Вода его слегка солоновата, что указывало на отсутствие стока, и производила впечатление глубокой. Над ее поверхностью, как холмы, возвышаются острова. Впервые мы увидели Ширву от подножия горы Пиримити, или Мопеупеу, расположенной к юго-западу от него. Если смотреть оттуда на север, виден морской горизонт; вдалеке можно было рассмотреть два островка. Тот, что ближе и больше, порос деревьями и похож на вершину горы. Горная цепь видна и на востоке, а на западе возвышается гора Чикала, принадлежащая, по-видимому, к большому горному массиву Зомба.
Там, где мы остановились, берег был покрыт тростником и папирусом. Желая определить широту по естественному горизонту, мы вошли в воду и направились к тому, что предполагалось мелью, но тут на нас напало столько пиявок, что пришлось поспешно вернуться. После одна женщина сказала нам, что мужчины послали нас в озеро, чтобы посмотреть, как мы умрем.
Озеро Ширва, расположенное на высоте тысячи восьмисот футов[140] над уровнем моря, имеет в длину, вероятно, миль шестьдесят — восемьдесят, в ширину — около двадцати. Как мы уже сказали, вода в нем солоноватая — с привкусом английской соли.
Северной оконечности мы не видели, хотя проходили недалеко.
Берега озера очень красивы, растительность вокруг него роскошна; мы видели, как к юго-востоку от нас волны бьются об утес, — это делало картину еще красивее. Недалеко от восточного берега озера возвышается очень высокий горный хребет Миландже — тысячи две с половиной метров над уровнем моря. Крутые остроконечные вершины, накрытые шапками облаков или уходящие выше их, фантастически величественны. К западу — горы Зомба высотой около семи тысяч футов и протяженностью около двадцати миль».
Но целью доктора Ливингстона было не столько исследовать новые места, сколько завоевать доверие туземцев. Он полагал, что для этого лучше не задерживаться в одном месте надолго, а возвращаться туда чаще. Поэтому доктор решил вернуться на пароходе в Тете.
В середине августа экспедиция опять прошла по Шире. Доктор намеревался продолжать исследования к северу от Ширвы, а потом направиться к неизвестному прежде озеру Ньяса. Он слышал о нем от туземцев, называвших это озеро Ньиньеси, что значит «звезды».
По дороге экспедиция открыла горячий источник — в нескольких шагах один от другого из земли бьют два ключа, сливающиеся в прозрачный ручеек. Его температура оказалась 79° по Цельсию! Опущенное туда яйцо варится за три минуты[141]. Если ящерицы и насекомые слишком приближаются к воде, тут же свариваются живьем. Путешественники видели их останки на берегу. Однажды при них большой жук решил присесть на предательскую поверхность воды; он погиб прежде, чем успел сложить крылышки.
Постепенно болота уступили место лесам, но земля оставалась достаточно плодородной. Путешественники прошли по стране манганджа, радостно поразившись царящему в ней порядку. Деревни здесь чисты, хорошо выстроены, рядом всегда течет речка или ручей (проточная вода для негра — половина жизни); в каждой деревне есть «боало» — площадь под большими тенистыми деревьями, где собираются все сходки.
Их экономика гораздо более развита, чем воображают люди, представляющие всех туземцев жуткими дикарями, — торгаши с побережья и географы, привыкшие, не выходя из дома, роскошно живописать нравы и обычаи всех народов.
«Это, — пишет Ливингстон (слог его часто однообразен, но всегда совершенно ясен), — деятельная, трудолюбивая раса. Они обрабатывают железо и хлопок, плетут корзины и циновки, но более всего занимаются земледелием. Нередко можно видеть, как все жители деревни — мужчины, женщины и дети — идут в поле и усердно работают мотыгами, а младенцы в это время спят в тени каких-нибудь кустарников».
Надо отметить, наши французские крестьяне не в меньшей степени, чем эти смиренные африканцы, подчиняют себя закону труда — вот только так же ли они счастливы?
