Затем приходит трудолюбивый Рим со своими землепашцами и солдатами; гранит, порфир и мрамор, на которые не скупились предшественники, становятся для него редкостью, в распоряжении Рима остается лишь травертин. Теперь дорогостоящие материалы заменяют дешевыми, но на помощь бедности спешит наука. Она создает полукруглый свод - отныне отличительная черта римского зодчества, его можно увидеть всюду: в храмах, акведуках и триумфальных арках; только в отдаленных уголках и на границе империи в него проникают отголоски зодчества соседних стран. В Петре, как и в Индии, он вторгается в монолитность дворцов; в Персеполе тосканские и коринфские капители замени- ли слонов Дария и коней Ксеркса. Внезапно это вавилонское столпотворение прекращается; Восток оттесняет Север к Западу, и оба они движутся по Старому Свету, обвивая его, как змеи, захлестывая, как воды, пожирая, как пламя. Рим, владыка мира, торопливо готовит священный ковчег, который причаливает к берегам Византии с семенами всех искусств на борту, как некогда Ной приплыл к горе Арарат с представителями всех наций.
Однако не только один мир сменил другой, небом была изречена новая мысль, и вспыхнул доселе неведомый символ; возникла необходимость в святилище, дабы запечатлеть эту мысль, и в постаменте, дабы водрузить на него этот символ; варвары обратили взор к Византии и узрели крест на куполе святой Софии; идея христианства нашла свое воплощение.
Но там, где вера, там и искусство, там и просвещение; именно там христианин находит своих живописцев, а араб - своих градостроителей, ибо араб так же невежествен, ревностен и дик, как и христианин.
Итак, Византия - их общий предок. Ее сыны, призванные перестроить мир, приходят на смену отцам, неся па челе печать вырождения. Они помнят античность, но им неведомы ремесла, они пробуют, идут наугад, подражают… Церковь Христа и мечеть Мухаммеда - сестры, и только когда призывы Евангелия и Корана зазвучали так громко, что им вняли камень, гранит и мрамор, только тогда эти сестры отошли друг от друга, чтобы разлучиться навеки.
И вот обе еще не сформировавшиеся мысли привнесли в свой зримый символ все, что могло его дополнить: у христиан базилика принимает в плане сначала форму креста греческого, затем - форму креста латинского, креста Иисуса; у врат поднимается колокольня, указующая на небо каменным перстом тем, к кому обращены ее колокола; в память о двенадцати апостолах строят двенадцать приделов, переместив хоры вправо, ибо Иисус, умирая, склонил голову к правому плечу, и на этих хорах прорубают три окна, ибо бог един в трех лицах и весь свет исходит от него. Потом наступает черед многоцветных витражей, рассекающих солнечные лучи и создающих в любой час дня полумрак для размышлений и молитв; затем появляется орган - громовой глас собора, говорящий на всех языках, от языка мести до языка милосердия; готический собор XV века - самая высокая степень совершенства христианской мысли. Совсем иные религиозные сооружения у мусульман, ибо у них все обращено не к душе, а к материи и в награду правоверным после радостей этого мира уготованы райские наслаждения. Прежде всего эти памятники как бы распахивают свои своды вечной небесной улыбке; в центре сооружены фонтаны; журчание их серебряных струй несет успокоение; мусульмане окружают свои мечети раскидистыми, благоуханными деревьями, под сенью которых они внемлют соловьям и поэтам, по оставляют свободным небольшое квадратное пространство, где покоятся мощи святого мусульманина, под куполом, испещренным затейливыми арабесками; рядом с мечетью - взметнувшийся вверх минарет - многоярусная башня, откуда муэдзин трижды в день созывает правоверных на молитву, напоминая им главную заповедь ислама. Затем на смену религиозному влиянию приходят местные веяния. Магометанское искусство, хотя и порождено Византией, не минует Персеполь и Дельфы, ничего не восприняв у них; арки позаимствуют у Персии изящество; Индия подарит легкие прозрачные узоры и каменное кружево, которым покроются стены. Вот теперь-то магометанская мысль и найдет свое выражение в мечети, как христианская - в церкви.
