Утром мы сделали круговой обход, ничего опасного не заметили. И тогда поехали наверх, к зубровым пастбищам.
Задоров весь ушел в созерцание близких хребтов и зеленого леса. Как чисто и светло сияли его глаза! Какую радость излучал он, даже дышал так, словно пил целебный воздух. Не будь опасности, которая требует тишины, запел бы в полный голос.
— Все время Кавказ во сне видел. Такая тоска, хоть беги без разрешения! Мечтал. И вот… — Он привстал на стременах, руки разбросал, будто обнять хотел эти тихие поляны и светлые хребты над ними.
Когда и как пристроился нам в хвост Кожевников, как выследил — мы не заметили. Обернулись — и ахнули! Бородач улыбался колдовской улыбкой. А уж обрадовался Задорову!.. Подвел коня бок о бок, и так, не сходя с седел, обнялись, словно отец с сыном встретились, плачут оба и слез своих не стесняются.
Дальше мы не поехали. Поставили костер, и пошел, пошел бесконечный разговор.
— Нашел себе благость — тишину, а? — Кожевников любовно смотрел на Задорова.
— Когда идет революция, о тишине и покое говорить смешно, — быстро сказал Борис Артамонович. — Чистейший идеализм.
— Смотри, как заговорил! Агитатор!
— Здесь ведь тоже покоя нет, — сказал Борис. — Это я усвоил. И пулевые отметины на кордоне разглядел.
— Было, было, — коротко отозвался Кожевников.
— Давно? — спросил я.
— Не-е… Три ночи кряду обстреливали. Ну, и я не молчал. То с одного места стрельну, то с другого. Чтобы думали, будто нас много. Кажись, подстрелил кого-то, крик слышал. Убрались.
— Кто, как думаешь?
— Эти самые. Бело-зеленые. Похоже, заблудились. Пуганые. Они с востока приходили, вряд ли близко живут. А все же за зверя боязно.
— Видел зубров?
— Трех видал. Да еще волками обглоданного подранка нашел. Мартовской погибели. Выходит, и зимой охотились за ими. Но надоть еще посмотреть, думается, на Пшекише, на Сенной поляне и повыше должны быть другие.
Говорил и все на Задорова посматривал, хотел понять, каков он теперь, его крестник. Боялся, уж не другим ли стал за трудные годы. Спросил вдруг:
— Рука твоя тверда али как? Жизня у нас опасливая.
— Винтовку держать могу, огни и воды прошел — не убоялся. Так что по-старому, плечом к плечу с тобой воевать за Кавказ… И за зубров.
И так они друг на друга посмотрели, что и тени не осталось в их давней мужской дружбе.
Четыре дня мы лазили по хребтам и ущельям, высматривая зверя на полянах и опушках, благо верхний лес еще не закрылся зеленым листом. И за четыре этих дня обнаружили семь зубров. Только взрослые особи. Согнутые, с неряшливой шкурой, они от любого шороха вскидывали хвост и бежали сломя голову. Даже издали можно было почувствовать их болезненную возбудимость. Так долго зубры не проживут. Эти звери нуждаются в покое.
Задоров легко узнавал некоторых старых знакомцев. Разглядывая зубров в бинокль, он весело говорил:
— А вот и мой Рыжий. Левей его Бойкая. Ишь как линяет, вся в клочьях. Постарела… Неужто у нее бычка или телочки не было?…
Так, с остановками, мы добрались до устья реки Шиши. Здесь я хотел оставить друзей и пробраться на Умпырь. А их попросил поехать западнее, на Молчепу. Но егеря не пустили меня одного. Еще три дня мы путешествовали по высокогорью, прежде чем спуститься к Умпырю. Долго высматривали с горы: спокойно ли там? К радости своей, обнаружили на склоне горы трех зубров, а над избушкой вскоре увидели дымок. Уже на заходе солнца опознали Телеусова. Снова встреча, неторопливый разговор у печурки, ощущение братства.
— Сколько? — спросил я у Алексея Власовича.
— Покамест семерых отыскали. Ребята Никотины на Алоус отправились, вернутся к завтрему. А эти зубры — на Мастакане.
— Банды не беспокоили?
— Не было. Зато волков развелось, Михайлыч!.. Прямо до избы являются, такие храбрые.
Рано утром Кожевников и Задоров перешли на тропу, что вела к перевалам. Я остался с Алексеем Власовичем.
