— Принц!
— Да не кричите вы так громко, черт побери! Лучше защищайтесь, господин поборник справедливости и защитник добродетели!
И с этими словами принц решительно обнажил шпагу.
Кристиан, захваченный первым порывом ненависти и ревности, уже наполовину вытащил из ножен шпагу, но вдруг, поразившись чудовищности того, что он собирался совершить, произнес:
— Нет, нет, никогда!
И снова вогнал шпагу в ножны.
— Ну вот, сударь, — сказал принц, дав Кристиану возможность завершить его жест и произнести фразу. — Поскольку вы снова пришли в себя, отправляйтесь своей дорогой, а я пойду своей.
Принц ушел, бормоча какие-то слова, которых Кристиан не понял и, будучи совершенно потрясенным, даже не пытался понять.
Граф д'Артуа скрылся из виду.
Кристиан собрался с мыслями и огляделся.
Принц, уходя, оставил открытой дверь в проход к дому.
Кристиан заметил это и то ли от радости, то ли от боли вскрикнул. Приоткрытая дверь была свободным путем к объяснению всей этой страшной истории.
Молодой человек вбежал на лестницу, поднялся на четвертый этаж, нашел дверь напротив лестницы, слегка приоткрытую, как и уличная, вошел и увидел Инженю: бледная, словно в бреду, она, опустив голову, стояла на коленях перед постелью.
На шум, вызванный Кристианом, она обернулась и, узнав своего возлюбленного, которого она так долго ждала, вскрикнула и упала без чувств.
Занималась заря; за стеклами дома забрезжил свет; угловое окно спальни выходило в сад девиц Ревельон; оттуда доносилось пение птиц, и эта тихая утренняя песнь ни в чем не была похожа на другие звуки дня.
Кристиан, увидев, что Инженю лежит на полу, подбежал к ней и, обняв ее, пытался привести в чувство. Внезапно в соседней комнате послышались чьи-то шаги: это был Оже.
Он видел, как принц ушел, и возвращался к семейному очагу.
Инженю в обмороке, склонившийся над ней Кристиан, этот человек на пороге комнаты, первые белесые лучи рассвета, освещавшие место действия, — все это создавало странную, исполненную таинственного страха и холодного ужаса картину.
Кристиан узнал подлого человека, гнусного мужа; он еще не знал ничего и почти ничего, кроме того, что Инженю стала жертвой невиданно бесчестного замысла.
Он взял в руку шпагу.
Оже, который уже прошел по спальне несколько шагов, отступил к двери, испуганно озираясь.
Он искал чем защищаться.
При появлении Оже Инженю вышла из летаргического оцепенения; она откинула длинные волосы, укутавшие ее, словно покрывало стыдливости.
Она переводила взгляд то на Кристиана, то на Оже.
Потом к ней вернулся рассудок и вместе с ним сознание того страшного положения, в каком она оказалась.
Инженю подала Кристиану знак уйти.
Молодой человек не решался; Инженю повторила свою просьбу более настойчиво, чем в первый раз.
Отчаявшийся и вместе с тем растроганный собственным горем и горем молодой женщины, Кристиан повиновался как раб.
Оже отошел в сторону, заметив обнаженную шпагу, которой Кристиан, проходя мимо, плашмя ударил его по лицу.
На лестничной площадке Кристиан на мгновение задержался.
Прежде всего он опасался какой-либо неожиданности и к тому же хотел в последний раз увидеть лицо прелестной женщины, потерянной для него навсегда.
Инженю тоже смотрела на него.
Взгляды их сверкающих глаз встретились.
В глазах Инженю было так много простодушия, раскаяния и любви, что Кристиан, охваченный смятением противоречивых чувств, бросился вниз по лестнице-Инженю осталась наедине с Оже.
Появление Кристиана в спальне было для него загадочным и сбивало с толку.
Он ничего не знал, ничего не понимал и казался пьяным.
Молодая женщина тоже не решалась задуматься над этим; она боялась заглянуть в бездну и заранее чувствовала, как ее сковывает страх позора.
Вот почему у нее хватило сил лишь на то, чтобы сказать:
— Вы действительно подлец! Оже хотел что-то возразить.
— Если вы приблизитесь ко мне, — сказала Инженю, — я позову отца.
Оже содрогнулся.
Семейная сцена страшила его.
— Негодяй! — воскликнула Инженю. — Когда вы действовали так, как поступили со мной, неужели вам не пришла в голову совсем простая мысль? Неужели вы не догадались, что стоит мне сказать лишь одно слово любому представителю власти, и вы погибли безвозвратно?
Оже сделал шаг вперед, но Инженю гораздо более твердым голосом повторила:
— Погибли, и даже влияние вашего господина не спасло бы вас!
Оже попытался что-то ответить.
— Молчите, сударь, — приказала Инженю. — Иначе я прогоню вас!
— Но вам даже самой неизвестно, в чем меня вы обвиняете, сударыня! — нахально вскричал Оже.
— Я, сударь, обвиняю вас в том, что вы привели сюда, в дом моего отца, то есть ко мне, то есть в спальню новобрачных, вашего господина, от которого вы ушли, графа д'Артуа.
— Кто вам это сказал?
— Он сам!
Оже ненадолго замолчал, скривив губы в злой ухмылке. Во время этой паузы он искал ответ и посчитал, что нашел.
— Он вам сказал это потому, что графу — он остановил меня в ту минуту, когда я сошел вниз, чтобы проводить господина Сантера, — надо было любыми способами оправдаться перед вами, и он поднялся к вам вместо меня.
Довод этот, выглядевший правдоподобно, удивил Инженю.
— Значит, вы обвиняете принца? — спросила она.
— Конечно! Он хотел мне отомстить!
— По-вашему, это граф подстроил ловушку, в которую вы попали?
— Разве это не ясно?
— Хорошо! Я допускаю, что так оно и было. Хорошо, сейчас мы позовем моего отца.
— Вашего отца?
— Сию же минуту.
— Зачем?
— У него перо острее шпаги; этим оружием он будет защищать мою честь, которая должна быть и вашей честью, и мы накажем преступника, хотя этот преступник — принц!
— Умоляю, не делайте этого! — взмолился Оже, испуганный возбуждением Инженю.
— Почему? Что вас останавливает?
— Принц пользуется огромным влиянием.
— Вы боитесь?
— Черт возьми, я не скрываю этого! Я совсем мелкая сошка, чтобы связываться с его королевским высочеством.
— Значит, честь для вас уже безразлична? Значит, месть принцу, о котором вы сами, хотя никто вас к этому не принуждал, наговорили столько дурного, уже не принесет вам удовлетворения?
— Но, сударыня, неужели вы хотите непременно погубить меня?
— Вы, сударь, лгали, когда утверждали, что сделаете все, чтобы снова стать честным человеком!
— Сударыня!
— Довольно, лучше молчите! Я вам сказала и снова повторяю: вы подлец!
— Ну, что ж! Если вы этого хотите, сударыня, я объявляю вам войну! Говорите, что я завлек сюда принца, а я стану утверждать, что вы позвали к себе своего любовника.
— Извольте! — отважно воскликнула Инженю. — Признайтесь в вашей гнусности, а я признаю свою любовь.
— Сударыня!
— Действуйте! Люди нас рассудят.
Оже понял, что для него все потеряно, так как характер Инженю ему не сломить.
Дьявольски улыбнувшись, он ответил:
— Мне это безразлично! Посмотрим, чем все кончится.
— Чем кончится? О, предсказать это совсем просто, если вы заранее хотите все знать, — отпарировала Инженю.
— Хочу, говорите.
— Так вот, кончится это тем, что я во всем признаюсь отцу, и тогда берегитесь: его горе вам дорого обойдется! Или же — что более достойно порядочной женщины, а главное христианки, — я не скажу ни слова об этой чудовищной истории бедняге, которого вы так подло обвели вокруг пальца, обманули, злоупотребив его доверием! Я буду страдать молча, вы слышите? С моих уст не сорвется ни единой жалобы на вас, но начиная с этого часа вы для меня только предмет отвращения и презрения!
Оже сделал угрожающий жест, но Инженю нисколько это не испугало, и она продолжала:
— Короче говоря, либо через два дня вы докажете свою невиновность публичным поступком, который отомстит за мою поруганную честь, либо будете вынуждены смириться с тем, что каждый раз, когда я пошевелю губами, вам придется понимать это так, что я называю вас трусом и подлецом.
— Отлично! — сказал Оже.
И он ушел, ничего не понимая в том, что произошло, перебирая в своем низменном воображении множество всевозможных догадок и наталкиваясь на множество предположений, столь же невероятных, сколь и ошибочных.
Инженю смотрела, как ушел ее муж, вслушиваясь в звук его шагов; потом, когда шаги на лестнице смолкли, встала и накрепко закрыла дверь; после чего снова опустилась на колени рядом с постелью, шепча молитвы, которые должны были достичь Бога на вершине Царства Небесного, и звала Кристиана таким нежным голосом, что ангел-хранитель его снов, к кому никогда не обращались таким сладостным голосом, побледнел бы от зависти.
XLVI. КАК ГОСПОДИН ГРАФ Д'АРТУА ПРИНЯЛ ОЖЕ
К сожалению, несчастный Кристиан, находившийся на другом конце Парижа, не мог услышать голос Инженю, который утешил бы его.
В этом хаосе событий, в этом лабиринте мыслей Кристиан, подобно Оже, перестал что-либо понимать: он изнемог от горя, тогда как Оже был подавлен страхом и презрением Инженю.
Кристиан возвратился домой измученный, мертвенно-бледный — вид его внушал ужас; он не ответил на участливые вопросы матери и бросился на кровать, обхватив руками голову с такой силой, словно она у него разламывалась.
Но вскоре он встал.
В темноте ему смутно виделось наглое и насмешливое лицо.
Это было лицо принца, предложившего ему дуэль, от которой у Кристиана хватило сил отказаться, поскольку в ту эпоху особа королевской крови была для дворянина неприкосновенной.
Кристиан принял решение написать принцу.
Охваченный волнением, он сочинил письмо, вложив в него всю горечь своей души, и тотчас отправил его в Версаль, приказав незамедлительно вручить принцу.
В письме содержалась изложенная в надлежащей форме просьба об отставке и выражалась уверенность, что честь Инженю будет отомщена той оглаской, какой будет предана столь подлая западня.
После этого Кристиану больше ничего не оставалось делать, так как все его надежды и вся его любовь оказались разбиты одним ударом, и он снова лег в постель, чтобы дать немного отдохнуть раненой ноге, которая от усталости и треволнений вчерашнего дня разболелась так, что это внушало ему беспокойство.
Как ни спешил гонец, добраться до Версаля он смог лишь в девять утра. Так как послание пришло от пажа его королевского высочества, оно было передано графу д'Артуа сразу после его пробуждения.
Лежа в постели, он вскрыл письмо, прочел и принялся его обдумывать не без определенного беспокойства, потому что прошло то время, когда лишенный надежды народ стонал под гнетом дворянства, — уже повеяло свежим ветром, предвещавшим революцию; на горизонте сверкали молнии 14 июля; вдалеке раздавались раскаты грома 10 августа.
Людовик XVI, этот добрый и достойный уважения король, который отменил предварительный допрос с пристрастием и которому предстояло освободить или, вернее, позволить освободить французский народ, уже отучил собственную семью злоупотреблять властью.
Поэтому молодой принц, уставший от ночной гонки, так как он вернулся в Версаль, пустив лошадей в галоп, чтобы получить алиби на случай скандала, задумался над опасными последствиями этого дела и искал способы их предотвратить, когда Оже, имевший к нему доступ в любое время, вошел в спальню и застыл у изножья кровати.
Оже считал, что он сдержал все — и даже больше — обещания, данные принцу; вследствие этого он, сияя от радости, изобразил на лице выражение напыщенной горделивости и самодовольной угодливости: лицо его было раздуто от привычки получать пощечины.
— А-а! — воскликнул принц. — Вот и метр Оже!
Оже, истолковавший возглас своего господина весьма опрометчивым образом, ответил:
— И метр Оже надеется, что доказал вашему королевскому высочеству, что, если слуги, подобные Зопиру, встречаются редко, тем не менее их еще можно найти; да соблаговолит ваша светлость вспомнить, что царь Дарий осыпал Зопира благодеяниями, тогда как я…
— Господин Оже, по-моему, вы слишком сведущи в древней истории, — перебил его принц, — но, поверьте мне, для вас же было бы лучше, если бы вы надлежащим образом изучили историю нашего дома.
— Я говорю об этом вашей светлости потому, — продолжал Оже, улыбаясь самой привлекательной улыбкой и говоря самым обворожительным голосом, — что все сделанное мной для вашего королевского высочества, имеет некоторое и даже очень большое отношение к тому, что сатрап Зопир сделал для Дария.
Граф молчал, пристально глядя на Оже.
— Чтобы проникнуть в Вавилон, сатрап Зопир отрезал себе нос и уши и, пробравшись в город, открыл ворота Дарию… Но что с вами, ваша светлость? По-моему, вы на меня сердитесь.
Очень искреннее и очень открытое лицо графа д'Артуа действительно сильно помрачнело, пока г-н Оже проводил это выдержанное в духе описаний Плутарха сравнение самого себя с персидским сатрапом.
— А чем, по-вашему, господин Оже, я должен быть доволен? — спросил граф.
— Как! Ваша светлость недовольны? — воскликнул Оже, даже не подозревавший, что у принца могут быть еще какие-то желания.
— Но извольте ответить, чем я могу быть доволен?
— Да, понимаю… Ваша светлость недовольны, потому что вас узнали. Но разве это столь важно? Одним удовольствием больше!
— Это уже слишком! Вы смеетесь надо мной, господин Оже! — вскричал принц, резко садясь на постели.
Оже отпрянул назад так, словно его обожгло пламя гнева, которое метали глаза принца.
— Ох, ваша светлость, вы меня пугаете, — сказал он. — Чем я обязан таким отношением ко мне? Разве я не сдержал своего обещания самым точным образом?
— Вы продали товар, господин Оже, но вы его не поставили, в этом все дело.
— Как вы сказали, ваша светлость? — удивился Оже.
— Я сказал, что вы, как глупец или как предатель, оставили гореть ночник, при свете которого меня и узнали; начались крики, угрозы, слезы. Но, поскольку не в моих правилах насиловать женщин, мне пришлось отступить.
— Как же так, ваша светлость?..
— Но будьте спокойны, господин Оже, при этом мне заявили, что именно вы ввели меня в дом.
На лице Оже изобразилось совершенно неописуемое изумление.
— Как!? Неужели вас отвергли, ваша светлость?
— Да! И вам это прекрасно известно, лицемер! Разве вы не встречались с мадемуазель, вашей супругой?
Граф д'Артуа со значением произнес слово «мадемуазель».
— Хорошо, — сказал Оже, надеясь, что принц все обратит в шутку, — хорошо, вы правы: да, ваша светлость, моя жена — мадемуазель! Ибо моя жена так невинна, что ей и в голову не могло прийти, я уверен в этом, будто вы хотели что-то совершить, а не просто нанести визит; правда, она упрекнула меня за то, что я помог вашему королевскому высочеству проникнуть к ней в спальню. Поистине, при крещении ей дали верное имя, и Инженю — настоящее чудо простодушия.
— Да, и вы находите это очаровательным.
— Ваша светлость…
— Пусть будет так! Но вы позволите мне быть другого мнения, ибо это чудо простодушия вышвырнуло меня за дверь, и ночь я провел на улице.
— Но, ваша светлость…
— Молчите! Вы глупец, вы меня оскорбили, вы скомпрометировали мою честь.
— Но неужели, ваша светлость, вы будете принимать это всерьез? — весь трепеща, спросил Оже.
— Буду ли я принимать всерьез? Полагаю, черт побери, что буду!.. А как же иначе! Вы обрушиваете мне на голову дело, которое, наверное, смогло бы завести меня слишком далеко, если бы, к счастью, я не имел под руками вас в качестве моего алиби, а вы, олух набитый, еще спрашиваете меня, принимаю ли я всерьез это дело?
— Правильно ли я вас понял? — воскликнул Оже. — Ваша светлость хочет свалить на меня…
— Ну, разумеется, сударь!
— Но в связи с чем, ваша светлость?
— В связи с тем, что на улице я встретил одного из моих пажей, господина Кристиана Обиньского; этот паладин искал со мной ссоры, и мне едва не пришлось скрестить с ним шпаги.