На улицах, прокаленных жгучим солнцем, кипел карнавал. Гремели оркестры. Двигались толпы танцующих людей. На мужчинах — белые рубашки навыпуск и сплетенные из пальмовой соломки сомбреро, тоже белые, с черным кантом, с узкими полями. На женщинах — те же национальные сомбреро, которые здесь называют «монтуно», и белые польеры — платья, сшитые по моде прошлого века, их извлекают из чемоданов лишь по случаю карнавальных торжеств.
Весело в городе. Но на душе у Тони Найта, шагавшего по тротуару к стоянке машин, было сумрачно. Только что состоялся разговор с начальством.
— Закрывайте это дело о гибели перебежчика! — потребовал шеф. — Тут все ясно. Обычная автомобильная катастрофа.
— Обычная ли? — возразил Найт. Он рассказал о своих сомнениях. Показал фото Верни Рота в обществе Аманды Ронсеро.
Шеф, толстомясый, с животом, нависавшим над широким кожаным поясом форменных брюк, откинулся в кресле, с неудовольствием глянув на инспектора. Помедлив, взял в руки фотографию, посмотрел на нее без интереса. Брюзгливо бросил:
— Ну и что? О чем это говорит? Да это и вовсе никакого отношения к делу не имеет!
— Как знать, — заметил инспектор. Он решил схитрить: — Можно ведь предположить и такое: Осташева с помощью Ронсеро завербовали американцы, русское КГБ узнало об этом и решило не откладывать месть в долгий ящик, наказав его заодно и за бегство на Запад.
Сам он не очень-то верил в эту версию. Но высказать ее стоило, чтобы иметь возможность продолжить расследование. Шеф должен клюнуть на столь многообещающее направление поиска!
Нет, не клюнул.
— Повторяю еще раз: закрывайте дело! — сказал он и встал, давая понять, что разговор окончен.
Проталкиваясь сквозь толпу, охваченную карнавальным весельем, Тони Найт с недоумением размышлял над тем, почему высказанная им версия — версия, сулившая сенсационный финал! — была отвергнута шефом. Уж не американцы ли приложили тут руку? Но тогда именно они причастны к исчезновению Осташева! Такое подозрение уже давно смутно шевелилось в сознании Найта. Нет, он не оставит расследование. Продолжит его на свой страх и риск.
Решение, принятое инспектором, объяснялось не только его профессиональной добросовестностью. Он с презрением и ненавистью относился к РУМО, ЦРУ и прочим спецслужбам США. Как и большинство его соотечественников, он был убежден, что гибель в авиакатастрофе незабвенного генерала подстроена американской разведкой. Генерал не устраивал Вашингтон. Потому что проводил самостоятельную внутреннюю и внешнюю политику. Потому что отстранил от власти местных богатеев. Начал аграрную реформу. И — самое главное — повел борьбу за возвращение межокеанского канала под национальный суверенитет.
Может быть, сыграла свою роль и его личная неприязнь к американцам, рожденная злобой к папаше, испарившемуся в туманных северных далях.
Была и еще одна причина, толкавшая его на продолжение расследования. Толкавшая бессознательно, помимо его воли. Недавно Тони узнал, что смертельно болен. Конча, верная подружка, выведала у врача, что у него рак. С тех пор Найт жил с постоянным сознанием малости и быстротечности отпущенного ему времени. В таком состоянии он не был склонен прислушиваться к недвусмысленным указаниям начальства закрыть дело о гибели Вадима Осташева. Дело, довести которое до конца он считал своим долгом.
Центральный проспект — главная торговая улица этого торгового города торгового государства. Торгового уже в силу того хотя бы, что расположено оно на перешейке между двумя океанами, соединенными каналом.
Как всегда, на Центральном проспекте было людно. Вадим Осташев бежал сюда от одиночества. Невмоготу стало сидеть в отеле, а к Аманде тоже что-то не тянуло. Он медленно брел вдоль нескончаемой вереницы витрин, ломившихся от товаров. Импортных в основном. Покупателей в магазинах совсем немного, да и то в большинстве своем туристы-янки. Местные, за редким исключением, живут небогато. Сейчас он лучше понимал это, чем в первые дни по приезде. Ему вспомнилось, как ровно месяц назад он шел здесь просить убежища. То было четырнадцатого февраля, в день Святого Валентина — покровителя влюбленных. В магазинах народу толклось побольше, чем сегодня: люди, связанные сентиментальными узами, обменивались подарками. А он в тот день рвал все свои узы, все связи с прошлым. И снова, как тогда, его обдало ознобом, несмотря на жару.
