Этот случай пагубно отразился на нервах Пабло: он целую неделю отказывался гулять по ограде, и стоило ему хотя бы уголком глаза увидеть белого кота, как он принимался кричать и не успокаивался, пока кто-нибудь из нас не сажал его к себе на плечо.
Пабло прожил с нами восемь лет. Казалось, в нашем доме поселился озорной гном: никогда нельзя было угадать наперед, какую штуку он выкинет в следующую минуту. Ему в голову не приходило приспосабливаться к нам; это мы должны были подстраиваться под него. В частности, Пабло настаивал на том, чтобы есть вместе с нами и то же, что ели мы. Сидя на подоконнике, он получал на завтрак блюдечко овсянки или кукурузных хлопьев с теплым молоком и сахаром. В обед ему подавали зелень, картофель и ложку пудинга. Когда мы садились пить чай, приходилось силой отгонять его от стола, иначе он с ликующими воплями нырял в банку с вареньем, полагая, что оно предназначено исключительно для него. Любое возражение на этот счет вызывало у него крайнее негодование. Ровно в шесть часов полагалось укладывать его в постель; если мы запаздывали, он начинал метаться перед своим ящиком, возмущенно вздыбив шерсть.
Нам пришлось приучить себя, прежде чем захлопывать двери, проверять, не примостился ли наверху Пабло: почему-то ему нравилось сидеть и размышлять на дверях. Но больше всего он нас осуждал, когда мы вечером куда-нибудь уходили и оставляли его дома одного. Вернемся — не скрывает своего возмущения. Попытаешься заговорить с ним — поворачивается спиной, забивается в угол и оттуда сверлит вас негодующим взором. Через полчаса весьма неохотно простит вас и с царственной снисходительностью примет кусок сахару и блюдечко теплого молока на сон грядущий.
Сколько человеческого было в его реакциях! Когда на Пабло находило дурное настроение, он хмурился, ворчал и даже норовил вас ущипнуть. Когда же он был в нежном расположении духа, то подходил к вам с ласковым лицом, чмокая губами и высовывая язычок, взбирался на плечо и любовно пощипывал за ухо.
Нельзя было не восхищаться ловкостью, с какой Пабло передвигался по комнатам нашего дома. Ходить по полу было не в его обычаях, этот способ он не признавал. В своем родном лесу он прыгал бы с дерева на дерево, с лианы на лиану, но в обычном жилом доме нет таких усовершенствований. А потому трассой ему служили рамы картин. Сжимаясь в комочек, будто волосатая гусеница, хватаясь одной рукой и одной ногой, он с невообразимой скоростью переносился с одной рамы на другую, пока не приземлялся на подоконнике. По гладкому торцу двери Пабло взлетал проворнее и легче, чем вы поднялись бы по ступенькам лестницы. Иногда часть пути его подвозил пес, оседлав которого, он уподоблялся крохотному цепкому наезднику. Пес прочно усвоил, что личность Пабло священна, и глядел на нас с немой тоской, пока мы не снимали обезьянку с его спины. Он недолюбливал Пабло по двум причинам: во-первых, ему было невдомек, с какой стати такой крысоподобной твари разрешается командовать в доме; во-вторых, Пабло всячески норовил ему досадить. Вися на подлокотнике кресла, ловил миг, когда пес проходил мимо, и дергал его за усы или за шерсть, после чего одним прыжком удалялся на безопасное расстояние. Или же, дождавшись, когда пес уснет, молниеносно атаковал его беззащитный хвост. Впрочем, иногда между ними устанавливалось нечто вроде временного перемирия, и пес разваливался на полу перед камином, а Пабло, восседая на его боку, тщательно расчесывал косматую шерсть.
Когда пришло время Пабло уйти из жизни, он обставил свой уход трогательно и достойно. Несколько дней ему нездоровилось, и он лежал под лучами солнца на своем куске шубы на подоконнике в комнате моей сестры. Однажды утром он стал отчаянным писком звать сестру, она перепугалась и закричала нам, что Пабло, похоже, умирает. Мы все бросили и побежали к ней на второй этаж. Обступив подоконник, внимательно осмотрели Пабло, но ничего тревожного не обнаружили. Он выпил молока и снова лег, глядя на нас бодрыми глазами. Мы заключили, что тревога была ложная, но внезапно Пабло весь обмяк. В ужасе мы силой разжали его челюсти и влили немного молока. Лежа на моих ладонях, он постепенно пришел в себя. Поглядел на нас, собрал последние силы, высунул язык и чмокнул губами в знак нежной любви. Откинулся назад и тихо умер.
