Княгиня, перевалившись через парапет, плашмя полетела вниз, изо всех сил прижимая к себе маленького Ивана.
— О-ой! О-о-ой, горе! Молодая княгиня убилась! С дитём убилась!
Хлопья сажи носились в воздухе, точно рои жирных мух, жар слепил глаза, нестерпимая вонь пожара забивала ноздри. Князь Юрий закашлялся, отхаркнул и сплюнул вязкую чёрную слюну, тяжело, со свистом отдышался. В голове мутилось. Сколько человек может не спать? Который сейчас день?
Перед глазами возникло чёрное от сажи лицо сотника охраны, и князь мельком удивился — кто таков? Надо же, и имя забыл…
— Княже, ещё один пролом!
— Где! Все за мной!
Сотник, повернувшись, побежал впереди коня, на котором скакал князь. Конь храпел, рыскал — ему тоже невыносимо было среди пылающих развалин и летающих повсюду хлопьев сажи. Ничего, ничего, дружок… Сажа и пожары — это пустяки. Главное, пока не валяются на улицах Рязани трупы. Как долго?
Летучий отряд личной дружины князя успел вовремя. Три исполинские головни, в которые обратились брёвна частокола, валялись внутри городской стены, и в узкий дымящийся пролом с бешеным визгом, воем и улюлюканьем лезли поганые, шаг за шагом оттесняя от пролома рязанских ратников. Как ни был умотан князь Юрий. у него снова защемило сердце — ратники, недавние мужики, размахивали боевыми секирами, как лесорубы. Ещё чуть, и было бы поздно…
— Луки!
С ходу спешившиеся витязи разом натянули луки, выдернутые из незастёгнутых налучей. В одеревеневшей от многодневной бессонницы голове князя всплыла посторонняя мысль — сколько дней могут луки находиться под гнётом [с натянутой тетивой. Прим. авт.]? Всплыла и канула. На наш век хватит…
— Бей!
Дружный залп смёл передний ряд врагов, остальные опешили, снизили натиск. Ободрённые подоспевшей подмогой, ратники чаще замахали своими топорами.
— Бегло!
Теперь стрелы витязей ложились часто, как весенняя капель, одна за другой. И враги падали один за другим, потому как невозможно одновременно отбивать удары топора и следить, кто берёт тебя на прицел. Но сзади напирали и напирали новые воины, и в узком проломе быстро формировался завал из тел, частью мёртвых, а частью ещё живых…
— В мечи!
Витязи враз вымахнули мечи в воздух. В воспалённом мозгу князя Юрия вновь всплыло видение — сверкающий лес клинков, стремительный бег конницы, неумолимо надвигающейся на сонный лагерь пришельцев… От того леса осталась маленькая роща. Как долго?
— А-а-а-а!!!
Да, вятшие витязи — это не вчерашние мужики-хлебопашцы, кожевники и плотники. Некоторые враги ещё пытались оказать сопротивление, но это были именно попытки, никакого реального сопротивления оказать они не могли. Остальные, спотыкаясь, уже лезли назад через завал из трупов и шевелящихся тел собственных товарищей, чтобы спасти собственную шкуру, пожить хотя бы ещё чуть-чуть.
— Олекса! — вспомнил наконец имя сотника князь Юрий. — Оставляю тебе дюжину витязей! От сердца отрываю. Всех остальных соберёшь сам. Держаться! Ни единого поганого рыла чтоб в проломе, ясно?!
— Ясно, княже! — выдохнул Олекса. — Будем!..
С маху подскакал, круто осадив коня, князь Роман.
— Ты где должен быть?! — рявкнул на него князь Юрий.
— Дай людей, княже!
— Рожу я тебе?!! — заорал Юрий Всеволодович, поперхнулся сажей, закашлялся.
— Того мне неведомо, хоть роди, хоть мёртвых подыми! Без людей не уйду, оттого и гонца не послал, бесполезно! Дай хоть дюжину, сейчас дай, или поздно будет!
— А…….!!! — выругался князь Юрий. — Броньша, Епифан, со своими ребятами за ним вот!
Проводив глазами маленький отряд, князь обернулся. Остаток вятшей дружины выглядел теперь совсем жалко.
— А ну, за мной!
— Почему ты и твои люди здесь, Адууч? Почему не в проломе?
Джебе сидел верхом на коне, разглядывая спешившегося перед ним тысячника. Адууч был бледен до серости.
— Мы уже почти прошли, славный нойон! Но подоспел сам коназ Ури…
— А ты полагал, коназ Ури будет спать, покуда ты лезешь в пролом? Или вообще постелет перед тобой белый войлок? Я повторяю вопрос — почему вы бежали?
Теперь бледность тысячника стала зеленоватой.
— Прости меня, великий Джебе! Мы пойдём туда снова, сейчас же…
— Да, Адууч. Снова и сейчас же. Но тебя это уже не касается.
Джебе сделал знак, и охранные нукеры разом пришли в движение. Один мягко выдернул из ножен обречённого меч и кинжал, двое придержали руки, а стоявший сзади одним движением накинул на шею Адууча удавку. Монгол захрипел, скребя по земле ногами, но нукер, сидя в седле, поднатужился и поднял казнимого в воздух. Ещё раз дёрнувшись, Адууч обвис.
— Заройте его где-нибудь, — распорядился Джебе. — Бурундай!
— Я здесь, мой господин! — отозвался Бурундай, подъезжая.
— Похоже, проломами придётся заняться тебе. Хватит стоять в резерве!
— И вечером ты удавишь меня, как несчастного Адууча? — нагло оскалился Бурундай. Джебе посмотрел на него с мрачным удивлением, но оскал тёмника стал ещё шире, — Позволь возразить тебе, прославленный. Во-первых, нужны ещё хотя бы два пролома. Во-вторых, штурм надо начинать к ночи, и вести до утра непрерывно. В-третьих, мало рваться в проломы. Чтобы занять все силы урусов, надо в это же время лезть на стены, лезть разом. Тогда будет толк!
— И тысячи воинов градом посыплются со стен! — гневно возразил Джебе. — Ты ищешь оправдания заранее, Бурундай-багатур? На тебя не похоже!
— Я хочу взять наконец этот проклятый город, — вновь осклабился Бурундай. — А ты, непобедимый?
От такой наглости у Джебе захватило дух.
— А насчёт воинов… Впереди наших воинов надо гнать пленных урусов. Пусть они первыми лезут на стены по лестницам! Тогда наши потери будут меньше.
Джебе проглотил готовую вырваться брань, задумчиво пожевал ус. Верно… Этот приём тоже изобрёл сам великий Чингис-хан.
— Ты прав, Бурундай. Будем готовиться к ночному штурму. Но проломами тебе-таки придётся заняться, иначе урусы успеют наглухо замуровать эти дырки!
— Слушаю, великий Джебе!
Толстые витые свечи в трёхсвечных серебряных шандалах, изображавших здоровенного мужика, обвитого гигантскими змеями, оплывали неровными потёками, пламя свечей то и дело колебалось, тревожимое движением воздуха.
За большим столом, накрытым белой шёлковой скатертью и уставленным разнообразными блюдами и сосудами, сидели сам хозяин, князь Георгий Владимирский, сыновья его Мстислав, Всеволод и Владимир, ближние бояре Пётр Ослядюкович, Еремей Глебович и Филипп, за привязанность к княжичу Владимиру прозванный в народе Нянька.
— …Значит, так, — князь Георгий Владимирский жевал пирог с осетриной, тщательно и неторопливо. — Гонцов разослали по весям-вотчинам?
— По дальним разослали, княже. По ближним нет пока, — ответил Еремей Глебович, равномерно жующий, отчего борода его двигалась вперёд-назад.
— Ну и верно. Чего народ зря смущать? Успеем, чать.
Князь Георгий отхлебнул из кубка.
— Думаю так, покуда степняки стоят под стенами Рязани, мы успеем рати собрать. Степняки, они к осаде непривычны, до крещенья всяко под стенами Рязани проторкаются. Ежели верно бают послы рязанские, такую орду прокормить дело нешуточное. Да с конями ещё… Одного сена сколь надо! Стало быть, разошлёт хан Батыга своих воев в зажитье [за фуражом и продовольствием], и расползутся они по всей Рязанщине. Да под стенами сколько-то их положит Юрий Рязанский. Самое то нам о сю пору со спины на них будет ударить. Прижать к стенам рязанским и всех… Ну, а как покрошим поганых, тогда и с князем Юрием Ингваревичем разговор можно вести. Полагаю, не до гордыни ему уж будет.
— Как думаешь, княже, — подал голос боярин Филипп, — придут на помощь рязанцам войска из Чернигова?
— Из Чернигова… — пренебрежительно фыркнул Георгий. — Сколько-то придёт, не зря же князь Михаил в спасители всея Руси метит. Неудобно ему, вишь, будет уронить светлый образ свой пред другими князьями, и пуще того пред чёрным людом. Токмо будет это не рать, а отряд, воев пятьсот или тысяча от силы. Времени собирать рати у князя Михаила нет.
Князь Георгий откинулся к стене, почмокал, выковыривая засевшую меж зубов пищу.
— К племяннику же своему в Ростов да к брату Ярославу я завтра отпишу. Тут подумать надо, не приказ в вотчину посылать… Но, мыслю так, соберутся они на подмогу нам без колебаний долгих.
Крайняя свеча в шандале зашипела, князь взял со стола изящные серебряные щипчики, снял нагар. Внезапно застыл, держа руку со щипцами на вису.
— Ты чего, батя? — спросил Всеволод.
В глазах князя Георгия плясало, отражаясь, пламя свечей.
— Триста тысяч воев у Батыги. Триста тысяч… Всех придётся подымать. Всех, способных держать оружие.
— От мужиков деревенских в поле мало толку, княже, — пробасил Пётр Ослядюкович. — Ни строю, ни бою за неделю не обучишь.
Князь усмехнулся одним уголком рта.
— А что делать?
— Бей их, братие!
— Круши!
— А-а-а!
— Смолу, смолу давай!
— Камни сюда!
— А-а-а-а-а!
Воевода Клыч помотал головой. От долгого недосыпа что-то случилось со слухом, звуки доносились как из бочки. А может, не от недосыпа, а от непрестанного ора и лязга…
Тяжёлая лестница с глухим стуком, почти не слышным за гамом и лязгом, упёрлась в частокол, железные крючья наверху цепко впились в дерево.
— Лестницы! Рогатки, рогатки давай! Отваливай их, ну!
Расхристанный, несмотря на ночной мороз мужик с опалённой бородой остервенело отрывал глубоко впившиеся крючья, мешавшие оттолкнуть от стены лестницу, уже дрожавшую под тяжестью взбирающихся на стены врагов.
— Родненькие! Не стреляйте!
Сон как рукой сняло. Что это такое? В рядах атакующих толмач-перебежчик объявился?
— Русские мы, русские люди!
— Мать вашу растак! — не своим голосом заорал воевода, глядя на оцепенелых ратников. — Лестницы вали, ну!
Выхватил рогулину из рук опешившего ратника и со страшной силой навалился на торчащую возле самой бойницы тетиву лестницы, сработанной из толстенных жердин, почти брёвен. В спине захрустело, но рядом уже запалено пыхтели другие воины, ещё пара рогаток упёрлась в лестничную тетиву, кто-то навалился сзади, помогая… Расхристанный мужик наконец справился с крючьями, и лестница с тяжким стоном перегруженного дерева отвалила от стены, опрокидываясь.
— А-а-а-а!!!
Какой-то мужик, по виду явно русский, остался висеть на стене, судорожно цепляясь за край бойницы.
— А ну! — скомандовал воевода, и несколько рук враз втащили человека внутрь, распластали на помосте-раскате. Вслед ему запоздало влетела стрела, ушла в темноту.
— Спасибо… родненькие… братцы…
Выглядел мужчина ужасно — багровые рубцы на спине и боках, лицо разбито, губы запеклись от крови. Из одежды на нём были только холщовые подштанники.
— Ты кто таков?
Мужик встал, привалился спиной к бревну частокола.
— Деревенские мы. Вечор налетели поганые, всех, кого нашли, согнали в кучу и айда… И гонят русских мужиков пред собой, лезть на стены заставляют…
Ратники переглянулись.
— Вот твари…
— А ну, к бойницам! — рыкнул Клыч. — Лясы точить или воевать будем? Каждый человек на счету! Ты луком владеешь ли? — обратился он к полуголому.
Мужик поднял на воеводу глаза, полные нечеловеческой муки, сквозь которую разгоралась мрачная радость.
— Белку бил, утку влёт… Воевода, отец… Больше всего боялся смерть от своих принять… Хоть одного гада!
— Тары-бары потом! — Клыч сунул мужику тул со стрелами и тяжёлый пехотный лук. — Давай, работай!
Не говоря больше ни слова, бывший пленник повернулся к бойнице, одним движением вынул из тула стрелу, наложил на тетиву. По движениям было видно — не врёт человек, умеет обращаться с луком.
— Ххы!
Стрела со свистом ушла к цели, и всадник, гарцевавший на коне с горящей стрелой, вывалился из седла, погасив огонь своим телом.
— Ххы!
Ещё один степняк рухнул на землю. Воевода переглянулся с витязем, стоявшим за спиной мужика, и тот незаметно опустил руку с мечом, изготовленную для удара.
— Ххы!
Оскаленная физиономия бывшего пленника не оставляла сомнений — никакой это не лазутчик.
— Ты вот что, мил человек… Иди вниз, одёжу дадут тебе. Потом поешь и на стены.
— Хоть ещё одного…
— Ступай, я сказал! Здесь я воевода, кому что делать, мне решать! Шелом наденешь ещё и бронь какую-нито. Всё, пошёл!
Всё верно. Задубеет в одних подштанниках на морозе, это сейчас он на избытОм страхе держится. Да и без брони недолго простоит, очень уж метко бьют поганые степняки, даже ночью, в неверном свете горящих стрел, утыкавших частокол. А сейчас такие вот стрелки-охотники ой как нужны, каждый человек на счету.
Едва человек ушёл, в верх частокола снова с хрустом впились острые крючья осадных лестниц. Новая волна, стало быть…
— К бойницам, к бойницам, так вас растак!
— … Ух, хорошо!
Печь-каменка выбросила очередной клуб пара, в ноздри ударил пряный дух. Князь Михаил лежал на полке, и банщик, здоровенный мужик с коротко, под «горшок» остриженными волосами, вовсю трудился над княжьим телом, орудуя банным скребком.
— Чего, Бельша, сильно я ожирел?
— Ништо, пресветлый княже, ты у нас орёл!
Боярин Фёдор Олексович сидел напротив, отдуваясь, с резным деревянным ковшом в руке.
— А я вот огрузнел, княже. Думаю, не купить ли веницейское зеркало себе?
— На что тебе зеркало-то? — полюбопытствовал Михаил, кряхтя под могучими руками банщика.
— Ну как же… Полагаю, скоро свой срам без зеркала и не увидать мне.
Князь скосил глаза на боярина, фыркнул, и они разом расхохотались.
— Спасибо, Бельша. Ты ступай, дальше мы сами.
— Как скажешь, княже, — поклонился банщик.
