-повелитель, я, пожалуй, могла бы и взбунтоваться. Нас все время подгоняет как будто суровый властный ветер — вперед, вперед, вперед! Мы сами как бы подвергнуты какому-то наказанию: все время кого-то искать, кого-то преследовать… Вполне готова одобрить и поддержать твою расправу, милый Эдмон, с этим Дантесом номер два, если он остался негодяем. Но если он вдруг проявил бы признаки улучшения, исправления, перемены, может быть, и не следовало бы оставаться беспощадным в его отношении?
— Мой план не догма, от которой нельзя отступать ни на йоту, милая Гайде, — хмуро усмехнулся Эдмон. — Ведь я вообще не имею никакого представления об этом злополучном человеке… Даже мельком, издали не приходилось мне его пока видеть.
— Твердокаменная предвзятость чужда мне, как ты знаешь, Гайде! — продолжал он. — И действительно, если я увижу в этом человеке черты и признаки того, о чем ты говоришь, я постараюсь пересмотреть и возможно видоизменить в чем-то свой план… Он не останется без наказания, этот типичный представитель авантюризма, наследник проходимцев, которым кишел прошлый горестный век до самой великой революции. Даже и в ее огневой поток ухитрились влиться не тонущие и не сгорающие оппортунисты, искатели удобной, незатруднительной наживы, просто искатели приключений… Даже великий Наполеон, перед которым я почти преклонялся до посещения Москвы, был не чужд этого авантюризма… Москва, представшая передо мной во всем великолепии своего национального достоинства, своей колоритной самобытности, гордости и непокорности, заставила меня как-то по-иному задуматься и над притязаниями Наполеона. Ради чего, в самом деле, вверг он сотни тысяч моих соотечественников и родственников в этот бессмысленный и роковой поход? Только ради того, чтобы прибавить к своему лавровому венку Цезаря еще одну веточку и наделать еще несколько десятков новых, самодельных, никому не нужных герцогов, графов, баронов?
Гайде улыбнулась:
— Эдмон, ты забываешь, что и ты граф из новых…
Эдмон энергично поднял руку в знак протеста, несогласия:
— Я никому не обязан своим графством, Гайде, пойми это раз и навсегда, постарайся запомнить. Если я говорил когда-то шутливо, что тоже обязан Наполеону своим титулом, то само собой с ноткой иронии, даже горести. Когда двадцать четыре года назад я плыл по синим безмятежным водам Адриатики мимо родной твоей Греции из Триеста, вспоминая о шумной разноязычной Смирне, посещаемой перед этим нашим старым красавцем «Фараоном», я смутно мечтал попасть домой в Марсель либо под новый 1815 год, либо в самом его начале — радостно поздравить отца, друзей и Мерседес, мою тогдашнюю невесту, с этим полным чудесных надежд и ожиданий 1815 годом… Но Судьбе угодно сделать все по-иному… Я, правда, пережил при этом ряд удивительных мгновений — почти час длилось мое свидание с кумиром многих моих друзей и сограждан — императором Франции… Многие отдали бы полжизни, а то и всю жизнь, за такое счастливое событие… Оно и мне обошлось, впрочем, если и не в полжизни, то все же почти в полтора десятка лет могилы заживо…
Снова он вспомнил уже отдаленные теперь дни и годы. Гайде видела, понимала, что вспоминает он их уже несколько по-иному, под другим углом! Ей хотелось, чтобы Эдмон как можно скорее встретился со своим… «двойником», составил о нем вполне точное представление и пришел к столь же твердому, точному решению.
— Могу только повторить, — сказала она со вздохом. — Тяжела жизнь того, кто подвергается погоне. Но тяжела она и у того, кто осуществляет погоню…
— Следовало бы записать твои изречения, Гайде, — с ласковой улыбкой произнес Эдмон. — За время нашего путешествия их накопилось бы немало и чего доброго, парижские издатели как раз начали бы за тобой погоню…
Она подхватила шутку:
— О, от такой погони я не стала бы убегать! Будь я более привычна к перу, я описала бы нашу жизнь, милый Эдмон, на зависть и удивление любому Шатобриану!
