Ретиф так ничего не понял бы в этом падении, если бы не множество людей, которые с невероятным усердием подбирали раненых, оказывали им первую помощь и жалели их.
К этому доброму делу толпу побуждал огромного роста мужчина с выразительным лицом, чье безобразие скрадывалось твердой волей, под влиянием волнения воодушевлявшей его сердце, и отблесками пожара, приукрашивающими его черты.
Он бросился на помощь Кристиану с одной стороны, тогда как с другой поддержать юношу кинулся Ретиф.
Оба, оказавшись ближе всего к Кристиану, услышали первые слова юноши. Они задавали ему вопросы, хлопотали над ним, спрашивали, как его зовут и где он живет.
Почти без чувств, с трудом перенося боль, Кристиан даже не заметил, что среди тех, кто оказывал ему помощь, был Ретиф де ла Бретон.
— Меня зовут Кристиан, — сказал юноша, — я паж господина графа д'Артуа… Отнесите меня в конюшни графа, там должен быть хирург.
Ретиф вскрикнул; в этом вскрике романиста наряду с состраданием прозвучало торжество, ибо подтвердились его подозрения, но, поскольку семь-восемь человек взялись нести раненого домой и он убедился, что окружавшие люди бережно ухаживают за Кристианом, который, несмотря на рану, жив; поскольку человек, на чьи руки упал Кристиан, поддерживаемый одновременно Ретифом, обещал не оставлять юношу до тех пор, пока тот не попадет к упомянутому им хирургу, отец Инженю медленным шагом пошел к дочери или, вернее, к себе домой, спрашивая себя, следует ли ему сообщить девушке печальную новость или лучше дать едва народившемуся чувству постепенно угаснуть в забвении разлуки (отцам семейства, к счастью для них, всегда удается последняя маленькая хитрость, если они имеют дело с любовью, а заодно и с самолюбием).
Теперь покинем ненадолго Кристиана, которого в надежном сопровождении несут в конюшни графа д'Артуа, и Ретифа де ла Бретона, который в одиночестве возвращается домой, чтобы там в общих чертах запечатлеть слегка наметившиеся контуры первого эпизода нашей гражданской войны.
Борьба, начатая властью слабыми силами и с верой в свое обычное превосходство, продолжалась еще несколько часов благодаря напряженному мужеству отчаяния.
Она возобновилась на следующий день, не прекращалась и на третий день. Но сила в конце концов осталась за войсками короля. Самой большой катастрофой для горлопанов, превратившихся в мятежников, стала атака расположенного на улице Меле дома командира городской стражи; атака натолкнулась на ружейный огонь солдат, и те, взяв смутьянов в клещи и с двух сторон приканчивая их штыками, устроили побоище бунтарей и зевак, окрасивших своей кровью всю улицу!
Мятеж прекратился, но началась Революция.
XXV. ИСКУСИТЕЛЬ
На следующий день после всей этой пальбы, имевшей столь роковые последствия для нашего юного пажа и едва зародившейся любви Инженю, один человек — накануне мы видели, как он прятался в воротах дома Ретифа де ла Бретона, — засветло вошел в дом романиста.
Этому мужчине, появляющемуся здесь, словно те загадочные персонажи, что выходят на сцену в конце второго акта, чтобы изменить ход начавшейся драмы, бы— ло лет тридцать — тридцать пять; он был похож на лакея без ливреи, весь его невыразительный облик и наглый вид представлял собой тип тех великих лакеев прошлого века, которым удалось перешагнуть в следующий век, но порода которых начала угасать, пережив пору своего расцвета, и больше даже не заслуживала почестей виселицы.
Одет он был в темно-серый сюртук, а это платье не указывает на род занятий человека. Его можно было принять за буржуа, судебного исполнителя, принарядившегося по случаю воскресенья, или письмоводителя нотариуса, ищущего приглашение на свадьбу.
Инженю, по-прежнему ожидавшая какого-нибудь известия от Кристиана, смотрела в окно, когда этот мужчина, отвесив ей поклон и послав снизу улыбку, переступил порог темного прохода, выводящего к винтовой лестнице, и, преодолев шестьдесят ступеней, оказался перед квартирой Ретифа де ла Бретона.
Сначала Инженю очень удивилась поклону незнакомого мужчины, но предположила, что тот идет к отцу, и, сочтя его каким-то неведомым другом ее родителя, приготовилась пойти открывать, если к ним постучатся.
В дверь постучали.
Инженю открыла без всякого недоверия.
— А господин Ретиф де ла Бретон? — спросил незнакомец.
— Он живет здесь, сударь, — ответила девушка.
— Я это знаю, мадемуазель, — заметил человек в темно-сером сюртуке. — Однако соблаговолите мне сказать, могу ли я сию же минуту поговорить с ним.
— Сомневаюсь, сударь. Мой отец сочиняет, а он не любит, когда ему мешают работать.
— Меня и в самом деле очень огорчило бы, если бы я ему помешал… Но, тем не менее, мадемуазель, я должен сообщить ему нечто чрезвычайно важное.
Сказав эти слова, незнакомец осторожно стал наступать на Инженю и, проникнув в прихожую, обнаружил намерение не уступать первому отказу, положив на стол шляпу и поставив в угол трость.
После этого он, заметив кресло, расположился в нем, достал из кармана носовой платок и, крякнув от удовольствия, вытер платком лоб с видом человека, чье выражение лица означает: «А знаете ли вы, мадемуазель, что живете вы очень высоко?»
Инженю следила за пришельцем, и в глазах ее промелькнуло удивление. Было очевидно, что она наполовину уже нарушила приказ, полученный от отца.
Казалось, бесцеремонный посетитель понимает, что происходит в душе Инженю.
— Кстати, мадемуазель, — начал он, — все, о чем я должен говорить с господином Ретифом де ла Бретоном, я могу сказать и вам.
— Хорошо, сударь, говорите, потому что мне очень хотелось бы, если возможно, не беспокоить отца.
— Конечно, конечно, — согласился незнакомец, бросив на Инженю взгляд, который, хотя она и не знала почему, заставил девушку потупить глаза. — Разумеется, будет даже лучше, если я поступлю таким образом; ведь, в конечном счете, дело, что привело меня сюда, легко уладить между нами, ваш отец, в крайнем случае, может даже об этом ничего не знать.
— Но в чем все-таки дело? — робко осведомилась Инженю.
— В вас, мадемуазель.
— Во мне? — с удивлением воскликнула девушка.
— Несомненно. Мне кажется, для этого вы достаточно красивы.
Инженю покраснела.
— Простите, сударь, я желала бы знать, с кем имею честь говорить, — сказала она.
— О мадемуазель, мое имя вам ничего не скажет, ибо, я уверен, оно вам не известно.
— Это неважно, сударь.
— Моя фамилия Оже, мадемуазель. Инженю ответила ему легким кивком. Фамилия Оже, действительно, ни о чем ей не сказала.
Но девушка выглядела такой простодушной, что незнакомец, хотя и казался человеком маловосприимчивым к подобному, продолжал молча разглядывать Инженю.
Это молчание выглядело странным, ибо было хорошо заметно: незнакомцу есть о чем сказать, что все это у него на губах, но, тем не менее, заговорить об этом он не осмеливается.
— Слушаю вас, сударь, — рискнула начать Инженю.
— Черт возьми! Дело в том…
— Вы не решаетесь?
Оже протянул к Инженю руку, что заставило ее сделать шаг назад.
— Черт возьми! — повторил он. — Сказать об этом нелегко.
Инженю снова покраснела.
Краска смущения, казалось, стала преградой, которую не смели преодолеть слова незнакомца.
— Право же, я предпочитаю говорить с вашим отцом, чем с вами, мадемуазель! — неожиданно воскликнул он.
Инженю поняла, что есть лишь одна возможность избавиться от этого человека, и, рискуя вызвать недовольство отца, предложила:
— Тогда, сударь, подождите меня здесь. Я пойду предупрежу отца.
И девушка вошла в комнату романиста.
В то время Ретиф де ла Бретон публиковал «Ночи Парижа» и был занят работой над этим произведением.
С правой стороны перед его столом находилась наборная касса, до которой он легко мог дотянуться: по установившейся привычке Ретиф не писал, а набирал свой текст. Он находил в таком способе сочинительства двойную экономию — экономию времени и денег.
Подробности сочиняемой книги вызывали у него улыбку, свидетельствующую, что он очень собой доволен: ошибиться в этом было невозможно.
Ретиф был великий труженик и, подобно всем великим труженикам, когда их слишком часто отрывают от работы, громко возмущался тем, что ему мешают; но, если дверь в его комнату оставалась закрытой часа два-три, ему нравилось, если его беспокоят, хотя при этом для вида он неизменно слегка ворчал.
— Извините меня, отец, — обратилась к нему Инженю, — но незнакомец, некто господин Оже, просит поговорить с вами по важному делу.
— Господин Оже? — переспросил Ретиф, роясь в памяти. — Я не знаю такого.
— Вот и хорошо, милостивый государь, значит, мы познакомимся, — послышался голос из-за спины Инженю.
Ретиф де ла Бретон повернулся в ту сторону, откуда донесся голос, и увидел голову, выглядывавшую из-за плеча дочери.
— И что же вам угодно? — осведомился он.
— Сударь, не будете ли вы столь добры выслушать меня наедине? — ответил Оже.
Ретиф де ла Бретон взглядом велел дочери удалиться; Оже провожал девушку глазами до тех пор, пока за ней не закрылась дверь, и, когда они остались вдвоем, с облегчением вздохнул.
— Ах, признаться, теперь я чувствую себя свободнее! Невинный вид этого очаровательного создания словно замораживал мой язык.
— Но почему же, сударь? — спросил Ретиф не без удивления, которому в ходе всего последующего разговора предстояло возрастать.
— По причине того вопроса, что я хочу вам задать, милостивый государь, — ответил незнакомец.
— И каков этот вопрос?
— Располагает ли собой мадемуазель ваша дочь, сударь?
— Что вы имеете в виду? — изумился Ретиф. — Что значит располагает? Я не понимаю вас.
— В таком случае попытаюсь сейчас объяснить.
— Вы окажете мне услугу.
— Я имею честь спросить вас, сударь, есть ли у мадемуазель Инженю муж?
— Нет, конечно.
— А любовник?
— Помилуйте, сударь! — воскликнул Ретиф, словно вырастая на несколько дюймов.
— Да, я понимаю, — с невероятной наглостью возразил Оже, — на первый взгляд вопрос кажется нескромным, но, тем не менее, таковым он не является.
— Вы в самом деле так считаете? — ответил потрясенный Ретиф.
— Несомненно! Ведь вы хотите, чтобы ваша дочь была богатой и счастливой?
— Разумеется. Это желание любого отца, имеющего дочь таких лет.
— Так вот, сударь, мадемуазель Инженю упустила бы свое счастье, если бы не была свободна.
Ретиф подумал, что человек в темно-сером сюртуке пришел просить у него руки дочери, и смерил его с ног до головы пронзительным взглядом.
— Ну и ну! — пробормотал он. — И каковы же ваши предложения?
— Вот именно, сударь, предложения! — подхватил Оже. — Как вы полагаете распорядиться юной особой?
— Сделать ее честной женщиной, сударь, подобно тому как я сделал ее честной девушкой.
— Понятно, вы намерены отдать ее замуж за какого-нибудь механика, за какого-нибудь художника, за какого-нибудь беднягу-поэта или журналиста.
— Вы правы, — ответил Ретиф. — И что из этого?
— Как что? Я предполагаю, что вам, должно быть, уже делали немало подобного рода предложений.
— Не далее как вчера, сударь, мне было сделано одно предложение, причем из самых достойных.
— Надеюсь, вы отказали?
— Почему, скажите, пожалуйста, вы на это надеетесь?
— Потому, что сегодня я пришел предложить вам кое-что получше.
— Получше?! Но вы же не знаете, что мне предлагали.
— Это совершенно неважно.
— Однако…
— Мне нет нужды знать это, если учесть, что в одном я уверен.
— В чем же?
— В том, что, как я уже сказал, сегодня я пришел предложить вам кое-что получше того, что вам предлагали вчера.
«Ага! — подумал Ретиф. — Инженю идет с торгов. Отлично!»
— Кстати, я знаю, вернее, догадываюсь…
— Кто был претендент?
— Бедный молодой человек!
— Да.
— Без гроша в кармане!
— Не уверен.
— Без прочного положения!
— Извините, он называл себя резчиком.
— Вот как! Он так себя называл…
— Да, сударь, хотя на самом деле оказался дворянином.
— Дворянином?
— Именно, сударь, дворянином!
— Прекрасно, но я-то пришел предложить вам кое-что получше, господин Ретиф.
— Хорошо!
— Я пришел предложить вам вельможу.
— Который женится на моей дочери?
— Клянусь честью, да!
— Вы шутите?
— Нисколько.
— Вельможу?
— Ну да, выбор за вами.
Сомнение начало закрадываться в сердце Ретифа, а лицо его невольно стало краснеть.
— Вы говорите, что он хочет жениться? — недоверчиво спросил он.
— Да.
— Разве вельможа женится на бедной девушке?
— Полно! Я же не говорю вам, что он обвенчается с ней в соборе Богоматери, — нагло ответил Оже, ободренный добродушием и долготерпением Ретифа.
— Тогда, сударь, где же он вступит с ней в брак? — пристально глядя на собеседника, спросил Ретиф.
— Хватит, — фамильярно опустив свою большую ладонь на плечо романиста, сказал Оже, — хватит шутить и давайте откровенно обсудим вопрос, дорогой господин Ретиф. Вельможа увидел вашу дочь и влюбился в нее.
— Что за вельможа? — ледяным тоном спросил Ретиф.
— Что за вельможа, что за вельможа? — повторил Оже, несколько растерявшись, несмотря на свое нахальство. — Черт побери! Очень большой вельможа, безмерно богатый! Принц!
— Сударь, я не знаю, что выражают ваши улыбки, — возразил романист, — но они обещают мне слишком много или совсем мало.
— Прежде всего позвольте мне сказать, господин Ретиф, что они вам обещают, это деньги, много денег, огромные деньги!
Ретиф закрыл глаза, скорчив гримасу столь очевидного отвращения, что Оже тотчас спохватился:
— Почему я говорю о деньгах?! Мне кажется, их в вашей жизни было очень мало, вы даже не знаете, что они собой представляют, господин Ретиф.
— Но, сударь, поистине мне непонятно, сплю я или бодрствую, — возразил Ретиф. — Если я не сплю, то, по-моему, понимаю вас очень хорошо.
— Выслушайте меня, господин Ретиф, вы от этого ничего не потеряете, ибо узнаете мое определение денег…
О, вы умеете нанизывать фразы одну за другой, так взвесьте-ка их истинную цену. Деньги, дорогой господин Ретиф…
— Сударь…
— Ах, вот вы сразу же перебиваете меня в начале моего определения. Ретиф огляделся вокруг себя с таким видом, словно хотел убедиться, нет ли в комнате кого-нибудь, кто помог бы ему вытолкать Оже за дверь; но в одиночку он был неспособен справиться с таким крепким молодым мужчиной, как Оже.
Поэтому он решил терпеть.
Впрочем, будучи наблюдательным социальным писателем, живописующим нравы, он не находил этот разговор неинтересным для себя и хотел понять, что еще уцелело от вельможной наглости в том новом обществе, которое чувствовало расположение к философии и жаждало свободы.
Но Оже, который не был способен угадать, что же действительно творилось в сердце Ретифа, и который, кстати, считал, что люди почти всегда заслуживают презрения, и привык их презирать, продолжал:
— Деньги, дорогой мой господин Ретиф, — это квартира в другом, а не в таком, как у вас, доме, на другой, а не такой, как ваша, улице; это обстановка в квартире — вы прекрасно понимаете, что под обстановкой я разумею нечто иное, отличное от ваших трухлявых столов и колченогих стульев: под обстановкой я имею в виду кресла, обитые мягким утрехтским бархатом; мебель розового дерева; портьеры из узорчатого шелка; мягкий ковер зимой; полы, до блеска натертые летом… и, дайте мне, черт возьми, сказать, слугу, который натирает полы и надевает чехлы на кресла; на камине красивые часы в стиле буль или из позолоченной бронзы; шкафы с фарфоровой и серебряной посудой; погреба с бургундскими винами для тех дней, когда вы будете отдыхать, и с бордо для тех дней, когда вам предстоит работать.
— Перестаньте, сударь! — взмолился Ретиф, у которого от этого перечисления начинала кружиться голова.