Ливингстон — наблюдатель неизменно проницательный и щепетильно правдивый — дает далее такое интересное описание способа обработки девственных земель:
«Вырубку леса они производят точно так же, как американские колонисты: рубят деревья маленькими туземными топориками. Стволы и ветви складывают в кучу и сжигают, а золой посыпают землю. Пни высотой около метра оставляют гнить на корню: между ними и разбрасывают семена.
Если вырубка сделана на травянистом участке, манганджа захватывает обеими руками сколько может травы и завязывает узлом, а после обрубает под корень мотыгой. Так, охапку за охапкой, очищают все поле; повсюду теперь сохнет сено в маленьких пучках. Перед началом сезона дождей сено сгребают и сжигают, золу смешивают с землей и используют как удобрение.
Главный промысел племени — железоделательный. Руду добывают в горах; в каждой деревне есть домна, угольщики, кузнецы. Последние делают хорошие топоры, наконечники копий и стрел, лопаты, браслеты. Принимая во внимание, что работа здесь ручная, а инструмент примитивен, все это поразительно дешево.
Манганджа делают и много глиняной посуды: котлы, миски, большие корчаги для зерна, всевозможные кувшины. Их изящно лепят без круга и с немалым вкусом украшают добываемым в горах графитом.
Некоторые занимаются только тем, что плетут из бамбуковых побегов красивые корзинки; некоторые вяжут сети — частью для себя, частью для обмена на соль и вяленую рыбу. Соль и рыба, наряду с табаком, железом и шкурами, — предметы оживленной торговли между деревнями.
Многие манганджа имеют внешне разумный вид, пропорциональную голову, высокий лоб, приятное лицо. Они много занимаются волосами; хорошая прическа здесь — предмет гордости, поэтому они бесконечно разнообразны».
И только когда заходит речь об украшении, земледелец и ремесленник, который в умении работать мог бы поспорить со многими европейскими крестьянами, проявляет себя как дикарь, влюбленный в причудливые, бессмысленные побрякушки. Некоторые заплетают длинные пряди на лбу, буйволовы рога. Эта прическа в большой моде, для нее приходится приклеивать к волосам целую сложнейшую конструкцию: трубочки, связочки, подпорки… Другие, напротив, заплетают волосы сзади в густую косу, изображающую буйволов хвост. У иных множество маленьких косичек, подпертых кусочками коры, торчат, как лучи, во все стороны вокруг головы; кто-то носит волосы уложенными в несколько ярусов, а у его соседа бритая голова блестит, как тыква.
Манганджа с ума сходят и от безделушек; все пальцы, даже большой, у них унизаны металлическими фигурками животных, а руки и ноги — латунными, железными, медными браслетами.
Но самое экстравагантное из этих, с позволения сказать, украшений — конечно, пелеле: кольцо, которое женщины носят в верхней губе. В детстве им протыкают губу как можно ближе к носу и в дырочку вставляют деревянную шпильку, чтобы рана не затянулась. Когда края зарубцуются, на место шпильки вставляют стерженек потолще, растянуть дырочку, затем еще толще, еще — и наконец добиваются, что в дыру на губе можно вставить металлическое кольцо диаметром шесть — семь сантиметров[142].
Манганджа-горянки носят подобное украшение все без исключения; достаточно часто оно встречается и у жительниц Нижней Шире. У женщин победнее кольца (или диски) бамбуковые, а у богатых — жестяные или слоновой кости. Металлические пелеле часто имеют форму маленькой тарелочки, а костяные — напоминают кольцо для салфетки.
Женщина — если только она не в трауре — не является на людях без пелеле. Попробуйте представить себе, как ужасна губа, торчащая на два пальца перед носом! Когда женщина, давно носящая пелеле, улыбается, щеки ее судорожно дергаются, губа вместе с кольцом подскакивает до самых глаз, нос уморительно торчит в дырке кольца и видны зубы, заостренные, как у кошки или крокодила.
Подобные экстравагантные кольца не только безобразны, но и страшно неудобны: невозможно произносить губные звуки, есть жидкую пищу, пить из чашки — только лакать языком. Серьезно говоря, невероятно противно глядеть, как изуродованная верхняя губа дергается при каждом движении языка, а по подбородку постоянно струйкой бежит слюна, которую не может удержать полуоткрытый рот.