…От немедленного отъезда в Эльзас она, однако, отговорила:
— Раз мы обозначили свое местопребывание в Утрехте, в гостинице «Судаграхт» и баронесса Дантес записала этот наш адрес, сейчас было бы просто не к лицу мчаться в Кольмар… Еда не бегает за желудком, говорят мои земляки…
— Еще один афоризм! — рассмеялся граф Монте-Кристо, целуя руку своей находчивой подруги и спутницы.
Однако день проходил за днем, жизнь в городе скотарей и кружевниц становилась уже скучноватой. А тот, кого Эдмон рассчитывал, как мотылька фонарем, приманить сверканием горы золота, не спешил появляться в пределах видимости.
Возможно, он уже вернулся из Эльзаса и уже находился в Дриберге и даже украдкой наблюдал за действиями своего странного родственника.
Начало уже понемногу складываться предположение, что в самом деле Жорж-Шарль Дантес де Геккерен не в пример своему приемному отцу не столь подвержен великому и могучему недугу — жадности. Не спешит увидеться с тем, кто сулит ему золотые миллионы. Разве что там, в Эльзасе, в Зульце и Кольмаре дело сложилось для него неблагоприятно и демократизировать хотя бы временно свой «патронизм» бывшему российскому кавалергарду не удалось…
Но вот, когда Эдмон и Гайде уже всерьез начали подумывать об отъезде из Утрехта в Богезы, в Эльзас, чтобы там непосредственно убедиться в своеобразной капитуляции преследуемого, гостиничный слуга почтительно доложил почетному жильцу графу Монте-Кристо о желании увидеться с ним некоего Дантеса де Геккерена ван Баверваарда.
Эдмон переглянулся и перемолвился с Гайде:
— Будем принимать его вместе, дорогая? — быстро спросил по-итальянски Эдмон.
— Прими его сначала один, друг мой, — также быстро откликнулась Гайде. — Когда обозначится необходимость или возможность к этому, могу появиться и я.
— Прошу ввести пришедшего, — приказал Эдмон слуге.
Через одну-две минуты в приемную-гостиную графа вошел действительно почти что его двойник — такого же высокого роста, такой же осанки и с немалыми чертами лица схожими с Дантесом Эдмоном.
Два Дантеса устремили взгляды один на другого — вот уже можно сказать! — скрестили их как два фехтовальщика свои остро отточенные шпаги.
Явным различием был только возраст: седина все более обозначалась в волосах и бакенбардах Эдмона, однако это и сближало встретившихся. У Жоржа-Шарля был уклон к белокурости и рыжеватости, у Эдмона с юности был южнофранцузский темный цвет волос, сейчас заметно уступивший место седине.
— Позвольте представиться вам, граф, — не громко, без эффектации или нажима произнес гость. — Мое имя Жорж-Шарль Дантес де Геккерен ван Баверваард.
— Но почему вы не добавили, что вы барон? — сразу в упор задал вопрос Эдмон, не считая нужным представиться в свою очередь. Жена Жоржа-Шарля наверняка передала мужу визитную карточку графа. Повторять ее текст было бы нелепо.
Гость медлил с ответом, видимо, не столь уже легким для него делом.
Наконец, он набрался решимости и ответил:
— Ни то, ни другое мое баронство я не могу считать достаточно обоснованным. Первое было куплено моим отцом за деньги, второе — было дано мне как бы взаймы для поддержания моего кавалергардского престижа в Санкт-Петербурге, в высшем обществе…
— Но в обоих случаях, насколько мне известно, вы пользовались этим титулом, не так ли? — стараясь удержаться от едкости, спросил Дантес.
Гость протестующе помахал рукой.
— Ваши сведения не вполне точны, господин граф… А кроме того, вот уже примерно сто лет, как мир охвачен некоей манией величия и самозванства. В России, где, насколько я понял, вы только что были, дело дошло даже до того, что простой казак объявил себя императором, во Франции — императором провозгласил себя артиллерийский поручик. Несколько ранее — адвокат из Арканзаса провозгласил себя верховным жрецом богини Разума и в качестве такового — главой государства! После этого никого уже нельзя било удивить: бульварный щеголь Мюрат попал в короли, десяток бывших унтер-офицеров стали маршалами и герцогами, дивизионные генералы почти все сделались графами, а бригадные — баронами.
