С последним выстрелом изнутри послышался вопль. Человек выскочил из чума, завертелся на месте, вскинул руками и, как сноп, грохнулся оземь.
— Неужто убил!? — в ужасе пролепетал Никола. — Вперед! — крикнул Иван Николаевич и, мигом, все трое были около чума.
Человек с лицом туземца лежал навзничь, раскинув руки. На страшно перекошенных губах его дрожали пузырьки пены, он тяжело дышал…
Осмотрел его Николай и скорее на спину переворачивать и опять смотреть…
И отлегло у него на сердце — крови нигде не было видно. Иван Николаевич наклонился, внимательно ощупал лежавшего и улыбнулся:
— Не ранен! Только обморок!
И Николай почувствовал себя бесконечно счастливым — он не убил этого человека!
Но тут из чума послышался чей-то стон, и ребята испуганно опять схватились за ружья.
Иван Николаевич первым перешагнул вход и в изумлении остановился.
Внутри, забившись в темный угол, в позе смертельного ужаса, сидела тунгусская женщина. Увидев вошедших, она вся сжалась, словно дожидаясь последнего удара…
Иван Николаевич словами и жестами об’яснял, что они ничего худого ей не сделают, а переконфуженные ребята вторили ему.
Женщина вначале сидела неподвижно. Потом отняла руки от смуглого, немолодого лица и, убедившись, что ей действительно не грозит опасность, вскочила и ловко выбежала из чума…
Там она бросилась, к лежавшему человеку и, первым делом, осмотрела его. Поняв, что он жив и не ранен, она быстро заговорила по-тунгусски, примешивая к своей речи отдельные русские слова.
И чем дольше слушали путешественники ее об’яснения, тем стыдней становилось им за недавние военные действия.
Понемногу выяснялась тяжелая история лежавшего возле чума человека.
Он был полутунгус, полуякут и с молодых лет страдал падучей болезнью. Во время припадков становился как зверь — бросался на людей с ружьем и ножом, пока болезнь не валила его длительным обмороком.
Действительно, несколько лет тому назад, в болезненном исступлении, он убил свою жену, а сегодня пытался стрелять в подходивших путешественников.
Тунгусы все это знали, но очень боялись его, считая, что в этого человека вселился какой-то злобный дух.
Поэтому жил Харалькон, так звали человека, отдельно от других людей, вместе с сестрой своей, старой Ольгори, на берегу дикой речки, с ледяными воротами, Берея-Кан.
Сородичи время от времени привозили им продовольствие, чтобы отшельники не умерли от голода.
Вот что услышали наши путники и сразу же принялись помогать больному. Больше всех в этом понимал Иван Николаевич. Он умел и прощупать пульс и во-время брызнуть в лицо холодной водой, Харалькон очнулся.
— Он ничего не помнит, что делал, — предупредила старая тунгуска.
Через полчаса перед чумом горел костер, кипятился чай, мужская компания дружелюбно беседовала, а старая Ольгори угощала. Как будто бы люди и не стреляли друг в друга.
7
ШАМАН
Оказалось, что обитатели чума ждут в этот день к себе шамана. Он, вместе с родственниками их, собирался приехать, чтобы умилостивить жертвами духов, терзавших Харалькона.
— Посмотрим, Иван Николаевич, — просил Николай, — и отдохнем тем временем?
— Это очень интересно, — согласился Иван Николаевич. — Тем более, что вера в шаманов быстро исчезает. Туземцы начинают понимать, что шаманы дурачат людей и пользуются их темнотой!
— Вроде наших попов! — добавил Петя.
— Вот, вот! Но так как шаманство быстро выводится, то обряды его следует замечать и записывать, чтобы сохранить для науки материал, по которому она будет изучать историю культуры туземных народностей…
И все трое решили остаться здесь до следующего дня.
Хозяева, которым, кстати сказать, Иван Николаевич подарил табаку и хорошую зажигалку за попорченный чум, угощали, очень гостеприимно и, казалось, были довольны, когда Николай намекнул, что им хочется посмотреть на шаманство.
К вечеру недалеко зазвенели бубенцы, и на поляну вышел красивый олень, с ветвистыми рогами.