А скажите этим женщинам, что это ужасно, нечистоплотно, неудобно, — она ответит вам так же, как француженка, измученная корсетом и остроносыми туфлями: «Так носят!.. Коди!..»[143]
Трудно сказать, откуда взялась подобная ужасная мода, распространенная не только в этих местах и даже не только в Африке: она ведь встречается и в Бразилии, недалеко от Амазонки, в штате Гояс, у индейцев-ботокудов[144]. Только индейцы называют пелеле «ботоке» и уродуют не верхнюю губу, а нижнюю.
Манганджа не без изъяна: они любят служить Божественной Бутылке, явленной здесь в виде больших кувшинов пива. Варят его из проса, сорго или кукурузы, но, к сожалению, манганджа не умеют останавливать брожение и потому спешат выпить все пиво, пока не скисло. Сосед зовет соседа, и тот, всегда готовый милосердно помочь ближнему, спешит на помощь, зная, что первый при случае ответит тем же. В результате, когда заканчивается сбор урожая, в деревне на ногах никто уже не стоит.
Ливингстон, сообщая об этом, замечает, что за шестнадцать лет в Африке нигде больше не видел такого пьянства.
«Однажды, — пишет он, — мы пришли в какую-то деревушку. День уже клонился к вечеру. Не было видно ни одного мужчины — лишь несколько женщин сидели под деревом и пили пиво. Местный лекарь, он же колдун, вскоре вышел, пошатываясь, из хижины; на груди у него висел рог. Он упрекнул нас в нарушении этикета:
— Что это за манера — являться в деревню, не предупредив о своем приходе?
Наши люди быстро успокоили пьяного, но благодушного знахаря. Он пошел к себе в кладовку, позвал на помощь двух наших людей и благородно передал им большой кувшин пива для нас.
Итак, мой коллега (шутит доктор) оказался гостеприимен. Зато местный вождь, когда проспался, пришел в ярость и велел женщинам под деревом немедленно бежать прочь, не то он их убьет. Почтенные дамы страшно расхохотались от одной мысли, что кто-то их считает способными куда-то бежать, и продолжали попивать пивко. Мы разбили палатки, стали варить обед. Вдруг в деревню прибежала толпа взмыленных воинов. Они посмотрели на нас, друг на друга — и стали кричать на вождя, зачем он их напрасно потревожил:
— Это тихие люди, ничего плохого тебе не делают… что тебе с пьяных глаз мерещится?
И разошлись по домам.
Пьянство у манганджа проявляется по-разному — кто-то начинает болтать языком, кто-то тупеет, кто-то впадает в буйство, кто-то ищет драки. К последнему разряду принадлежал наш вождь. Он внезапно встал перед своими людьми и завопил на нас:
— Сюда нельзя! Ступайте откуда пришли!
Но когда один манганджа, оказавшийся, как на грех, неуступчивым, здорово стукнул вождя прикладом прямо в грудь, тот сразу отскочил прочь и убрался с дороги не столь величественно, сколь поспешно.
Здешнее пиво похоже на розоватую жидкую кашицу. Проросшие семена высушивают на солнце, измельчают, разводят муку водой и кипятят на медленном огне. Свежее и двухдневное пиво на вкус сладкое с кисловатым привкусом, очень приятное в африканскую жару, а также для больных лихорадкой, которым всегда хочется кислого питья — одного стакана пива довольно, чтобы утолить жажду и успокоить больного. К тому же в пиве разболтана мука (очень удобный способ ее употребления), так что получается очень сытно. По всей вероятности, этот сорт пива совсем не вреден: даже те, кто злоупотребляет им, не болеют никакими особенными болезнями и не сокращают себе жизнь».
У манганджа, как и на Мадагаскаре, существует испытание ядом для всех, подозреваемых в каком-либо преступлении. На большом восточном острове оно называется тонгим, а здесь — муаве.
Обвиняемому дают выпить отраву; если его рвет, он признается невиновным, если нет — виновным. Манганджа так верят в силу этого испытания, что на нем настаивают сами ложно обвиненные (даже вожди). Возможно, врач, готовящий отраву, умеет каким-то образом спасти подсудимого, если считает его невиновным, но туземцы не любят об этом говорить — и никто еще не признавался, что же входит в состав муаве.