— Ваш батюшка, насколько мне известно, был тыловым интендантом… — пока еще довольно ласково и мягко перебил Эдмон.
— Наполеон ценил и эту должность, — кивнул гость. — Она была выгодна обеим сторонам — и ему, и ее носителю.
— Кстати, — так же мягко продолжал Эдмон, — как будто и более отдаленный ваш предок заметно проявил себя на поприще интенданства… При короле Людовике XV во время требовавшей немало оружия войне, он был искусным и предприимчивым сталеваром в Богезах, умело использовал месторождения железной руды и, кажется, в конце концов заработал дворянское звание?
— Надо сказать, что очень ненадолго, — кивнул полусоглашаясь гость. — Он был еще жив, когда революция решительно и безжалостно отняла у него это эфемерное звание и снова превратила его просто в Дантеса.
— Просто в Дантеса? — приподнял брови Эдмон. — Вы, значит, не очень высоко цените это честное демократическое имя, имя, которым гордился целый ряд поколений добрых тружеников Франции… Имя, кстати, весьма редкостное и имеющее мало ответвлений… Между прочим, известны ли вам еще какие-нибудь семьи Франции, носящие такое имя?
Гость покачал головой.
— Слышал что-то о южной ветви, о моряках Средиземноморья… Но они будто бы ведут свой род от итальянского поэта Данте… Имя это — Дантесы — большая редкость во Франции, и, конечно, можно предполагать наличие хотя бы отдаленного родства между теми, кто его носит…
Эдмон кивнул…
— Во всяком случае, можно считать почти достоверным, что это имя принесено во Францию извне… Отсюда и его редкость, отсюда и вероятность того, что носящие это имя находятся между собою в родстве, хотя бы и отдаленном… А это в свою очередь налагает на людей с таким именем какие-то традиционные обязательства.
Лицо гостя оживилось, озарилось, это еще не был тот огонек жадности, который так ярко вспыхнул в глазах барона де Геккерена неделю тому назад, но для Эдмона уже стало ясно совершенно, что его план не был ошибочен.
Эдмон продолжал:
— Франция, ставшая доброй родиной для Дантесов, имеет ряд неплохих традиций. В частности, одна из таких традиций — это сохранение в роду, носящем одно и то же имя, тех накоплений и приобретений, каких посчастливилось добиться членам этого рода. Иными словами, устойчивая традиция, по которой владелец того или иного существенного состояния должен приложить все силы для отыскания таких родственников, которые имеют право места в завещании на наследство.
Лицо гостя все более оживлялось, прояснялось. Вместе с тем, все яснее становилось и то, что привело его в гостиницу «Судаграхт». Запах миллионов гульденов или франков, или гиней безразлично в какой валюте была бы обозначена его доля в завещании!
А Эдмон продолжал:
— Не удивительно, что и мне, носящему это редкое во Франции имя Дантес, сердце и разум подсказали, что я должен поискать людей, достойных участия в моем наследстве.
— Но, — не особенно задерживаясь, продолжал Эдмон, — эти люди должны быть поистине достойными. И в первую очередь, они должны превыше всего ценить свое редкое имя Дантесов, не запачканное никакими искусственно приклеенными к этому имени фальшивыми титулами… И главное — никакими проступками перед совестью…
Собеседник Эдмона принял нечто вроде обиженного вида.
Глава IV
ДА БУДЕТ ВЫСЛУШАНА И ДРУГАЯ СТОРОНА
В гостиную вошла Гайде.
— Позволь, мой друг, представить тебе моего однофамильца, а возможно и родственника — Жоржа-Шарля Дантеса… — тотчас по всем правилам этикета обратился к ней Эдмон.
— О! — сделала приветственный жест Гайде. — Вы, кажется, участник недавно происшедшей в России кровавой драмы? Было бы очень интересно из первых рук узнать об этом трагическом событии…
Эдмон повернулся к гостю:
— Надеюсь, вы не откажете нам в любезности с такой же обстоятельностью и откровенностью, как почти признанным, установленным родственникам, поведать о том, что заставило вас покинуть Россию?