В остальном же и те и другие архитекторы сходны: прежде чем созидать, они разрушают. Все они строят новый мир на обломках старого. Они нашли в песке скелет и похитили самые крупные кости; у христиан изучали Парфенон и Колизей, храм Юпитера Статора и золотой дворец Нерона, термы Каракаллы и амфитеатры Тита, у арабов - пирамиды, Фивы, Мемфис, храм Соломона, обелиски Карнака и колонны Сераписа. Их снедало неуемное желание не допустить созидания нового, они требовали, чтобы звенья цепи нанизывались одно на другое, ибо подобная связь открыла бы людям сущность вечного.
Один из этих зодчих и градостроителей, Ибн Тулун, отец которого был начальником стражи халифов в Багдаде, и основал Старый Каир!9. Этот завоеватель-кочевник нарек его Фустат ("шатер") и велел построить здесь мечеть Тулуна. В 969 году фатимидский военачальник Джаухар захватил этот каменный лагерь, начертал план нового города и назвал его Маср-эль-Кахира ("победоносный"), В начале XII века Салах ад-Дин, сподвижник Hyp ад-Дина, завоевал Египет, а вместе с ним и Маср-эль-Кахиру. В его владычество полководец Каракуш велел построить здесь крепость и окружить ее стеной. Через несколько лет Бейбарс, предводитель мамлюков, заколол визиря и занял его место. Его потомки мирно владели городом до тех пор, пока в 1517 году Селим не превратил Египет в турецкую провинцию. В эпоху этих правителей, когда пал город Ибн Тулуна, поднялись величественные постройки города Джаухара.
Каир, занимающий огромное пространство с населением в триста тысяч душ, разделен на множество кварталов, подобно средневековым городам Европы. Арабский, греческий, еврейский, христианский кварталы можно отличить один от другого только по воротам, которые охраняют часовые. Мы поселились, как я уже говорил, в христианском квартале, его именуют кварталом франков, но и здесь опасно появляться в европейском наряде. А чтобы понять, почему именно, читателю и пришлось совершить этот экскурс в археологию и историю, о чем мы смиренно просим прощения, считая, однако, что он необходим, и обещаем, что сделали это в первый и последний раз.
VI. КАИР
На следующий день в назначенный час явился портной. Восхищаясь его пунктуальностью, как, впрочем, и другими его достоинствами, я был вынужден признать превосходство турецких портных над французскими. Несколько любопытствующих соотечественников явились, чтобы присутствовать при свершении метаморфозы. Портной привел с собой цирюльника, в чьи руки, вернее, ноги нам предстояло сперва попасть. Процедура началась с меня; господин Тейлор отправился к консулу исполнить вверенную ему миссию, оставив нас заниматься своим туалетом.
Цирюльник устроился на стуле, усадив меня на пол. Затем извлек из-за пояса небольшой железный инструмент, и по тому, как он провел им по ладони, я признал в нем бритву. Я представил себе, как эта разновидность пилы будет прогуливаться по моей голове, и у меня волосы встали дыбом, но почти тотчас же моя голова оказалась зажата как тисками коленями недруга, и я понял, что лучше всего не шевелиться. И в самом деле, я почувствовал, что этот не вызвавший у меня доверия кусочек металла скользит по моему черепу с приятной мягкостью и проворством. Через пять минут цирюльник разжал ноги, я поднял голову и услышал дружный смех; взглянув в зеркало, я увидел, что обрит наголо, а от волос осталась лишь нежная синева, подобная той, что обычно оттеняет подбородок после тщательного бритья. Я был потрясен подобным молниеносным превращением и узнавал себя с трудом. Я искал над шишкой теософии прядь, за которую архангел Гавриил поднимает мусульман на небо, но даже ее не осталось. Я считал себя вправе потребовать эту прядь обратно, но цирюльник стал объяснять мне, что это украшение принято только в одной отколовшейся секте, не слишком чтимой остальными из-за вольности нравов в ней. Я прервал его речь, уверив, что намеревался принадлежать лишь к секте истинно достойных, в Европе моя нравственность неизменно вызывала всеобщее восхищение. Затем я перешел в руки портного: он водрузил на мою бритую голову белую тюбетейку, а поверх нее - красный тарбуш, обмотав его скрученной жгутом шалью, и теперь я стал похож на настоящего мусульманина. На меня надели платье и абайа; вместо пояса подвязали еще одной шалью, к которой я гордо подвесил саблю, а за пояс заткнул кинжал, карандаши, бумагу и кусок хлеба.