Тяжелые и стремительные — подобно артиллерийским снарядам — проносились автобусы. Их стереофонические клаксоны распугивали прохожих мелодиями Рубена Бладеса и Оскара де Леона, популярных местных композиторов. Осташев не раз слышал эти мелодии в барах, в кабаре. Они оставляли его равнодушным. Чужая музыка, чужой мир. Он остановился, невидящим взглядом уставившись на витрину обувного магазина, кокетливо названного «Стук каблучков». Опять приступ ностальгии? Тоска по родине мучит постоянно, это верно. Но дело не только в этом. Дело еще и в том, понял Вадим, что он страдает эмигрантским комплексом неполноценности. Ведь он не такой, как все здесь. Он на многое в жизни смотрит иначе. Иначе думает, иначе чувствует. Его не волнуют местные политические события. Почти совсем не трогает здешнее национальное искусство. Он не живет интересами того общества, в котором оказался. Он сам по себе. Но такая искусственная изоляция всегда ущербна и болезненна.
Проспект вывел его на площадь Пятого мая — к парку «Тысяча дней». Ну, что ему, к примеру, до тысячи дней, в течение которых либералы и консерваторы подстреливали друг друга! А для местных это время — памятное, вон и парк даже так назвали.
Он прошел мимо. Еще один парк — «Святой Анны», здесь рабочие по традиции устраивают митинги, до чего ему, Вадиму Осташеву, тоже нет никакого дела. Впереди в голубой океанской глади равнодушно отражался белый силуэт Президентского дворца.
По второму кругу объезжал Тони Найт придорожные кафе и бары подле города Давида. Показывал не только фото Осташева, но и фотографию Берни Рота с Амандой Ронсеро, садившихся в «зодиак-форд». Опрос дал результат: нашлись люди, видевшие в тот день и Осташева и Рота — каждого по отдельности.
А в одном баре произошел вот какой разговор:
— Этот гнался за этим. — Бармен ткнул пальцем в изображение Берни Рота и затем Осташева.
— А поподробнее нельзя, приятель?
— Можно. — Бармен, тщедушный юноша с невыразительно-красивым лицом, с любопытством таращил на инспектора глаза-маслины. Любитель детективной литературы, не иначе. Рад, что оказался полезным сыщику, — Значит, так, — начал свой рассказ молодой человек, — Вот этот янки сидел за стойкой вместе с приятелем. Тут входит другой янки… они ведь все американцы, верно?
Найт отмолчался.
— Входит, значит, другой янки, увидел этого типа за стойкой, повернулся и тут же улепетнул. А тип этот сует мне деньги за выпитый кофе — и за ним. Я, конечно, заинтересовался, что бы это значило. Подскочил к двери, смотрю, а тот уже отъезжает на «фольксвагене». Мой клиент и его приятель плюхаются в «форд» и трогают следом. По шоссе обе машины помчались на предельной скорости. Прямо автогонки!
В надежде, что бармен вспомнит что-нибудь еще, Тони Найт заказал вторую чашку кофе, добавив:
— Да сделай покрепче, приятель. Кофе, к твоему сведению, должен быть крепким, как проклятие или богохульство.
— А еще, — расплылся в улыбке любитель детективной литературы, — еще он должен быть черным, как ночь, горячим, как любовь, и сладким, как поцелуй… Приятным, одним словом, как чтение детективного романа.
— То, что я только что выпил, этим требованиям не отвечает.
— Виноват, исправлюсь, — засмеялся юноша.
И он исправился — принесенный им кофе был выше всяких похвал. Но ничего интересного больше из него вытянуть не удалось. Берни Рот, по его словам, с ним ни о чем не разговаривал, вопросов никаких не задавал.
— Впрочем, постойте! — хлопнул себя по лбу бармен. — Совсем забыл! Он же полюбопытствовал, не останавливался ли около бара «фольксваген».
Это подтверждало, что Рот искал Осташева и, увидев его, поехал за ним отнюдь не по наитию.
От бара, где происходил этот разговор, до места катастрофы было километров сорок. Ни одного придорожного кафе на этом отрезке шоссе, ни одной заправочной станции. Авария произошла совсем уже в пустынной местности — плотные стены леса по краям, ни жилья, ничего.
Обстоятельства автокатастрофы по-прежнему оставались неизвестными.
«Лезть с женщиной в психологические дебри, чтобы выяснить отношения, — бесполезное дело. Женщины понимают только поступки — не слова. Только из твоих поступков, если они их затрагивают, эти алогичные существа способны делать хоть какие-то выводы», — думал Осташев, вспоминая свои отношения с женой. Он многократно пытался вразумить Наталью, отвадить ее от эскапад, от вечерних таинственных исчезновений. Но отвадить — словами, и только словами. «А надо было мне, — размышлял он, — завести роман, это встревожило бы Наталью, и, глядишь, она взялась бы за ум».
Этим не слишком приятным мыслям он предавался, лежа в постели. Было десять утра, но вставать не хотелось. Вчера на субботней вечеринке у Фила Виктори он слишком увлекся шотландским виски и сейчас чувствовал себя разбитым. Слабый человек, он попытался утопить в вине свои разочарования.
Они были многочисленны, эти разочарования. Западный образ жизни при ближайшем рассмотрении казался вовсе не таким привлекательным, как прежде. Да и в личном плане дела обстояли неблестяще. Угнетала необходимость подличать, переделывая монографию. Печалило, что он ошибся в Аманде, которая, как он теперь понимал, вовсе не любит его. Так, нашла минутная блажь на дамочку. Иногда, впрочем, у него мелькало смутное подозрение, что не дамская прихоть толкнула знойную красавицу к нему в объятия. Какого черта она и по сей день столь старательно строит из себя влюбленную? Старательно, но неубедительно. Ее отработанные улыбочки и нежные взгляды его не обманывали. Осташев был человек довольно проницательный.
Собственно говоря, в то утро он и о Наталье-то вспомнил, подумав сперва об Аманде. Два неудачных его увлечения. Не везет ему в любви. И не умеет он обращаться с женщинами, держать их в руках.
Вздохнув, Осташев сел в постели. Пора вставать. Договаривались с Амандой поехать на пляж. Рвать свою связь с ней он не собирался. Пусть все идет, как идет. Лучше такая приятельница, чем никакой.
Он неторопливо оделся, привел себя в порядок, вышел на улицу. На «фольксваген» взглянул, как всегда, с удовольствием. Сравнительно недорогая машина, но отличная!
Материально Вадим Осташев устроился на новом месте неплохо. Весьма солидная зарплата. Получен аванс за монографию. Но относительное личное благополучие не заслоняло от него удручающую картину местных социальных контрастов. Конечно, он и раньше о них знал. Но прочувствовал полностью, только оказавшись не туристом, не командированным, а постоянным жителем зарубежья. На окраинах этого красивого зеленого чистенького города уродливо горбились «брухас» — лачуги из гнилых досок и ржавой жести. Слонялись по улицам безработные, бродили полуголодные дети. Генерал, пока его не убрали американцы, успел многое сделать для страны, но для простых людей жизнь все же оставалась нелегкой.
Осташев порою ловил себя на том, что его тянет к местным левым. Вот уж никогда бы он не подумал, в бытность свою в Москве, что дело обернется подобным образом! Но здесь многое виделось в ином свете. Направляясь на «фольксвагене» к Аманде, он вспомнил рассказ одного своего московского знакомца. Тот был командирован ненадолго в Латинскую Америку. Ужаснулся увиденным контрастам и несправедливостям и по возвращении подал заявление о вступлении в партию. Когда-то эта история насмешила Вадима. Теперь она не казалась ему такой уж смешной.
Недужилось Тони Найту. С утра слабость была такая, что он еле встал. Но встал, черт побери! Заставил себя встать, потому что давно решил не сдаваться до конца, хотя победа над ним этой страшной болезни и была предрешена. Стоит сдаться, и все, что останется увидеть в жизни, — больничная койка.
За завтраком заглянула ненадолго Конча — последняя по счету и вообще, видно, последняя из его подружек. Старый холостяк, он до сих пор пользовался успехом у девиц. К Конче, юной, статной, умной и преданной, он относился по-особому. Иногда он даже думал, что его последняя любовь стала первой настоящей. Так бывает. Слишком легко давались победы в прошлом — не успевал увлечься всерьез. Зато последнее чувство было дорого вдвойне.
Конча, которая, по просьбе Тони, сама и выведала у врача, что у ее приятеля рак, старалась теперь видеться с ним почаще. Она больше не заговаривала о его болезни. Держалась весело, как ни в чем не бывало. Крепкие духом, они стоили друг друга.
Торопясь в университет, где она училась на пятом курсе, Конча завтракать не стала. Ограничилась чашкой кофе. Осторожно отхлебывая обжигающий напиток, поинтересовалась:
— Что новенького по делу об этом русском?
Он рассказал. Девушке явно понравилось, что Тони продолжает расследование, несмотря на распоряжение начальства.
— Ты не похож на других полицейских, — сказала она таким тоном, что это было равнозначно похвале: «Молодец!»
По дороге на работу Найт — в который раз — задумался над странным противоречием: человек, погибший в «фольксвагене», был напичкан наркотиками и насквозь пропитан алкоголем, а все утверждали, что Вадим Осташев не злоупотреблял ни тем, ни другим, да и выглядел он абсолютно трезвым в тот день. Но если погиб не Осташев, то кто же?
Еще вчера Тони Найт начал просматривать перечень происшествий по стране в день катастрофы и в предшествующие дни. Сегодня он продолжит эту работу. Быть может, она подскажет ответ на вопрос «кто же?».
У себя в кабинете инспектор сразу же принялся читать сводку происшествий. Убийства, грабежи, изнасилования… А вот это уже интересно! В канун автокатастрофы из тюрьмы бежал некто Марьяно Лейва, бандит и убийца. Ночью в одном городишке он залез в аптеку и накачался наркотическими препаратами (то, что это был именно он, подтверждали отпечатки пальцев). На рассвете, разбив окно, проник в бар и крепко выпил, после чего следы его затерялись.
Затерялись ли? Найт распорядился сравнить отпечатки пальцев Марьяно Лейвы и человека, сгоревшего в «фольксвагене».
Результат сверки подтвердил его интуитивные подозрения. Отпечатки оказались идентичными. Оставалось только гадать, как Лейва очутился за рулем пострадавшей машины и куда делся Осташев.
Берни Рот полагал, что русский постепенно укореняется в местной жизни, между тем как тот все больше сожалел о своем бегстве на Запад. Аманда Ронсеро догадывалась об этом, но помалкивала. Сообщение такого рода не обрадовало бы шефа. Он, того гляди, обвинил бы ее, Аманду, в переменах в умонастроении перебежчика: мол, недостаточно старалась, небрежно, дескать, отнеслась к своим обязанностям, не приложила должных усилий, чтобы полностью опутать молодчика.
Наконец Рот решил, что настала пора приступить к операции, ради которой Аманде Ронсеро и было поручено склонить Осташева к предательству. Молодая женщина давно работала на РУМО. Шпионские гонорары дополняли журналистские, обеспечивая безбедное существование. Она поставляла сведения о здешних политиках, о закулисных историях, политической жизни, о переговорах властей с важными зарубежными визитерами. Выполняла различные поручения — нечистоплотного характера чаще всего, такое уж это дело — сотрудничество с американской разведкой. По натуре холодная, безразличная ко всему на свете, она окончательно зачерствела в этих неблаговидных занятиях.
Зачем американцам понадобился Осташев, она не знала. Хозяева далеко не обо всем ее информировали. Да она и не стремилась знать больше того, что ей положено: излишнее знание в таких делах к добру не приводит.
Теперь ей предстояло узнать правду о задуманной операции. Без ее помощи Рот обойтись не мог.