— Они ушли, отец. Встаньте, они больше ничего вам не сделают. Добрый капитан спас вас, отец!
— Капитан? — спросил Доэ, вновь пытаясь подняться. — Так это капитан? Значит, вы неубиты? Это радует меня, капитан. Теперь, когда мне это известно, мне будет легче умереть! А Эдита? Она также спасена?.. Слава Богу! Теперь все хорошо, капитан. Скажите мне только, где Ричард Бракслей? Ведь вы его не убили?
— Не думайте о нем, — сказал Роланд, — я ничего о нем не знаю.
— Ах, капитан, — вскричал Доэ, — я как будто знал, что таков будет мой конец. Если Ричард в плену, приведите его сюда и дайте мне с ним поговорить. Это и вам будет полезно, капитан!
— Я ничего не знаю о нем, — повторил Роланд. — Думайте только о себе самом!
— А! Да вон его красный платок! — закричал Доэ, указывая на Пардона Фертига, перевязавшего себя чалмой, как шарфом.
— Этот платок? — переспросил Пардон Фертиг. — Я снял его с одного индейца, который бежал отсюда с сестрой капитана. Я закричал ему, чтобы он остановился, но так как он этого не сделал, я выстрелил ему в спину, сбросил его на землю и живо снял кожу с черепа. Вот она!
С этими словами он вытащил пучок черных волос, при виде которого Эдита чуть не упала в обморок.
— Роланд! — сказала она и прислонилась к своему брату, чтобы не упасть. — Это был он… да, он! Ричард Бракслей… Он увез меня!
— Да, да, — заметил Авель Доэ, слышавший слова Эдиты. — Я всегда говорил Ричарду, что судьба отыщет нас, вот она и настигла его еще раньше меня! Застрелен, скальпирован… Точь-в-точь как индеец! Итак, мы оба получили награду, капитан, — продолжал он, обращаясь к Роланду, — плут я был, плутом и умираю! Но не могу я умереть совсем уж плутом: надо же сделать хоть напоследок доброе дело. Вот здесь, капитан, завещание вашего дяди. — Он с трудом вытащил завещание из бокового кармана, — возьмите его, возьмите… Но, капитан, вы не забудете Телию, мою дочь? Вы позаботитесь о ней, капитан? Да?..
— Пока я жив, она всегда найдет во мне друга, — решительно сказал Роланд.
— Ну, тогда я умру спокойно, — и Доэ умер.
А Бруце закричал с упреком:
— Телия никогда не нуждалась в друге и защитнике, пока не убежала из моего дома. Я всегда обходился с ней, как отец!
Но напрасны были его слова: Авеля Доэ уже не было в живых…
Между тем, кентуккийцы вернулись полными победителями. Для большего триумфа вся деревня вместе с хлебными полями была предана огню и окончательно уничтожена. А победители отправились в обратный путь, на родину.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
На этом, собственно, и заканчивается наш рассказ. Но прежде, чем распроститься с читателем, мы хотим рассказать ему кое-что о судьбах действующих лиц или разъяснить то, что оставалось неясным во время рассказа.
Сначала несколько слов о Пардоне Фертиге. Казалось, он утонул в потоке — и вдруг каким-то образом оказался жив и здоров. В его появлении не было ничего чудесного. Смытый потоком, он добрался до деревянной запруды, которая преграждала поток. Зная силу течения, он не сомневался в том, что все его спутники погибли, и полагал, что ему одному предстояло сражаться с дикарями, а потому скрылся за деревянными балками и пробыл там остаток ночи и большую часть следующего дня, пока не убедился, что поблизости нет индейцев. Затем он спустился по скалистому берегу реки, крадучись, миновал лес и, наконец, счастливо достиг отряда Бруце, к которому и примкнул.
Что касается Натана, то он после своего освобождения убежал, чтобы привести других на помощь своим друзьям. Он натолкнулся на отряд Бруце и поторопил его с походом. Только на обратном пути Натан возвратился к своему обычному состоянию: воинственный огонь уже не горел в глазах, шаги его утратили уверенность, и он смотрел на людей, осыпавших его похвалой, с беспокойством, замешательством и даже ужасом. Чтобы скрыть свои чувства и отвлечь от себя внимание, он занимался своей собакой.
Вдруг он увидел Роланда, ехавшего верхом рядом со своей сестрой, и поспешил к нему, чтобы рассказать о существовании завещания.