В этом забавном одеянии, кстати безукоризненно сидевшем на мне, я мог, по словам портного, смело идти, куда мне заблагорассудится. Впрочем, я в этом ничуть не сомневался и с нетерпением ждал, как актер перед выходом на сцену, когда будут готовы мои спутники. Теперь им предстояло подвергнуться на моих глазах тем же самым операциям. По правде говоря, я выглядел не самым смешным. Наконец, когда с туалетом всех было покончено, мы спустились по лестнице, перешагнули порог и очутились на подмостках.
Я чувствовал себя не слишком уверенно: голову стягивал тюрбан, платье и накидка затрудняли ходьбу, бабуши и ноги существовали как бы сами по себе, независимо друг от друга, поэтому непрерывность движения часто нарушалась. Мухаммед шел сбоку, повторяя:
- Тише. Тише. В конце концов, когда мы понемногу умерили свою французскую живость и достигнутая плавная медлительность позволила нам идти чуть раскачиваясь, с чисто арабским изяществом, дело пошло на лад. Впрочем, этот идеально приспособленный для местного климата костюм гораздо удобнее нашего, поскольку плотно не облегает и предоставляет полную свободу движений. Тюрбан являет собой хитроумное защитное сооружение вокруг головы: потеет только голова, не причиняя неудобств телу.
Через полчаса после своего "омусульманивания" мы приступили к исследованиям: прежде всего мы решили посетить дворец паши; дорога, которая вела туда, изобиловала многочисленными архитектурными деталями редкой красоты, и Мухаммеду приходилось поминутно отрывать нас от созерцания их. Невозможно передать изысканность и неожиданность арабской орнаментации.
Однако Каир славится не какими-то отдельными деталями, а своим архитектурным ансамблем, он одинаково велик и когда открывает пред вамп уголок какой-нибудь улицы или часть мечети, и когда разворачивает панораму всех трехсот минаретов, семидесяти двух ворот, крепостных стен, могил халифов, пирамид и пустыни.
Мы быстро миновали роскошные базары и крытые навесами улицы и подошли к огромной мечети султана Хасана, главный фасад которой обращен к цитадели, расположенной на другой стороне площади… Мы двинулись по крутой дороге, ведущей к мечети Диван Иосифа ц знаменитому колодцу; о нем рассказывал нам господин Тейлор. Из этого четырехугольного сооружения подается вода в цитадель; в колодец, вырубленный в скале, можно спуститься по ступеням, вначале свет проникает туда через оконца, проделанные в наружной степе, но ниже приходится зажигать факелы.
Что же касается мечети Диван Иосифа, то она покоится на монолитных колоннах из изумительного мрамора, несущих на своих коринфских капителях слегка вогнутые арки, по их контурам проходит арабская вязь, запечатлевшая в камне отдельные строки Корана. Мы поднимаемся дальше и выходим на площадку; здесь, на самом верху, расположен дворец паши - нагромождение камней, деревянных колонн и итальянских картин сомнительного вкуса - все это мало приспособлено к условиям местного климата.
Это Каракуш, полководец и первый министр Салах ад-Дина, построил цитадель, прорыл колодец, начертил план нового города; воспоминания о нем живы и по сей день; поскольку внешность у него была карикатурной, его именем назвали марионетку20, которая, ничуть не смущаясь, прямо на улицах Каира произносит и изображает жестами самые немыслимые непристойности, В Европе такую же скандальную известность получили господа Мальборо21 и ля Палис22.
Нас сопровождал господин Мсара, переводчик при консульстве, бывший драгоман гвардии мамлюков; когда мы приехали, он перебрался в наш отель; к своему древнему ремеслу он добавил еще одно, новое - торговлю антикварными вещами; кроме того, он знал массу анекдотов и потому был весьма занятным чичероне. Он- то и привел нас сюда, чтобы показать, давая необходимые пояснения, великолепную панораму, открывавшуюся с цитадели, куда мы поднялись.