Дом и сад сразу опустели без его гордой фигурки и яркой личности. Уже никто не кричал при виде паука: «Где Пабло?» Нас не будило в шесть утра прикосновение его холодных ног. Пабло сумел стать членом семьи, как ни один другой из наших питомцев, и его кончина была для нас настоящим горем. Даже соседский белый кот заметно приуныл, ибо без Пабло наш сад потерял для него всю прелесть.
Часть четвертая
Двуногие прямоходящие
Когда странствуешь по свету, коллекционируя животных, поневоле пополняешь свою коллекцию и представителями рода человеческого. К людским недостаткам я отношусь куда более нетерпимо, чем к изъянам животных, но мне явно везло, потому что чаще всего в своих путешествиях я встречался с чудесными людьми. Конечно, здесь играет роль профессия зверолова: людям всегда интересно познакомиться с представителем столь необычной специальности и они всячески стараются вам помочь.
Одна из самых милых и мудрых женщин, с какими меня сталкивала жизнь, помогла мне втиснуть двух лебедей в кузов такси в центре Буэнос-Айреса, а всякий, кто когда-либо пытался перевозить живность в буэнос-айресском такси, оценит величие этого подвига. Один миллионер разрешил мне расставить клетки с зверьем на парадном крыльце его элегантной виллы и продолжал сохранять полную невозмутимость даже после того, как вырвавшийся на волю броненосец прошелся по самой роскошной клумбе что твой бульдозер. Однажды нас поселила у себя хозяйка борделя (и все девушки в свободное время выступали в роли наших горничных), причем она не побоялась оскорбить начальника местной полиции, защищая наши интересы. В Африке один человек, известный своей неприязнью к чужакам и к животным, полторы недели терпел у себя в доме не только нас, но и пеструю коллекцию лягушек, змей, белок и мангустов. Капитан одного парохода в одиннадцать ночи спустился в трюм, сбросил китель, засучил рукава, стал помогать мне чистить клетки и готовить животным корм. Среди моих знакомых есть художник, который отправился за много тысяч километров, чтобы писать картины из жизни индейских племен, а, прибыв на место, настолько увлекся моими делами, что занялся отловом животных и не написал ни одной картины. Впрочем, он при всем желании не смог бы заниматься живописью, после того как я забрал у него все холсты на клетки для змей. Или возьмите маленького лондонца, служащего министерства общественных работ, который, совершенно не зная, что я за человек, вызвался отвезти меня за сотни километров на своем новеньком «остине» по совершенно жутким африканским дорогам, чтобы я мог проверить слух о поимке детеныша гориллы. Единственной наградой ему было зверское похмелье и лопнувшая рессора.
Иной раз мне попадались такие интересные и необычные люди, что я боролся с соблазном бросить животных и заняться антропологией. Но тут, как назло, дорогу переходил какой-нибудь неприятный образец. Полицейский чин, который цедил: «Наш долг, ребята, помогать вам, во всем помогать…» — и тут же делал все, чтобы испортить нам настроение. Инспектор в Парагвае, который, невзлюбив меня, две недели молчал о том, что местные индейцы поймали по моей просьбе чудного редкого зверя и ждали, когда я за ним приду. К тому времени, когда зверь попал в мои руки, он настолько ослаб, что не мог стоять на ногах и через двое суток умер от пневмонии. Моряк, который однажды ночью в приступе садистского юмора опрокинул несколько клеток, в том числе клетку с четой чрезвычайно редких белок и новорожденным бельчонком. Бельчонок погиб.
К счастью, такого рода типы редки. Я с лихвой вознагражден приятными знакомствами и все же буду, пожалуй, держаться животных.
Услышав, в чем заключается моя работа, меня непременно начинают упрашивать, чтобы я поподробнее рассказал о своих многочисленных приключениях в «джунглях», как люди упорно выражаются.