Жорж-Шарль замялся:
— Но ведь это как будто уже довольно широко известно…
— О нет! — возразила Гайде. — Печать Европы весьма скудно осведомляла своих читателей о гибели великого русского поэта… И еще меньше, скучнее о вашей роли в этом мрачном происшествии.
Жорж Дантес пожал плечами:
— Сказать по правде, мне кажется, что я сыграл в этой драме почти что пассивную роль «орудия Рока»… санкт-петербургский Отелло, между прочим, и крови той же, что шекспировский Отелло — африканской, страдал некоторой маниакальностью… У него было, по-моему, две мании, нередко соответствующие одна другой: с одной стороны — мания величия, мания грандиоза; а с другой — сколь не странно на первый взгляд, мания инфериора, то есть самонедооценки… У людей смешанной крови это, слышал я, довольно частое явление.
— Так он действительно был африканского происхождения? — переспросила Гайде. — Очень отдаленного, быть может?
— Не думаю, — опять, пожав плечами, ответил Жорж-Шарль. — Но во всяком случае в одном из своих стихотворений он даже не без гордости писал, что его дед, заметьте дед, по имени Ганибал, имя почетное у карфагенян, был продан российскому императору Петру Великому и достиг на службе высоких степеней. В самом деле — генерал Ганибал, любимец Петра, был даже начальником российской артиллерии. А предки по отцу — Пушкины, были не раз в родстве с царями Руси. Все это вместе взятое оказалось вполне понятным источником невероятного, необъятно огромного самолюбия, гордости, ревности и обидчивости…
— Ревность мужчины никогда не считалась пороком, — как всегда афористично уронила Гайде. — Ревность высмеивалась только у женщин, и даже каралась и преследовалась порой…
— Ревность порой сама карала мужчин, — не без находчивости сказал на это Жорж-Шарль. — Так было с шекспировским Отелло, так случилось, увы, с Отелло санкт-петербургским…
— Вы склонны высмеивать вашу жертву? — сдвинув брови, вмешался Эдмон. — Рыцарям не было свойственно шутить над поверженным, а тем более над убитым противником.
Жорж Дантес снова пожал плечами:
— Вообразите, я никогда не ощущал Пушкина, как противника… Никогда не мог представить его себе в таком качестве… Для меня это было бы подобно конфликту между орлом и соловьем. Орлы на наших кавалергардских шлемах, кстати сказать, все время напоминали нам, их носителям, о величайшем различии между нами и статскими, как у нас в гвардии было принято именовать не военных… И в первую очередь здесь идет речь о крайней недопустимости опасных для взаимной чести ссор.
— Но как же все-таки подобная ссора произошла? — с чисто женским настойчивым любопытством, неукротимым и неумолимым, задала новый вопрос Гайде. — Что привело вас к роковому конфликту?
Жорж Дантес немного помолчал, а затем ответил:
— Жена Пушкина в самом деле считалась одной из первейших красавиц российского царского двора… Сам император оказывал ей подчеркнутое, всеми замеченное внимание… Танцевал с ней неоднократно. Можно ли удивляться, что и офицеры его гвардии мы наперебой считали за честь удостоиться ее согласия на танец. Сам Пушкин, значительно меньше ростом, чем она, — избегал танцевать с ней, чтобы не вызвать насмешек и улыбок у зрителей. Но, судя по всему, бурно ревновал ее к каждому партнеру по танцам. Исключение, возможно, могло быть лишь для императора, с которым у него были очень своеобразные отношения.
— А в чем было это своеобразие? — с нетерпеливым любопытством перебила его Гайде.
— Чувствовалось, что оба они не любят друг друга, и в то же время стараются быть приятными один другому… О чем бы не попросил Пушкин царя, все тотчас же осуществлялось. Просьбы царя Пушкин тоже по возможности старался выполнить. И одной из таких просьб императора к своему подданному-поэту было, чтобы он и его жена не пропускали ни одного дворцового бала… Я сам не слышал этого, но будто бы царь сказал: «Без твоей жены тускнеют свечи зала… Когда она появляется, свечи гаснут совсем».
Гайде одобрительно захлопала в свои маленькие ладошки: