Мамаша Буффарик почувствовала себя немного задетой и грубовато вмешалась в разговор:
— Мой муж из Прованса… я из Эльзаса… а моя дочь родилась в Африке.
— О, из Эльзаса?.. Вы говорите — из Эльзаса?
— Да, а что в этом плохого? Но, прошу прощения, вам уже лучше, правда? Я возвращаюсь к моим зуавам, мне надо их напоить… А раненым нужны заботы Розы… Прощайте, мадам…
— Прощайте! Быть может…
Но Дама в Черном не могла просто так проститься с Розой. Она испытывала настоятельную потребность установить с этой юной девушкой какую-то душевную связь… подарить ей что-то на память… Сама мысль о расставании с девушкой терзала ее сердце… хотелось, чтобы Роза ее не забыла.
Женщина отстегнула с воротничка роскошную брошь с черными бриллиантами и неловко, с бестактностью иностранцев, не знающих ни нашего бескорыстия, ни нашей гордости, протянула ее Розе.
— Мадемуазель Роза, — сказала незнакомка, — примите от меня эту безделушку.
Девушка покраснела, отступила на шаг и с достоинством возразила:
— За стакан воды?.. О, мадам!
— На поле боя стакан воды стоит целого состояния.
— И все же в нем не отказывают даже врагу!
— Вы горды! Это хорошо. Но позвольте, по крайней мере, пожать вам руку.
— О, от всего сердца, мадам, — ответила Роза и протянула руку, которой позавидовала бы графиня.
В это время появился адъютант с приказом обыскать экипаж и препроводить Даму в Черном к главнокомандующему.
Две руки успели соединиться в стремительном рукопожатии. И Роза вздрогнула оттого, что рука Дамы в Черном была холодна, как мрамор.
Экипаж тронулся, и незнакомка, не отрывая взгляда от изящного силуэта девушки, снова прошептала:
— Да!.. Ей было бы столько же лет… Она была бы столь же прекрасна и горда! Ах, будь проклята Франция!.. Да, проклята!.. Проклята вовек!
Сражение на плато становилось все более ожесточенным. Дивизия Боске таяла на глазах. Ее била артиллерия, преследовала кавалерия, теснила пехота. Генерал держался подчеркнуто спокойно, но был очень бледен, на лбу у него выступили крупные капли пота. Он считал минуты, еще немного — и их опрокинут. Оставалось единственное средство — наступление! Только наступление могло поднять дух армии, и тогда она прорвет сжимавшее ее кольцо железа и огня.
Если не придет подмога, они погибнут все до единого.
Окружив своего командира, офицеры связи ждали приказа.
— Что же, господа, передайте команду: мешки на землю — и в атаку!
Офицеры связи пустили коней в галоп и под страшным огнем добрались до командиров корпуса.
И тут же Боске издал радостный возглас, на его мужественном лице расцвела улыбка.
— Англичане! Наконец-то!
Вот оно, долгожданное подкрепление, но с каким опозданием!
Сквозь пороховой дым и мглу пожаров стали заметны английские части, которые продвигались вперед, чтобы захватить наполовину сгоревшую деревню Бурлюк[61], и перейти реку Альму по мосту.
Сбитые в компактные группы, эти великолепные пехотинцы маршировали, как на параде, с оружием наперевес, печатая шаг; унтер-офицеры, оборачиваясь, выравнивали строй.
Грандиозное, величественное зрелище! Но какое же абсурдное!
Ведь лучше было бы развернуться там, куда не достигают ядра! Разумнее было бы разделить войска, расположив колонны на расстоянии друг от друга!..
Русские артиллеристы занимали выгодные позиции. Они стреляли словно по мишеням, и при каждом выстреле снаряды укладывали наземь целые шеренги, точно гигантская коса проходила по маковому полю.
Через пятнадцать минут треть покалеченных бойцов лежала уже на земле.
Но деревню захватили без сопротивления, отважные солдаты форсировали Альму и угрожали теперь правому флангу русских.
— Браво! Красные мундиры, браво! — кричали в восторге французы.
В полках и батальонах дивизии Боске раздавались короткие команды:
— Мешки скинуть!.. В штыки!.. Барабаны и горны… в атаку!..
Артиллерия дала последний залп картечью, и тут же раздался страстный зов фанфар, сопровождаемый басовитыми раскатами барабанов.
Людей, измученных ожиданием, было невозможно сдержать. Они кричали во все горло:
— В штыки!.. Черт подери!.. В штыки!
Зуавы и венсенские стрелки шли впереди. Кто первым приблизится к противнику?
— Беглым шагом!
Дым рассеялся. В ста пятидесяти шагах виднелись русские. Они стояли неподвижно, ощетинившись штыками.
Солдаты без приказа ускорили шаг. Ряды сломались. Барабаны и горны умолкли. На несколько мгновений воцарилась напряженная тишина.
И вот из пяти тысяч глоток вырвался могучий крик:
— Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!
Русские с расстояния в шестьдесят шагов ответили бешеной пальбой.
Но ничто не могло остановить порыва французов. Тигриными прыжками они кинулись на человеческую стену. Перед ними выросли парни в просторных серых шинелях, с перекрещенными белыми ремнями, в зеленых штанах, заправленных в сапоги.
Враги сошлись в рукопашной. Раздался лязг металла, посыпались проклятья, звериные вопли, предсмертные хрипы.
Выносливые, вышколенные, бесстрашные, эти богатыри с усами и бакенбардами, все израненные, сдерживали натиск наших солдат.
Восхищенный мужеством русских, Наполеон сказал о них: «Их мало убить, их надо еще заставить пасть!»
Первая линия была прорвана или, точнее, уничтожена.
За ней шла вторая, готовая к безжалостной рубке, готовая на любые жертвы.
Егеря, зуавы и линейные стрелки, опьяненные порохом и кровью, уже не владели собой. Они летели, как смерч…
Не желая ни сдаваться, ни отступать, русские предпочитали смерть в бою.
За несколько минут Владимирский полк потерял своего командира, трех командиров батальонов, четырнадцать капитанов, тридцать поручиков и подпоручиков[62] и три сотни солдат.
В Минском и Московском полках оказались выведенными из строя половина солдат и офицеров.
Дивизия Канробера[63], которую в центре повел в атаку сам ее отважный командир, захватила все вражеские позиции.
Повсюду союзникам сопутствовал успех, но о победе говорить было еще рано.
Медленно, словно нехотя, отстаивая каждую пядь земли, грозная русская армия, истекая кровью, отступала к стратегическому пункту под названием «Телеграфная вышка».
На плато, подступы к которому были защищены траншеями, возвышалось строение из бруса, скрепленного крест-накрест досками. Здесь собирались строить сигнальный телеграф[64], и отсюда возвышенность получила свое название.
Солдаты Меншикова собрались там в каре. Их насчитывалось более двадцати тысяч, кроме того, русские ощетинились шестьюдесятью пушками, заряженными картечью.
Чтобы закрепить победу, следовало начинать новое сражение. И оно разгорелось тут же, еще более ужасное и ожесточенное, чем первое.
Блистательный маневр, предпринятый Боске, вывел на острие атаки полк алжирских стрелков, находившихся в резерве. Они оказались рядом с зуавами и образовали вместе с Тридцать девятым пехотным полком первую линию атаки.
— В штыки!
Стрелки кинулись вперед очертя голову, выкрикивая свои арабские проклятия. Обманутые восточным покроем мундиров и особенно их голубым цветом, русские приняли наступавших за турок и пренебрежительно зашумели:
— Турчата!.. Турчата!..
Заблуждение длилось недолго, им пришлось жестоко за него расплачиваться. В неудержимом порыве алжирские стрелки преодолели траншеи, перепрыгнули эполементы[65] и ворвались в гущу ошеломленных русских.
В заслоне из человеческих тел оказалась пробита брешь. В нее устремились зуавы, егеря и линейные стрелки, в то время как алжирцы расширяли кровавый проход.
Русские проявляли несокрушимую стойкость, сражению не было видно конца. Настоящими героями стали храбрые африканцы. Исступление кровопролитной бойни охватило всех. Люди безжалостно убивали друг друга всеми возможными способами. Они расстреливали друг друга в упор, всаживали перекошенные штыки, обрушивали приклады, которые разлетались вдребезги. Оставшись без оружия, противники душили, давили, кусали друг друга!
Убитые и раненые покрывали землю жутким ковром.
Вокруг Телеграфной вышки кипел особенно жестокий бой. На вышке развевалось русское знамя, и пока никому не удавалось водрузить на его место французский флаг.
Все, кто брался за это опасное дело, пали, изрешеченные пулями.
Погибло уже человек тридцать, когда лейтенант Пуадевен из Тридцать девятого линейного полка добрался наконец до первой площадки. Он едва успел взмахнуть знаменем своего полка и тоже упал замертво. За ним поднялся на вышку сержант Флери. Его опрокинула пуля, попавшая прямо в лоб. Командир полка зуавов, сжимая одной рукой полковое знамя и указывая другой на верх вышки саблей, до самого эфеса[66] окрашенной кровью, воскликнул:
— Ко мне!.. Ко мне, храбрецы!.. Поднять… Тысяча чертей! Поднять знамя зуавов!
Человек пятьдесят вызвались схватиться за древко и ринуться навстречу неизбежной, но славной смерти.
— Я… господин полковник!.. Я!.. — раздался громоподобный голос, перекрывая пальбу.
— Это ты, Оторва?
— Господин полковник… друзья мои… умоляю вас… ведь я приговорен, вы знаете… и вот я…
— Иди, Оторва! — согласился полковник, протягивая зуаву знамя.
Жан рванулся, но кто-то схватил его за руку, и провансальский голос трубным звуком отдался у него в ушах:
— О, старина!.. Ты, конечно, впереди всех!
— Буффарик!.. Брат мой!.. Вперед, за Францию! — Оторва наклонился и добавил вполголоса: — И за мадемуазель Розу!
Он взлетел по грубо сколоченной лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Пули свистели со всех сторон, ударяясь о доски, откалывая щепу.
Вот храбрец уже на первой площадке. Пять сотен выстрелов прогремели разом. Жан разразился хохотом, и белоснежный оскал его зубов отчетливо высветился на закопченном лице.
Он закричал во все горло:
— Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!..
Под градом пуль молодой человек ловко взбирался дальше.
И вот он очутился наверху, на второй площадке, и его гордый силуэт, освещенный ярким солнцем, отчетливо выделился на фоне небесной синевы. Клики восторга смешались с яростным ревом. Раздался еще один залп!
Французы, которые не сводили с него глаз, замерли в ужасе.
Ударом ноги зуав сшиб древко русского знамени, и оно упало, словно смертельно раненная птица. Потом он развернул французское трехцветное знамя, и вот уже его полотнище забилось на ветру.
— Какой храбрец! — радостно вскрикнул полковник.
Солдаты, столпившиеся у подножия вышки, водрузили свои шапки на острия штыков и замахали ими в воздухе. Послышалось громоподобное «ура». И огонь прекратился, как будто появление французского знамени убило надежду в сердцах неприятеля.
Горнист поднес ко рту горн и затрубил во всю силу своих легких: «Равнение на знамя!» — и все горны, все барабаны дивизии загрохотали и запели, возвещая о победе при Альме![67]
ГЛАВА 5
Ссора монахов. — Претензии русских. — Союз. — Объявление войны. — Силистра[68] и Варна. — Холера. — В Крыму. — Маршал Франции и русская княгиня. — Шпионка или патриотка. — Кольцо с бриллиантом. — Бокал шампанского. — Переодевание. — Бегство.
В очередной раз Европа была охвачена огнем! Франция и Англия, вступив в союз с Турцией, сражались против России.
Война приняла с самого начала ожесточенный характер. Она обещала быть долгой и кровопролитной. Уже появилось немало победных реляций, исполненных воодушевления и бравады, было произведено немало повышений по службе, но сколько слез, горя, смертей успела принести война. Таковы два лика славы!
Итак, война шла, шла на рубежах Востока, где все было создано для солнца, неги, для жизни сладостной и легкой!
Почему началась эта война? Причина ее — одна странная история, в сущности, не причина, а повод: просто-напросто ссора монахов, столкновение клобуков[69].
А в чем же заключалась настоящая причина? В амбициях России, которая на протяжении многих веков претендовала на Константинополь[70] и Оттоманскую империю[71].
Однако царь Николай I[72] так искусно переплел повод с истинной причиной, так удачно выбрал время и час, к тому же повод был так удобен, а причина так очевидно созрела, что разделить их оказалось невозможно.
Вот эта короткая, но поучительная история.
На территории мусульманской Турции находятся святые места христиан. Святые места охраняются общинами «латинских» (католических) и греко-православных монахов, равными по численности. У каждой из них свои прерогативы[73] и свои права, закрепленные подробным протоколом.
Итак, греки — при этом не будем забывать, что и духовным и мирским главой греческой церкви является российский император, — греки мало-помалу вторглись в права латинян, да так, что тех чуть было не изгнали из одной из самых почитаемых в мире святынь.
На основании ряда договоров Франция на протяжении веков считается официальным покровителем латинских, или католических, монахов. Они потребовали у Франции поддержки. Франция провела расследование и обратилась к султану. Но Россия высказалась в пользу греческих отцов еще более громким голосом и показала зубы.
Турция испугалась и издала фирма?н[74], узаконивший посягательства греческих отцов.
Это решение Оттоманской По?рты[75] заново поставило под видом религиозного соперничества серьезную проблему политических влияний, тем более важную в 1853 году, когда Французская империя только что оправилась после декабрьского переворота[76].
Чтобы укрепить свой престиж и престиж империи, Наполен III был более чем склонен обнажить шпагу. Участники конфликта попытались разрешить его дипломатическим путем, но каждый лишь обострял вопрос, который перерос наконец в европейский.
В то время как дипломаты препирались друг с другом, Россия неустанно вооружалась, а Николай красивыми словами и лживыми обещаниями водил Англию за нос. Он пошел даже на то, что предложил Англии поделить Турцию и передать ей Египет. Именно в ходе этих переговоров русский император в энергической и живописной манере назвал Оттоманскую империю «больным человеком». Словцо это произвело фурор и не забыто до сего дня.
«Больной человек умрет, — говорил он английскому послу, — приготовимся принять его наследство».
Англии хватило благоразумия отказаться от подарка, который был бы для нее по меньшей мере обременительным.
Вопрос о святых местах не двигался с места. Он мог бы быть разрешен в два счета, но Николай умышленно осложнил его решение, направив послом в Константинополь князя Меншикова. Этот единственный в своем роде дипломат, человек заслуженный, но по-солдатски грубый, вел себя весьма беспардонно и для начала публично оскорбил министров султана. Этим он хотел припугнуть Абдул-Меджида[77], правителя нерешительного и слабого, и тот действительно трепетал и медлил.