— Натан! — сказал Роланд, протягивая руку Натану, — вам мы обязаны своей жизнью, имуществом, всем — и этого мы никогда не забудем! Но почему это, Натан, — прибавил он с лукавой усмешкой, заметив скальп, который квакер все еще нес в руках, — почему вы так явно выказываете знаки вашей храбрости? Прежде ведь это не было у вас обыкновением?
— Друг! — сказал Натан, бросая смущенный взгляд сначала на Роланда, потом на скальп: — Ты видишь эти локоны? Некогда они украшали головы моих детей. А вот здесь, — прибавил он, указывая с нескрываемым торжеством на скальп Венонги, — здесь скальп убившего их. Но довольно, друг… Ты знаешь всю мою историю… А теперь мне надо сказать тебе о том, что тебя особенно касается. Существует завещание твоего покойного дяди, по которому тебе и твоей сестре…
— Совершенно верно, Натан, — прервал его Роланд, доставая документ. — Вот оно! Оно делает меня богатым человеком, и вы, Натан, будете первым человеком, с которым я поделюсь своими землями. Вы должны оставить эту дикую жизнь и идти со мной на мою родину!
— Я, друг? — переспросил Натан. — Нет, судьба предназначила меня для лесов! В них я хочу жить и умереть. Я нахожу себе в них все, что мне нужно — пищу, одежду, а более мне ничего не надо. Но я хочу просить тебя о милости: ее ты можешь исполнить!
— Говорите, Натан, она уже исполнена!
— Вот, друг, — пробормотал Натан, бросая умоляющий взгляд на Роланда, — я прошу тебя никогда не говорить о том, что ты видел, что я делал в лесу!
Роланд обещал, и Натан хотел было уже уйти. Но Эдита остановила его:
— Пойдемте с нами, добрый Натан, пойдемте в наш дом! Там никто не будет насмехаться над вами, никто и никогда не упрекнет вас за вашу веру… Но вы, кажется, боитесь?
— Хорошая вы девушка! — воскликнул Натан, с благодарностью взглянув на Эдиту. — Последовать за вами я не могу, потому что нет у меня более родины на этой земле. Никого не осталось у меня, кто бы встретил меня со смехом и радостью, никого, кто приветствовал бы меня, когда я возвращаюсь с поля или из лесу, — нет, решительно никого, никого! И пускай я останусь в пустыне: тут вид чужого семейного очага не напомнит мне о моем горе.
И когда Натан говорил это, голос его дрожал, губы тряслись, и все его лицо выражало глубокое горе одинокой, исстрадавшейся души. Молча отошел он прочь и исчез в чаще леса. Роланд надеялся еще встретить его у Бруце. Но Натан не пришел, и никогда больше Роланд не видел его верного, честного лица. Натан как бы зарыл себя и свое горе в глубоком одиночестве и никто, никто после того не слышал о нем… Роланд прогостил еще несколько недель у полковника и, уезжая, щедро наградил Телию, которая предпочла остаться в семействе полковника. Он не забыл и Ральфа Стакполя и Пардона Фертига: каждому из них он подарил землю, которая вполне обеспечивала их на всю жизнь.
Через несколько лет Роланд услышал, что Телия стала женой Ричарда Бруце и что Ральф Стакполь, который уже никогда больше не возвращался к своему прежнему ремеслу, и Пардон Фертиг прослыли зажиточными и достойными людьми.
Сам он счастливо жил с Эдитой, и только мысль о Натане, так верно служившем ему в дни опасности и не захотевшем принять от него никакой награды, иногда омрачала его спокойную жизнь, которой больше не угрожали никакие бури.
АФРАЙЯ — ГЕРОЙ ЛАПЛАНДЦЕВ
Глава первая
НОВЫЙ МИР
На этот раз, мои молодые друзья, вы последуете за мною на самый север Европы. Что за мир страха и безмолвия скрыт здесь! Как трепещет от ужаса сердце одинокого путешественника, блуждающего в пустынных фиордах и зундах, где море теряется в тысяче лабиринтов среди увенчанных снегами суровых скал, в непроходимых расщелинах и пещерах. Удивление, смешанное со страхом, овладевает им, когда корабль его скользит между бесчисленными обломками и гигантскими глыбами скал, между черными гранитными стенами, которые ужасным длинным поясом тянутся по берегам Норвегии на протяжении многих сотен миль.