Возвратившись в Англию после первого путешествия, я с жаром описывал сотни квадратных километров дождевого леса, в котором жил и трудился восемь месяцев. Рассказывал, что у меня там было много чудесных дней и за все время я пережил одно лишь приключение, заслуживающее названия «жуткого», после чего мои слушатели заключали, что я либо не в меру скромен, либо дурачу их.
Направляясь вторично в Западную Африку, я познакомился на пароходе с молодым ирландцем по фамилии Мактуутл; его ожидала какая-то работа на банановой плантации в Камеруне. Он признался мне, что еще никогда не выезжал за пределы Англии; Африка казалась ему самым опасным местом, какое только можно себе представить. Больше всего он явно страшился, что все ядовитые змеи африканского материка соберутся в порту встречать его. Чтобы успокоить моего знакомца, я рассказал, что за многие месяцы, проведенные в лесу, встретил ровным счетом пять змей, да и те улепетнули так молниеносно, что мне не удалось поймать ни одной. Тогда Мактуутл спросил, опасно ли вообще их ловить; я ответил, как это и есть на самом деле, что большинство змей совсем нетрудно поймать, надо только не терять голову и хорошо знать повадки данного вида. Мои слова заметно утешили Мактуутла, и, сходя на берег, он поклялся к моему возвращению в Англию снабдить меня какими-нибудь редкими особями. Я сказал ему спасибо и тут же позабыл об этом разговоре.
Пять месяцев спустя я был готов отправляться в Англию с коллекцией, насчитывающей две сотни представителей разных видов, от кузнечиков до шимпанзе. Пароход должен был отходить поздно ночью, а незадолго до этого перед моим временным лагерем, взвизгнув тормозами, остановился небольшой фургон, и я увидел молодого ирландца в сопровождении нескольких друзей. Ликуя, он сообщил, что обещанные экземпляры ждут меня. Из его описания я понял, что на плантации, где он работал, есть большая канава, очевидно вырытая для дренажа, и в этой канаве полным-полно змей, мне остается лишь поехать туда и забрать их.
Он был так счастлив оттого, что нашел для меня столько ценных экземпляров, что у меня не хватило духу прямо сказать: хоть я и влюблен в свою профессию натуралиста, мне вовсе не улыбалась перспектива в полночь барахтаться в канаве, набитой гадами. К тому же он успел расписать мои подвиги своим друзьям, так что им тоже не терпелось посмотреть, как я ловлю змей. Скрепя сердце я заставил себя произнести, что готов отправиться на лов рептилий. Редко доводилось мне задним числом так сожалеть о принятом решении…
Вооружившись большим брезентовым мешком и палкой с металлической рогулей на конце, я вместе с возбужденными болельщиками втиснулся в фургон, и мы тронулись в путь. В половине первого машина остановилась перед домиком молодого ирландца, и мы пропустили по стаканчику, прежде чем идти к канаве.
— Может быть, вам понадобится веревка? — спросил Мактуутл.
— Веревка? Зачем это?
— Ну как же, чтобы спуститься в ров, — бодро объяснил он.
Я ощутил неприятное щекотание под ложечкой. Попросил подробнее описать мне ров и услышал, что длина его — около восьми метров, ширина — побольше метра, глубина — три с половиной метра. Товарищи Мактуутла принялись дружно заверять меня, что без веревки я туда не спущусь. Пока хозяин отправился искать веревку (мысленно я изо всех сил желал ему вернуться ни с чем), я живо пропустил еще стаканчик, снова и снова спрашивая себя: как это меня угораздило отмочить такую глупость — согласился ехать на какую-то дурацкую охоту за змеями?.. Ловить змей на деревьях, на земле, в мелкой канаве — еще куда ни шло, но скопище рептилий на дне глубокого рва, в который без веревки не спуститься, не сулило ничего хорошего. Заговорили об освещении, выяснилось, что ни у кого нет фонаря. Я сразу воспрянул духом, усмотрев повод отступить, не теряя достоинства. Однако молодой ирландец, вернувшийся к этому времени с веревкой, был твердо намерен одолеть все препоны на пути к осуществлению своего плана. Освещение? Он привяжет на веревочку керосиновый фонарь и лично спустит его в ров, чтобы посветить мне! Стараясь подавить предательскую дрожь в голосе, я поблагодарил его.