Когда дверь за банщиком закрылась, князь сел рядом с боярином, взял из рук того ковш с квасом, гулко глотнул пару раз.
— Ядрёный квасок…
— Что слышно со степи, княже? Гонец прибыл ли?
Князь Михаил разом посмурнел.
— Нет вестей, Фёдор. Странно и непонятно сие.
Помолчал, сжимая в руках ковш с квасом.
— Вот оно, княже, — негромко молвил Фёдор Олексич.
— Думаешь?
— Уверен.
Снова помолчали.
— Рати собирать надобно, Михаил Всеволодович.
Михаил искоса взглянул на своего ближнего боярина.
— Рати, говоришь? Это ведь не сапоги обуть, Фёдор свет Олексич.
— А ну как поздно будет?
Князь со стуком поставил ковш на полок.
— А основания? Неприбытие гонца не повод для того, чтобы всю землю черниговскую да киевскую исполчить.
— Как скажешь, княже. Однако неспокойно мне. Вспомни булгар.
Князь Михаил угрюмо засопел.
— Ну до чего умён ты порой, Фёдор Олексич, прямо спасу нет. Помню я и про булгарское царство, и про Калку-реку. А толку? Никто не согласился со мной нынешним летом. Союза нет… Не могу я просто так рати собрать. Вестей ждать будем, тогда и решим.
Дверь в парную приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова вятшего витязя.
— Княже, прости. Тут с Рязани посольство прибыло. Дело, грит, чрезвычайной важности.
— Кто послом-то?
— Воевода Евпатий Коловрат. Молит принять как можно скорее.
— Скажи, пусть пождут малость. После бани сей час приму.
Голова телохранителя исчезла, дверь закрылась.
— Ну вот и вести тебе, княже, коих ожидал, — глаза боярина Фёдора чуть мерцали в полумраке.
«Здравствуй, сестрица моя. Знаю, знаю, что надобно теперь звать тебя Ефросиньей, да только не взыщи — для меня ты навсегда Филя.
Вот пишу тебе письмо, собралась наконец. Дела у нас в Ростове хороши, хлеб подешевел, и соль, и скобяной товар. Народ доволен, торговля бойкая и казна оттого не пустует.
Борис Василькович большущий мужичина уже вымахал. Думаю велеть книжному человеку нашему, отцу Савватию начать уже учить его грамоте, не всё деревянным мечом махать. Глеб Василькович тож ничего. Титьку бросил, на морковку варёную с маслом налегает. Говорить только не начал пока, а так у-у… бойкий парень будет.
Князь мой свет Василько Константинович всё в делах да заботах, опять исхудал весь. Железо бранное закупает, рати готовит. Ну, дом на мне, ясно. Да и заботы о казне потихоньку сваливает на меня муж мой, как увидел, что не раззява жена у него и не даст хозяйство на порушение.
Ты бы приехала к нам, Филя, что ли. Племянников повидаешь, то-сё. С сестрёнкой своей поговорить опять же не грех. Помнишь, как мы боярина Фёдора заговаривали, дабы математику не учить? Самой смешно теперь.
Приезжай, Филя, правда. Тревожно мне отчего-то. Всё слова батюшки из головы не идут. Неужто и правда к нам те поганые нынче пожалуют, что булгарское царство разорили?
Ну да Бог даст, ничего. Вон половцы, ежели по летописям судить, тоже поначалу куда как грозны были, да пообломались о Русь. Плохо только, что поврозь все князья русские, свары да которы меж собой учиняют беспрестанно. А так сила воинская имеется, и немалая.
В третий раз прошу тебя, Филя — приезжай. Сама ты писала давеча, что каждый день наш на земле сей грешной есть подарок Господа. Сколько ещё проживём и ты и я, только ему ведомо. Так негоже подарками божьими брезговать.
За сим заканчиваю к тебе письмо моё. Вечно любящая тебя сестра.
Мария»