Правда, и в этих страшных пустынях живут человеческие существа, но они рассеяны кое-где. Они принуждены вечно скитаться по скалам и болотам, кочевать вместе с оленем, который их кормит; разрозненно и в одиночестве живут они в бухтах и береговых расщелинах, занимаясь рыбною ловлею, перенося тысячу трудов и опасностей.
На берегу же селится и купец, и рыбак-норвежец, а подле них приютились поселения квенов (финнов) и лапландцев.
Над ними, на снежных вершинах, дикарь лапландец пасет своих коров-оленей с ветвистыми рогами; когда же он охотится за волком или медведем, звуку его выстрела вторит эхо суровых морских бухт.
Чем дальше на север проникает корабль, тем глуше и уединеннее становится страна. На протяжении целых миль ни дома, ни костра, ни встречного паруса, ни лодки с сетями и удочками. Впереди корабля играют и барахтаются тюлени, кит пускает фонтаны воды на воздухе, целые тучи чаек бросаются на плывущие косяки сельдей. С утесов с криком прыгают нырки и чистики, на пенистых волнах трепещется гага, и в вышине, в ясном резком воздухе, пара орлов описывает круги около своего гнезда.
Сто лет тому назад, в одно пасмурное мартовское утро, большое судно плыло между этими извилистыми скалами. Это была яхта из северных стран, самой крепкой постройки. Такие яхты еще и теперь существуют на крайнем севере; они ездят на юг в Берген, отвозят туда рыбу или рыбий жир и возвращаются на родину, нагруженные необходимыми жизненными припасами.
Посреди судна возвышалась тупая мачта; спереди выдавался нос необычайной величины, сзади стояла каюта; там же толстые столбы с железными кольцами прикрепляли угол крепкого паруса, под напором которого яхта с шумом рассекала волны.
Приближался день, и холодный туман постепенно рассеялся; по высоким глетчерам пробежал, наконец, слабый, сейчас же потухший, солнечный луч. Со скал дунули порывы ветра, подняли гребни волн и разбили их в целый дождь мелких брызг; яхта тяжело накренилась на бок и задрожала от посыпавшихся на нее ударов.
У руля стоял молодой человек, смотревший ясными голубыми глазами, как скользила яхта между бесчисленными изгибами рифов и утесов.
Мускулистые руки его твердо лежали на руле; он направлял тяжелое судно с таким видом беспечности и веселого ожидания, с такой силой и искусством, что, казалось, будто оно признает в нем своего повелителя и послушно повинуется его слову и взгляду.
Время от времени молодой штурман пристально смотрел вдаль, и выражение радостного ожидания озаряло смелые черты его лица, окаймленного длинными развевавшимися из-под черной глянцевитой шляпы волосами. Радостные чувства вылились у него в веселой песенке, но он скоро был прерван: отворилась дверь каюты, на пороге показался другой обитатель яхты. Новый пришелец был только немногим старше штурмана, но совершенно отличался от него и наружностью, и всею своею осанкой. Вместо темной рыбачьей куртки и плаща, на нем был надет тонкий камзол со множеством пуговиц. Волосы его были зачесаны назад и связаны лентою; стройный и высокий, он имел вид человека, привыкшего к изящным манерам и светскому обращению.
Это был молодой господин Генрих фон Стуре, отпрыск благородной семьи в Копенгагене; все его имение было прожито его предками при копенгагенском дворе. Отец его, каммергер короля Христиана VI, умер в долгах, а сын, каммер-юнкер и офицер гвардии, пережил много черных дней и теперь ехал по пустынному полярному морю на яхте купца, жившего в глубине утесов, на самой границе Финмаркена. Сын и наследник этого купца, Густав Гельгештад, стоял у руля.
Судно выехало из Трондгейма раннею весною, и везло соль и жизненные припасы на Лофоденские острова, где рыбная ловля была в полном ходу.
Молодой барон был принят в качестве пассажира; в кармане его лежала королевская дарственная запись на большой участок земли, простиравшийся далеко в неизмеримой пустыне северной Европы, там, где нет ни владельцев, ни рабов. Когда Генрих фон Стуре вышел на палубу, он оглянул голые скалы и пенящееся море довольно сумрачным взглядом. Сырой туман так бесцеремонно обдал дождем его лицо и платье, что он с дрожью плотнее застегнул свой камзол; потом кивнул своему товарищу, стоявшему у руля, в ответ на его громкое приветствие. Когда он подошел ближе, штурман начал веселую болтовню.