Цитадель возвышается над всем городом. Если встать лицом к востоку, а спиной к реке, взор охватывает огромный полукруг; слева и справа у наших ног возвышаются могилы халифов - мертвый, безмолвный и пустынный город - гигантский некрополь, по величине не уступающий городу живых. Каждая гробница - не меньше мечети, а каждый памятник имеет своего стража, немого как могила. Позже мы возьмем факелы и посетим этот город, вызовем к жизни призраки и вспугнем хищных птиц; днем они сидят на высоких шпилях, а ночью возвращаются в гробницы, словно хотят напомнить душам халифов, что теперь настал их черед выходить на свет божий. Позади этого мертвого величественного города возвышается безжизненная цепь Мукаттам с обрывистыми вершинами, которые отбрасывают жгучие солнечные лучи до самого Каира. Если оторвать взгляд от города мертвых и обернуться, то прямо под ногами увидишь раскинувшийся город живых; стоит всмотреться в лабиринт его узких улочек, и различишь неторопливо и степенно шествующих немногочисленных арабов, облаченных в машлахи, пли еще реже турок, восседающих верхом на ослах; дальше - большие скопления народа, откуда доносятся крики верблюдов и торговцев,- это базары; повсюду нагромождение куполов, похожих на щиты великанов, и лес минаретов, словно пальм или мачт; слева - Старый Каир, или "шатер Тулуна", справа - Булак, пустыня, Гелиополь; прямо перед вами за городской чертой - Нил с островом Рода, на другом берегу - поле боя Имбаба, а еще дальше - пустыня; на юго-западе - Гиза, сфинкс, пирамиды, роща высоких пальм, где спит колосс и где некогда находился Мемфис; над верхушками деревьев вновь вырастают пирамиды, а за ними опять необозримая пустыня - целый океан песка с приливами и отливами; караваны рассекают его гладь, точно корабли, верблюды бороздят его, словно лодки, а самум нарушает его спокойствие, подобно шторму.
На площадке, где мы сейчас находимся, если не ошибаюсь, в 1818 году по приказу паши Египта было уничтожено все воинство мамлюков, которых паша призвал сюда якобы на праздник: они пришли, как заведено, облачившись в парадные костюмы, расшитые драгоценными камнями, и обвешанные самым красивым оружием. По сигналу паши смерть обрушилась на них со всех сторон; из жерл пушек вырывались огонь и железо, люди и лошади падали, истекая кровью. Обезумевшие мамлюки заметались, натыкаясь на стены и испуская дикие крики, полные ярости и жажды мщения, они то сталкивались, как в водовороте, то снова распадались на небольшие группки, разлетаясь, как листья на ветру, затем снова неожиданно соединяясь, чтобы в последнем усилии, не щадя лошадей, броситься на жерла пушек и опять отступить, как потревоженная стая птиц, но тотчас же их настигал шквал огня. Многие мамлюки стали бросаться вниз, разбиваясь и калеча лошадей; и вдруг два лихих всадника, слившиеся воедино со своими конями, словно статуи, с трудом оторвались от земли и умчались с быстротой молнии через незапертые городские ворота за пределы Каира. Они сразу же устремились к городу халифов, миновали безмолвную обитель мертвых, вторившую гулким эхом цокоту копыт, и, наконец, достигли подножия Мукаттама в то самое мгновение, когда кавалерия паши выехала из города и бросилась за ними вдогонку; один из всадников помчался в сторону Эль-Ариша, другой углубился в горы; преследователи разбились на две группы и поскакали за ними.
В этой скачке не на жизнь, а на смерть, когда лошади, выросшие в пустыне, мчались по горным тропам, перепрыгивали с утеса на утес, преодолевали реки и скользили над пропастью, таилось нечто сверхъестественное.
Трижды лошадь одного из мамлюков, задыхаясь, падала, силы покидали ее, и трижды, услышав галоп преследователей, поднималась и продолжала свой бег; в конце концов она рухнула и больше не встала. Тогда человек проявил беспримерную верность своему другу: вместо того чтобы спуститься со скалы и притаиться в ущелье, а затем подняться на недоступную для преследователей вершину, он сел возле своего скакуна, не выпуская поводьев, и стал ждать; солдаты убили его, не услышав ни единой мольбы, ни единого стона.
Второй мамлюк оказался удачливее своего товарища, он пересек Эль-Ариш, достиг пустыни и стал правителем Иерусалима, где нам и довелось его увидеть - последний уцелевший обломок грозного воинства, которое три десятилетия назад соперничало в отваге с лучшими силами нашей молодой армии.