5
Осень двадцать второго года.
Мы оставили Умпырь. В начале октября от Большой Лабы сюда проникло более сотни бело-зеленых. Приходили они группами по десять — пятнадцать человек, хорошо вооруженные, даже при пулеметах на вьюках. Наши отпугивающие выстрелы вызвали шквал ответного огня. Мы потребовали из Лабинка воинскую часть, но кто-то предупредил банду, начались стычки. Были немалые потери, и бойцы, опасаясь зимы, отошли к Псебаю. Бандам отступать было некуда, остались в Умпыре.
Одиннадцать зубров очутились в опасном соседстве. Звери привыкли спускаться в долину. Что их ожидало?!
Мы ушли старой егерской тропой на верхнюю Кишу, а оттуда и на кордон. Можно представить себе, с каким настроением покидали мы долину.
Первые дни жизни на Кише мы ходили подавленные и настороженные. Удастся ли удержаться нам здесь? Правда, зима с буранами в октябре закрыла все пути-дороги, но и для нас не оставила никакого маневра.
Василий Васильевич, а потом и Задоров успели поставить несколько стожков сена да убрали десятину огорода. Голод не угрожал ни нам, ни коням. Но беспокойство за зубров не исчезло. На Кише их стало девять: двух успели пригнать к Сулиминой поляне с западного пастбища на Молчепе. Девять… Вот все, что удалось сохранить от некогда величественного кавказского стада. Умпырских я уже не рисковал числить живыми.
Как только морозы укрепили снег, Борис Артамонович навострил лыжи. Он уходил на целый день. Однажды он не показывался трое суток — следил за зубрами, среди которых знал не только Бойкую и Рыжего, но и Лабицу, и быка Чудо. Возвратившись, без конца говорил о них.
— Лежат под пихтами, а как оголодают, выходят на поляны, целые окопы роют. Носом, лбом до земли — и пошли, пошли. А вскинут головы, на рогах пучки ожины висят, ну и тянут ее, жуют. Или кору отдирают. Эт-забавно. Сгрызет понизу, схватит за конец и отходит, дерет ленту, пока не оборвется. Я десятка три осин повалил, чтобы проще им было есть…
— А зубры что же? Стояли и смотрели, как ты, значит… — не унимался Кожевников.
— Куда там! Раз стукну топором, так они бог знает где. Бегут без огляда, особенно Лабица и Бойкая. В галоп!
В последний раз я видел кишинское стадо в январе 1923 года, в ясный день обильной изморози, на опушке заснеженного леса. Мы подошли сажен на четыреста, а они — пять темных зверей — выдвинулись из чащи и стояли, не спуская с нас настороженного взгляда. От боков их исходил легкий парок. Куница дернулась, звякнула удилами, и этот чуждый лесу звук мгновенно спугнул зверей.
Из Хамышков пришел на лыжах Василий Никотин, привез записку. Шапошников звал меня в Майкоп. Мы помогли чекистам разработать план нового наступления на бело-зеленых и пошли с отрядом проводниками.
К сожалению, и эта операция не привела к освобождению нашей заповедной территории от «лесных людей».
Более того, в феврале после долгой перестрелки и перед угрозой окружения Кожевников и Задоров покинули Кишу и появились в Хамышках. Последняя территория заповедника была утеряна…
…От прибывшего в Краснодар профессора Исаева узнали, что польские, немецкие, французские национальные комиссии по охране природы внесли на конгрессе в Париже предложение учредить Международный комитет по охране зубров и собрать оставшихся в зоопарках и охотничьих угодьях зверей в одно место с целью восстановления исчезающего вида. Московское общество охраны природы присоединилось к этому предложению.
Стали известны фамилии добровольных защитников зубра: в Германии это была зоолог Эрна Мор, в Швейцарии — братья Соразем, в Польше — Ян Жабинский, создатель первой Международной племенной книги зубров. В нашей стране — профессор Григорий Александрович Кожевников, старый наш знакомый Дмитрий Петрович Филатов, известный зоолог Федор Федорович Шеллингер, молодой ученый Владимир Георгиевич Гептнер и знаток Беловежской пущи Николай Михайлович Кулагин.
Летом 1923 года, презрев опасность, мы опять собрались все вместе и пошли на Белую, а оттуда на верхнюю Кишу, поскольку кордон, стоявший ниже, все еще находился в руках крупной банды. Подходили с двух сторон и к Умпырю, высматривая зубров. Какова же была радость Бориса Артамоновича, когда ему посчастливилось обнаружить на границе альпики у Бамбака две пары зубров! Присмотревшись, он сказал, глотая от волнения слова:
— Эт-наши… Бойкая, Рыжий, Лабица, а вон и Чудо… А эт-что? — спросил, высматривая вновь. — У них теленок! Смотрите, от Лабицы справа, вон он, вон!..
Радость для всех. Прямо праздничный день!
Не тогда ли окрепла наша старая идея — согнать оставшихся зубров в один загон и охранять их уже в полувольном состоянии? Единственный выход. Вот только удастся ли согнать? Не овцы…
В мае 1924 года Шапошников торжественно зачитал егерям декрет Совета Народных Комиссаров РСФСР «Об учреждении Кавказского зубрового заповедника». Ко всеобщему радостному чувству невольно примешивалась горечь: не было мира в заповеднике, теперь признанном в правительстве. Шапошников сказал мне позже:
— Все-таки оставили старую формулировку: зубровый. А зубров-то, кажется, уже нет…
— Есть зубры, — поправил я его. — Только бы удалось сохранить их!
— Да-а, сохранить, — молвил он очень горестно. — А знаешь ли ты, Андрей Михайлович, что бело-зеленые вновь активизировались и совершили страшное преступ ление?…
— Что такое?
— Только что сообщили из Загдана: банда напала на экспедицию профессора Исаева, которую сопровождали егеря нашего восточного кордона. Исаев убит. И еще трое.
Доколе же будет?…
Через два месяца после преступления пришла, наконец, долгожданная весть о разгроме штаба бело-зеленых.
Произошло это благодаря смелым действиям одного человека, которому удалось внедриться в руководящую группу лесных бандитов. Он сообщил в Армавир о предстоящей встрече всех главарей бело-зеленых, полковников Козликина, Орлова и Ковалева, которые имели прямую связь с генералами Врангелем и Сергеем Улагаем, находившимися в Париже. Разведчик указал место встречи: хутор Тегинь. Дом, где собрались главари, был окружен. Смелый разведчик погиб во время этой операции, но гибель его одновременно стала и концом организованной борьбы всех бело-зеленых. Банды потеряли управление. Они таяли, исчезали. По горным селениям начались большие аресты укрывавшихся от возмездия.
В августе 1924 года в Армавире состоялся суд над 69 наиболее опасными бандитами.
В горах стало спокойнее. Но выстрелы не прекращались. По дорогам и лесам тихо крались браконьеры.
Мы решили осуществить свое намерение.
Строим на склоне горы Сосняки, в семи верстах от Кишинского кордона, большой загон, размером двести на двести сажен с крепкой оградой. Мечтаем заманить сюда четырех обнаруженных зубров с телком, если не летом, то зимой, когда с кормами будет хуже. В самом загоне у нас посеяна брюква, которую так любят зубры. Мы косим сено и ставим стожки опять же внутри ограды. Настроение приподнятое. Если эти зубры уцелеют и размножатся, то стадо начнет восстанавливаться.
В один из вечеров, когда над Главным Кавказом то и дело вспыхивала безмолвная зарница — эта усмешка неба, — до нас вдруг донесся выстрел, потом еще три кряду. Безмятежность как рукой сняло. Ужели новая банда в верховьях Киши?… До рассвета все были в седлах. Задоров вырвался вперед.
Он и обнаружил на берегу ручья застреленного быка Чудо, а поодаль — мертвого зубренка с разбитой головой. Сел возле него, руками закрыл лицо и застонал, как от боли. Потом вскочил — и бегом по ручью, куда уходили следы убийц. Мы поспешили за ним.
«Охотники» уже взбирались по боковине распадка наверх. Их было пятеро. Двое добрались до каменного уступа, вот-вот скроются. Телеусов вскинул винтовку и выстрелил. Один на уступе споткнулся, упал. Второй залег и открыл ответный огонь. Трое остальных бросили поклажу.
Их выручила темнота.
Но преследование продолжалось.
На этом заканчиваются записи самого Андрея Зарецкого. Привычный нам почерк в старой тетради с синим переплетом больше не встречается.
Описание дальнейших событий, связанных с заповедником, сделано другим лицом, разными чернилами и, похоже, от случая к случаю.
Кто вел дневник? Прямой ответ мы находим уже в первых строках следующей страницы.
«К запискам моего мужа, — написано здесь, — никто не прикасался почти три месяца, пока жизнь Андрея оставалась под угрозой. Лишь вчера доктор сказал, что опасность удалось отвести. Я вздохнула свободней и позволила себе короткий отдых. Убедившись, что Андрей спокойно спит, отыскала его записи и прочитала вот эту последнюю строчку: «Но преследование продолжалось».
Чтобы не утерялась нить событий, позволю себе уже собственными словами передать трагедию, о которой мне подробно рассказали егеря».
Далее Данута Зарецкая пишет:
Они возобновили погоню рано утром. Прекрасные следопыты, егеря очень скоро обнаружили преступников в пихтовом лесу, тем более что те не могли уйти далеко: несли раненого. Но и сдаваться не собирались.
Началась перестрелка, тот лесной бой, где побеждает не обязательно сильнейший. Вскоре один из браконьеров поднял руки. Каково же было удивление Алексея Власови-ча, когда он признал в пленнике своего соседа Циркунова! Не стерпел: ударил по лицу что было силы, закричал:
— Ты что же, Матвей, душу продал?!
От него узнали, что в шайке не те, на кого думали, не бандиты, а местные, хамышковские, которых жажда охоты увела в лес, а потом и сделала едва ли не убийцами.
Пленного заставили крикнуть своим, чтобы сдавались. В ответ началась стрельба. Озверели. Браконьеры уходили, огрызаясь. Но они не могли уйти. За лесом шла открытая луговина. Ни укрыться, ни убежать.
Воистину правда: поднявший руку на зверя уже не задумается поднять руку и на человека! Стреляли, ни на что не надеясь. Был ранен Кожевников. Егеря тоже поранили еще одного. Лишь на опушке, поняв, что дальше хода нет, кто-то из негодяев крикнул: «Сдаемся!» Но когда Андрей пошел на них, хлопнули сразу два выстрела, и он упал.
Почему они так поступили, решившись на хладнокровное убийство? Акт отчаяния? Или старые счеты?…
Браконьеров повязали, заставили нести своих раненых, а моего мужа уложили на конные носилки и быстро направились в Даховскую, где был фельдшерский пункт.
Два дня они добирались оттуда до Майкопа. По-видимому, Андрей потерял много крови. Он часто впадал в беспамятство. И даже в больнице, куда вызвали меня, он несколько дней не приходил в себя. Пуля прошла через правый бок. Очень опасное ранение и не менее опасная перевозка.
Вместе со мной дежурили друзья Андрея. То и дело прибегал Мишанька, в эти дни он как-то сразу повзрослел.
Он поправляется.
Мы подвозим его в коляске к окну, Андрей смотрит на близкие горы уже в глубоком осеннем убранстве и горестно вздыхает. Изредка, но с каким-то нехорошим постоянством кашляет. Каждый раз это очень мучительно для него.
Доктор сказал мне:
— Прежняя жизнь с разъездами и с ночевками у костра для вашего мужа полностью исключается. Только спокойная работа в учреждении. О заповеднике придется забыть. Подготовьте его к этой перемене в жизни.
Легко сказать — подготовьте. Всякое свидание мужа с Шапошниковым, с друзьями-егерями Андрей начинает и кончает вопросами о зубрах. Задоров рисует ему только благополучные картины. Но я-то знаю: слова Бориса — ложь во спасение. Недавно нашли останки еще двух зубров. Бросили затею с устройством загона. После ранения Андрея у всех опустились руки, исчезла уверенность в сохранении последних зверей. Даже у Шапошникова.
— Поздно, — сказал он мне. — Трагедия любого вида, оставшегося в критическом меньшинстве…
Мне кажется, это понял и Андрей. Дела всей его жизни недостало для преодоления препятствий.
Когда я завела разговор о перемене места, он отнесся к моему предложению с подозрительной апатией, словно раньше меня все уже решил и на все согласился.
— И Мишаньке учиться лучше в Краснодаре, — добавила я для убедительности.
Но могла бы и не добавлять. Он согласно кивнул.
Андрею предложили место в лесном отделе. Согласился без раздумья.
Перед тем как расстаться с Майкопом, мы съездили в Псебай. Встретили нас очень тепло. Большая толпа жителей сопровождала на пути к церковной ограде. Там мы положили на могильные плиты родителей бессмертники.