На олене сидел верхом молодой тунгус. За ним, один за одним, вышел целый караван оленей. И на каждом звере сидел, покачиваясь, всадник.
Ребята обратили внимание на одного, широкоплечего старика, у которого за седлом висел звякавший погремушками бубен.
— Вот шаман! — толкнул Николай Петюху.
Всего приехало десять человек — и молодых и старых. Расседлывали оленей, снимали с них переметные сумы, набитые продовольствием.
Ребята очень обрадовались, когда среди гостей оказалось двое знакомых. Из числа тех тунгусов, у которых они однажды провели целую ночь, слушая песни и сказки.
И тунгусы узнали путешественников: — Здоро бае (товарищ), здорово! — весело приветствовали они.
Некоторые из приехавших, а в их числе и шаман, хорошо говорили по-русски. Слушали рассказ Иван Николаевича о их приключениях, переспрашивали и переводили своим сородичам.
— Смелые лючи (русские)! — говорили тунгусы, — они, не испугались ледяных ворот Берея-Кана и решили бороться со страшным Бумумуком! Так звали духа, завладевшего Харальконом…
А шаман неодобрительно качал головой, и Петя сразу же решил, что он окажется недругом.
В свою очередь тунгусы рассказывали о своих делах.
Говорили о хорошем русском докторе, который послан лечить оленей от ужасной «царапки».
Царапкой тунгусы зовут оленью чесотку, опустошающую целые стада и разоряющую население. При этой болезни тело несчастного животного сплошь покрывается язвами, раз’едаемыми мошкой и комарами. Десятки тысяч оленей издавна погибали от чесотки, туземцы лишались животных, на которых строится все их хозяйство. Олень перевозит тунгуса, одевает своей шкурой, питает молоком и мясом…
— Русские доктора теперь убивают царапку, — фантазировал один тунгус, — высмотрит ее доктор, погонится и убьет! — И прибавлял: — Не то, что прежде, когда одну водку купцы нам возили.
Эти слова, очевидно, не нравились шаману, и он мрачно молчал.
После долго длившегося чаепития и разговора начались непонятные для ребят приготовления.
Рубили и затесывали длинные жердины. Обстругивали колья, и шаман ножом делал на них какие-то зарубки.
Потом достали новой белой материи, разорвали ее на куски, вроде больших платков, и на тоненьких перекладинах укрепили на концах жердин.
— Это готовят жертву духам, — шепнул Иван Николаевич.
— Вот материю-то зря переводят! — пожалел практичный Петя.
Под конец возле самого чума срубили лиственницу, очистили от ветвей и укрепили на колышках так, чтобы бревно, вроде мостила, лежало невысоко над землею.
А толстый конец его шаман топором обтесал на подобие рыбьей головы. Вершинка дерева осталась с ветвями — это был хвост таинственной рыбы!
На тихий вопрос Николая знакомый тунгус пояснял:
— Всякий шаман имеет помощниками своих тех духов, которых он получил в наследство от своих шаманов-предков. Одному помогают духи птиц, а нашему шаману — рыбьи духи. Главный из них — дух тайменя, «дели». Он, по поручению шамана, плавает к могущественным духам и просит их за людей.
— Вот это, — тунгус указал на бревно, — и есть сам «дели».
— Ну и темнота! — прошептал Петя, — книжек бы им сюда хороших!
— Ты их раньше читать научи, — поправил Николай.
С большим интересом присматривались путешественники к начинавшемуся шаманству.
Наступила ночь. Облака покрыли небо и в прогалах их искорками золотились звезды. Хвои деревьев слились в сплошной и черный мрак, из которого лишь побрякивали бубенцы щиплющих мох оленей.
В чуме прибавили огня. И хозяева и гости сидели кругом около жаркого костра. Дым багровым столбом уносился вверх, в отверстие чума.
И вдруг шаман громко зевнул и сделал вид как будто бы что-то глотает. Так повторилось до трех раз, и это означало, что шаман принял в себя души трех своих помощников-животных.
После этого он затянул заунывную песню. Как только кончал один куплет, как тотчас же все сидящие повторяли его.
Этой песней шаман рассказывал своему духу-помощнику тайменю, что несчастного тунгуса Харалькона уж давно мучает злой дух Бумумук. Что живет этот Бумумук в глубокой и страшной корчаге, куда может проплыть только таймень.
Пел шаман о том, что надо сплавать к Бумумуку и спросить, что ему нужно, чтобы он оставил в покое Харалькона.
Потом шаман замолчал и через некоторое время об’явил, что таймень поплыл к злому духу.
Песня тянулась за песней, пока шаман не об’явил результатов переговора.
Оказалось, что Бумумук очень сердится за то, что ему давно не приносили жертвы, И таймень никак не мог уговорить разгневанного духа!
В это время женщины принесли бубен и слегка погрели его у костра. А два сидевшие рядом с шаманом старика взяли палки с зарубками и стали тихонько подталкивать ими шамана, как бы побуждая его на дальнейшие переговоры.
Шаман встал, и Петя заметил, что весь костюм его был увешен железками и бубенчиками. Вертясь перед огнем, он звенел и брякал.
Мерно ударяя в гудящий бубен, шаман пел все громче и громче. Из костра уносились вверх огненные гривы искр, кровавым заревом освещали лица и Пете становилось жутко. Кружась в сумасшедшем танце, шаман слил и свой голос и учащенные удары в бубен в воющий грохот и, вдруг замолчав, сбросил с себя священный костюм, отшвырнул в сторону бубен и повалился в олений мех… А затем утомленным и слабым голосом возвестил, что он будет сейчас лечить Харалькона. Вслед за этим началась церемония, которая очень рассмешила ребят.
Все присутствовавшие в чуме вышли наружу, где уж был разведен огонь.
Шаман со своей колотушкой лег под бревно, изображавшее тайменя. А больной Харалькон взобрался на бревно с другой стороны, с хвоста, и пошел к шаману.
Когда Харалькон, пройдя по изображению рыбы, спрыгнул на землю, то шаман ударил вслед его по ногам колотушкой и крикнул:
— О-гок!
Этим он выгонял болезнь!
За Харальконом пошла по бревну и старая Ольгори, а за ней, один за другим, и остальные гости.
Каждому хотелось воспользоваться случаем и полечиться. И каждый получал по ногам удар колотушкой и возглас:
— О-гок!
— Шпарь, Петюха, — пошутил Николай, — твоя очередь!
Петя сердито оттолкнул товарища и буркнул:
— Вот дураки-то!
После лечения принесли в жертву оленя и материю. Первого попросту убили и стали варить его мясо. А куски материи укрепили на длинных жердях и воткнули жерди в землю.
Вареная оленина очень понравилась проголодавшемуся Пете. А насчет материи он шепнул Николаю, что при первом же случае стащит это жертвоприношение и сделает себе из него носовые платки…
— Тащи сейчас! — подбивал Николай.
— Нет, — отказался Петя, — сейчас, пожалуй, отлупят!
Откуда-то появилась грубо сделанная из дерева кукла, и знакомый тунгус об’яснил Николаю, что это и есть бог.
Шаман отрезал от вареной оленины самый жирный и вкусный кусок и привязал его к идолу. А лотом об’явил, что это мясо будет с’едено к утру богом.
— Чтобы деревяшка мясо поела! Это — чепуха! — не выдержав, громко заявил Петя.
Шаман посмотрел на него недобрым взглядом и сказал:
— С’ест. Мяса не будет!
Двое тунгусов взяли идола, отошли в темноту от чума, привязали его к вершинке молодой березы, а сами вернулись к огню.
А Иван Николаевич тем временем расспрашивал о дороге, узнавал, как скорей и удобней вернуться им на илимку. Тунгусы говорили, что ближе всего пройти берегом речки, но что вчера они видели у нее дым начинавшегося лесного пожара.
Другая дорога шла хребтами и раньше трех дней ею нельзя было выбраться к Тунгуске.
У костра продолжались разговоры, а Петя отошел в сторонку и завалился спать.
Шаман выколотил трубку; зевнул и встал. Как раз в это время Петюха приоткрыл глаза!
Шаман шагнул от костра и направился в лес. Тихонько поднялся и Петя и незаметно отошел к кустам. Всмотрелся в темноту и разобрал, что шаман направлялся к березе с подвешенным идолом.
Петя, шаг за шагом, двигался за ним, опасаясь хрустнуть веткой.
Шаман подошел к деревцу. Подпрыгнув, достал идола и сорвал с него мясо… Петя был тут же, за самой его спиной, и увидел, как, присевши на корточках, принялся уплетать оленину!
— Вот какой бог мясо-то жрет! — заорал, захохотавши, Петя.
Шаман в испуге вскочил, отпихнул Петюху так, что тот покатился в куст, а сам исчез.
Когда же Петя добрался до костра, то шаман, как ни в чем ни бывало, сидел у огня и покуривал свою трубку.
— Обманщик он, — горячился парнишка, — сам оленину слопал, а вам очки втирает! Никаких богов нет, ни деревянных, ни других! Поповский обман только есть!
Тунгусы молчали. Суеверные старики смотрели почти враждебно, а молодежь тихонько посмеивалась. Они уже потеряли веру в шаманов.
Чтобы не уронить своего достоинства, шаман показал на петину голову и об’явил:
— Совсем кружалый (сумасшедший) парень!
Потом начал петь и под конец, рассказал, что русские очень разгневали Бумумука и что он собирается послать на них духа огня, чтобы наказать за безбожие.
Только под утро уснули наши путешественники.
8
ПОЖАР В ТАЙГЕ
Обратной дорогой шли легко и весело. Столько, было у них рассказать остававшимся на илимке!
Петя шагал с ружьем, поощряя шныряющего кустами Хорьку тунгусским охотничьем позывом:
— Тпр-ук! Тпр-ук!
Но дичи не было и только кедровки, с обеспокоенным криком, перелетали с дерева на дерево.
Уже далеко осталось становище тунгусов, уже давно брели путешественники чахлой лиственничной тайгой.
Из-под ног вылетела куропатка. Петя повел ей вслед ружьем, промахнулся первым выстрелом и вторым догнал улетавшую птицу.
Куропатка была покрыта рыжеватыми перьями.
— Вот, — сказал Петя, — а еще называется белая куропатка!
— К зиме и станет белой, — ответил Иван Николаевич, — так же, как заяц, как горностай, как многие другие звери и птицы. Такая перемена называется сезонной окраской: животное изменяет свой цвет, приспособляясь к изменяющейся окраске местности. Такая защита помогает животному укрываться от врагов.
— Верно, — согласился, подумав Петя, — попробуй-ка рассмотреть рябка, когда он к дереву прижмется!
В это время дохнул порыв ветерка и остро запахла гарью.
— Должно быть пожар недалеко, о котором тунгусы говорили… — сказал Николай.
И вправду, тропа спускалась в обширную котловину, курившуюся по верху леса желтоватым дымом. С пожарищем было так же, как вчера с харальконовым чумом: никак обойти невозможно!
— Не вся же падь здесь горит, — рассудил Николай, — всегда мы сумеем негорелым участком пробраться…
Вероятно, давно стояло сухая погода, и толстый слой прошлогодней травы и хвои хрустел под ногами, издавая смолистый запах.
— Это трунда. — пояснил Николай, — она-то и загорается скорее всего! Бросят костер где-нибудь не потушив, а то и просто спичку — и пойдет пластать!
— А подумайте, ребята, — добавил Иван Николаевич, — какая беда пожар в промысловом районе! Таежные хребты — это главное пристанище белки, которая питается лиственничной шишкой. А пройдет такой пал, и на многие годы местность станет бесплодной пустыней. Охотник останется без промысла, а следовательно и без пищи…
Спустившись в котловину, путешественники попали в волну едучего дыма. Где-то курили и дымились еще невидимые костры пожара, а уж ветер гнал туманный чад, затягивавший небо.
— Глядите-ка, солнце-то какое стлало! — встревоженно сказал Петя.
И верно, солнце словно потеряло блеск своих лучей и покрасневшим диском висело в мутном небе. Вдруг, шедший впереди Николай остановился и крикнул:
— Огонь!
Впереди, по кустам и деревьям поигрывали пламенные язычки, цепью рассыпались по высохшему мху. Змейками ползли по ветвям, алыми платочками трепетали со стволов деревьев. Синий дым тянулся низом, слепил глаза и не давал дышать…