— Вот и хорошо, — сказал он, — Уверен, что вы будете вполне довольны. Этот фонарь куда лучше электрического, а свет вам еще как понадобится, ведь там этих чертей видимо-невидимо!
Нам пришлось еще подождать, пока подоспел брат ирландца со своей женой. Молодой хозяин считал, что будет очень жаль, если они упустят — быть может, единственный в жизни! — случай посмотреть, как ловят змей.
И вот маленькая группа в составе восьми человек шагает через банановую плантацию. Семеро оживленно смеялись и болтали, предвкушая ожидающее их представление, а я вдруг сообразил, что моя одежда вовсе не подходит для охоты на змей. На мне были тонкие шорты и легкие парусиновые туфли; даже самая тщедушная рептилия без труда пронзит зубами мою кожу при такой защите. Однако, прежде чем я успел сообщить об этом своим спутникам, мы уже очутились на краю рва. При свете лампы он показался мне удивительно похожим на просторную могилу. Описание моего молодого приятеля было достаточно верным, он забыл только уточнить, что сухие земляные стенки рва испещрены дырами и щелями, в которых могло укрыться несметное множество рептилий. Я наклонился над краем ямы, и услужливые руки опустили фонарь на веревочке вниз, чтобы я мог оценить обстановку и попытаться определить змей. До этой минуты я подбодрял себя надеждой, что бог милостив и мне предстоит потягаться с каким-нибудь безобидным видом, но, когда фонарь повис над дном, надежда эта мигом улетучилась, ибо я увидел, что ров кишит молодыми габонскими гадюками, а эти змеи относятся к самым ядовитым в мире.
Днем габонская гадюка крайне флегматична и поймать ее проще простого, однако ночью, когда змея оживает и выходит на охоту, она способна развить грозную скорость. Молодые обитательницы рва были длиной побольше полуметра, толщиной сантиметров около пяти и явно чувствовали себя весьма бодро. Они резво ползали по кругу, то и дело поднимая стреловидную голову, чтобы обозреть лампу, и очень многообещающе манипулировали длинным языком.
Мне показалось, что всего гадюк восемь, однако их раскраска сливалась с цветом прелой листвы на дне ямы, и я вполне мог посчитать дважды одну и ту же змею. В это мгновение мой приятель тяжело ступил на край рва, обрушив вниз большой ком земли, рептилии дружно подняли головы и громко зашипели. Зрители отпрянули назад, и я решил, что сейчас самое время заявить об изъянах моей одежды. Мактуутл тотчас вызвался одолжить мне свои брюки из плотной саржи и крепкие башмаки. Отпала последняя зацепка. У меня не хватило духу больше возражать, и мы обменялись одеждой, скромно зайдя за куст. Мактуутл был телом покрупнее меня, так что брюки его висели на мне мешком; впрочем, как он справедливо заметил, подвернув внизу штанины, я только лучше защищу от укусов лодыжки…
С тоской в душе приблизился я снова к яме. Болельщики плотным кольцом окружили ров и взволнованно переговаривались. Я обвязался вокруг пояса веревкой (как вскоре выяснилось, скользящим узлом) и полез в яму. Мой спуск отнюдь не походил на воздушные движения театральной феи; стенка рва была далеко не прочной, и, пытаясь упереться ногами, я каждый раз сбрасывал вниз комья земли, чем вызывал недовольное шипение рептилий. А без опоры я болтался в воздухе на веревке, которую постепенно опускали мои спутники, и скользящая петля все больнее врезалась мне в поясницу. Наконец, глянув вниз и убедившись, что до земли осталось всего около метра, я крикнул, чтобы перестали опускать, дескать, мне сперва надо осмотреться и выбрать для приземления место, свободное от змей. Тщательное визуальное исследование показало, что как раз подо мной есть подходящий участок, и я скомандовал «майна!», всей душой надеясь, что мой голос звучит бодро и бесстрашно. Спуск возобновился, и тут одновременно произошли две вещи: во-первых, с одной ноги свалился одолженный мне башмак, во-вторых, фонарь, который никто из нас не сообразил получше накачать, почти совсем потух, так что света от него было не больше, чем от кончика сигары. В ту же секунду моя босая нога коснулась земли, и я ощутил дикий страх, равного которому не испытывал за всю свою жизнь.