Если в результате испытания кто-то признан виновным, его тут же предают истязанию и казни. Когда же бедняга испустит дух, все племя двое суток подряд шумно его оплакивает. Женщины заходятся в душераздирающих (или, пожалуй, ушераздирающих) воплях; все пиво, найденное в доме казненного, выпивается до капли, а затем — тоже в знак траура — в доме бьют всю посуду — все миски, плошки и горшки.
Путешественники отправились дальше: прошли озерко Памаломбе, а 16 сентября 1859 года открыли большое озеро Малави-Ньяса.
«Если пустить по Верхней Шире пароходик, — замечает Ливингстон, — и покупать слоновую кость у прибрежных жителей (а протяженность Шире от порогов вместе с берегами Ньясы не менее шестисот миль), то работорговля в этих местах совершенно парализуется — ведь реальный доход торговцы получают как раз от слоновой кости, которой нагружают перегоняемых рабов.
Так можно будет приобрести влияние на огромной территории. Мазиту, живущие по северным берегам озера, не пропустят охотников за людьми через свои земли; ради уничтожения подобного промысла они будут деятельно союзничать с Англией и могут воспользоваться этим союзом для расширения собственной торговли. Ныне туземцы, продающие слоновую кость и малахит, безбожно обираются. Если мы здесь дадим им ту же цену, какую они получат на берегу, за триста миль от дома, им ни к чему будет ходить так далеко; кроме этой меры — перекрыть континентальным товарам доступ к приморским факториям, — нет другого способа борьбы с работорговлей. В итоге можно будет уничтожить подобный промысел на пространстве от Замбези до Кильвы; вне этого пространства на юге останется лишь португальский порт в Ингамбане, а на севере — часть владений занзибарского султана, за которыми могут надзирать наши крейсеры».
Чтобы негры избавились от всяких подозрений и окончательно убедились в отсутствии любых отношений с работорговцами, Ливингстон не задержался на берегах Ньясы. «Ma-Роберт», кашлявшая все сильнее и обычно покрывающаяся трещинами, вернулась по Шире в Тете, затем — за припасами — по Замбези к морю, а 2 февраля 1860 года опять поднялась до Тете — штаб-квартиры экспедиции.
Там Ливингстон пробыл до 15 мая и, прежде чем вернуться в Англию, решил отвести домой друзей — макололо.
Сначала в поход выступило человек сто, но некоторые скоро вернулись, так как не смогли расстаться с новыми женами — рабынями из Тете. Они прекрасно знали, что женщины и рожденные от них дети принадлежали хозяевам и последние непременно предъявят свои права. Макололо по-настоящему страдали от этого, но узы, привязавшие их к Тете, были столь сильны, что разорвать их было невозможно.
Поначалу экспедиция шла не торопясь, короткими переходами. У порогов Кебрабаса она немного отклонилась от Замбези и пошла через деревню Сандиа.
Там несколько негров, которым не терпелось попробовать мушкеты[145], отправились охотиться на слонов. Уже вскоре им повстречалось несколько слоних со слонятами. Первая слониха в стаде, увидев охотников наверху на скалах, сразу же с подлинно материнским инстинктом укрыла малыша между ног. Сама она, несчастная, осыпанная градом пуль, бросилась бежать в саванну; но новый залп добил ее; слоненок скрылся вместе со всеми остальными.
Восторженные охотники, сами не ожидавшие такого успеха, собрались вокруг гигантской туши и устроили безумную пляску с радостными воплями. Взяв в трофей хвост и кусок хобота, они вернулись в лагерь — грудь вперед, голова вверх, ружье на плече, ни дать ни взять идут маршем солдаты из гарнизона Тете.
Вождь Сандиа тотчас узнал об этой удаче и явился потребовать причитающуюся ему долю — как принято повсюду в здешних местах, половина слона отдается вождю той деревни, где он был убит.
Охотники проводили хозяина к месту, где лежала слониха. Тушу никто не трогал — так и лежала эта гора еды, которой десять раз хватало доверху набить могучие африканские желудки.