— Ну, — сказал он с гордым, вопрошающим взглядом, — что ты теперь скажешь? Разве тут у нас не чудесно? Посмотри налево, ты можешь заглянуть в глубину страшного фиорда и увидишь громадные гекули, которые целыми ледяными пирамидами сбегают к самому морю. Когда их освещают утренние лучи, они кажутся растопленным серебром. Там идет путь в Зальт, а здесь, по другую сторону низких скал, ты скоро увидишь Вест-фиорд. Вест-фиорд! Слышишь ли, приятель, великий фиорд с его рыбами! Ура! Что ты на это скажешь? Видал ли ты когда-либо подобную красоту?
— Глупый Густав! — с насмешливою улыбкою воскликнул Генрих, — ты, кажется, воображаешь, что мы едем прямо в рай, что на этих печальных, покрытых снегом скалах цветут миндальные деревья, что твое ледяное бурное море обвевается теплым южным ветром; я же в действительности ничего не вижу, как только ужас, только мрак, туман, вихрь, скалы и бушующее море!
— Если тебе здесь так не нравится, — сердито отвечал Густав, — ты бы остался там, где ты был!
Но в эту минуту молодой штурман уже раскаялся в своих жестких словах: меланхолическое безмолвие Генриха, закрывшего свой лоб руками, достаточно показывало, как трудно было ему решиться искать счастия в этой пустыне.
— Не предавайся слишком мрачным мыслям, — ласково продолжат Густав, — тебе здесь кажется хуже, чем это есть в действительности. Как придет лето, и в Тромзое созревает ячмень, в садах цветут цветы, а фиельды на целые мили кругом покрываются клюквою, как пурпуром. Тебе надо познакомиться со страною, где ты будешь жить, и научиться любить ее. Я бы не променял ее ни на какую другую страну в мире, потому что нет ничего на земле лучшего и более прекрасного.
Он еще не кончил, как вдруг из густых облаков победоносно выступило блестящее солнце и, как бы по мановению волшебства, сразу осветило бесчисленные скалы, бухты, утесы и острова. Вест-фиорд открылся перед изумленным взором датчанина, земля и море расстилались во всем их величии и красоте. С одной стороны лежали берега Норвегии с их скалами, увенчанными снегом; к ним прислонился Зальтен с игольчатыми скалами, гладкие вершины которых неприступно смотрятся в небо со своими глетчерами, оврагами и пропастями, потонувшими во мраке. По другую сторону, на расстоянии шести миль, занимаемых Вест-фиордом, терялась далеко в море цепь островов, как гранитная стена, о которую уже многие тысячелетия разбиваются ужасные волны океана. Бесчисленные отвесные скалы, черные, обветрившиеся, разрозненные, возвышались над кучею островов; длинное покрывало облаков окутывало их смелые вершины, а из блестящих снежных равнин, как чудные голубые очи, гляделись гекули в пенящиеся воды фиорда.
— Видишь теперь, как это прекрасно! — воскликнул Густав с радостною гордостью. — Это Лофодены! На двадцать миль кругом можешь ты обозревать и землю, и море! Смотри, какими серебряными столбами всползает прилив на утесы; взгляни теперь на этот громадный пояс из скал, которые еще никто не мерял, на которых не может удержаться ни одна человеческая нога, куда взлетают только орел, да морской ворон, да ястреб с чайкою. А на верху небо так сине и спокойно, воздух свеж, резок и возбуждает силы. Разве здесь не прекрасно, разве не величественно и не неизмеримо?
— Да, это прекрасно, это беспредельно прекрасно! — сказал Генрих Стуре, увлекшись чудным величием северной природы.
— Взгляни теперь туда, на множество черных точек на волнах, — продолжал Густав. — Это лодки рыбаков. Три тысячи лодок с двадцатью тысячами храбрых мужей, а в бухте Вагое ты уже можешь различить вымпелы и мачты яхт, принадлежащих купцам. Там мы найдем моего отца, он распоряжается двадцатью лодками. Он тебе, наверное, понравится и охотно поможет, насколько это будет в его силах.