Мартин ничего не сказал на это; в глубине души он сомневался, что Папа, при обилии разнообразных и занимавших все его время дел, выделил минутку, чтобы вникнуть в суть разногласий между нищенствующими орденами. Но бумаги и вправду оказались из папской канцелярии. Медленно сломав кроваво-красный сургуч на сопроводительном письме, Мартин увидел отчетливо выписанные, обильно украшенные завитками буквы и углубился в чтение.
— Новости-то хорошие? — Брат Иоганн в нетерпении переминался с ноги на ногу.
— Пожалуй, можно складывать пожитки да двигаться в обратный путь! — задумчиво произнес Мартин. — Папская канцелярия нашла соломоново решение. И это далеко не худший результат, главный викарий, наверное, на такое и не рассчитывал. Фон Штаупицу рекомендуют не расширять более сферу своих реформ, но зато в поддержке Папы он и впредь может быть абсолютно уверен. Кроме того, за ним сохраняется право осуществлять общий надзор, находясь во главе ордена августинцев.
— Я очень рад, что для нашего монастыря все закончилось благополучно, — сказал брат Иоганн. — Но теперь-то давай поедим, ведь поздно уже!
И они стали искать себе свободное место за длинным столом, где братья-августинцы в полном молчании сидели за вечерней трапезой. Стоя у небольшой кафедры, на которой в подсвечнике горела свеча, тучный монах, бросая на стол голодные взгляды, читал вслух устав ордена.
— Кто это, интересно, рядом с почтенным аббатом? — прошептал Мартин, стараясь не шевелить губами.
Он имел в виду господина благородной внешности, который стоял на возвышении рядом с аббатом и о чем-то оживленно беседовал с ним. Мартин окинул взглядом дорогие одежды незнакомца, которые тот носил с достоинством патриция. Черная курчавая борода с легкой проседью обрамляла выразительное лицо, проникнутое чистейшей радостью бытия. Нос у него был немного великоват, но это ничуть не портило общего впечатления. Камзол его, из изумрудно-зеленого переливчатого бархата, с разрезными фалдами до колен, был на груди распахнут, так что виднелась рубаха из дорогого шелка. Мартин отметил, что на незнакомце не было ни кружевного, ни складчатого воротничка, как принято было в Германии, зато шею украшали золотые цепочки, а ворот был схвачен тяжелой металлической застежкой. На бедре у него висел кинжал, весь в драгоценных каменьях, и туго набитый кожаный кошель.
Гость с обаятельнейшей улыбкой поднял кубок, приветствуя аббата и жестом выказывая ему уважение. Некоторое время Мартин внимательно наблюдал за ним и пришел к выводу, что незнакомец не похож на жителя Рима, несмотря на то что его темные глаза загорались порой огнем южного темперамента, а на полных губах играла лукавая улыбка.
Брат Иоганн откашлялся.
— Досточтимый аббат пригласил на трапезу нашего земляка, — пробормотал он. — Насколько я понял, он частенько наведывается в монастырь, какие-то дела здесь проворачивает.
— Дела? Так он что, купец?
Спутник Мартина состроил презрительную гримасу:
— Он из тех швабских толстосумов, у которых тут свои конторы — во Флоренции, в Венеции, да и в Риме тоже, — прошептал он. — Ты ведь наверняка слышал о Якобе Фуггере по прозвищу Богатей? Человек, перед которым так рассыпается в любезностях досточтимый аббат, это Ханнес Цинк, представитель и доверенное лицо Фуггера в Риме. Здешний чашник мне рассказал, что у Фуггеров в городе есть палаццо, так обстановка там богаче, чем в папских покоях. Говорят, этот Цинк — тертый калач, огонь, воду и медные трубы прошел. Денежное место за тыщу шагов чует! — Вздохнув, брат Иоганн вновь склонился над дымящейся миской с овощной похлебкой.
Мартин едва сдержал улыбку. Он тоже взялся за ложку и принялся с отсутствующим видом помешивать жидкую кашицу. На пути сюда ему несколько раз доводилось слышать о купцах Фуггерах из Аугсбурга. Истории про их сделки и торговые связи обошли пол-Европы, особенно после того, как Якоб, младший из братьев, возглавил один из самых успешных торговых домов.
— Доктор Мартин Лютер?
Мартин испуганно вздрогнул, увидев прямо перед собой представителя Дома Фуггеров. Краска смущения залила его лицо, он никак не ожидал, что купец покинет свое почетное место рядом с аббатом, чтобы искать беседы с ним, Мартином. К тому же он не привык, чтобы его называли «доктор Лютер». Монахи, сидевшие рядом с ним, насторожились. Они переводили глаза с него на гостя, словно ожидая, что Мартин вот-вот пустится в пляс. Толстый брат-августинец за кафедрой тоже, наверняка, слышал слова немецкого гостя, потому что, читая очередную строчку, он запнулся, начал снова и опять остановился на полуслове.
— Извините, я не имел намерения вас напугать, — вежливо произнес Ханнес Цинк.
Говорил он не по-латыни, а по-немецки. Живя в Риме уже более десяти лет, он по-прежнему не утратил своего южнонемецкого акцента.
— Господин аббат рассказал мне, что здесь, в монастыре, остановились немцы, и я решил не упустить возможности лично поприветствовать вас. Не беспокойтесь, я получил от него позволение на это!
Не дожидаясь ответа, Цинк схватил руку Мартина и с чувством пожал ее. Еще не успев прийти в себя, Мартин молчал. Потом поднялся со скамьи, и тут оказалось, что купец вовсе не так высок, как ему поначалу казалось. Зато его улыбка вблизи была еще притягательнее. Купец тем временем набросил на плечи длинную накидку, подбитую мехом, и всякий раз, когда он поворачивал голову, мех переливался крохотными искорками.
— Вы приехали из Эрфурта? — с интересом спросил Цинк.
Похоже было, что он действительно появляется здесь регулярно и чувствует себя как дома. В Эрфурте никакой гость не позволил бы себе таких вольностей. Мартину очень хотелось узнать, какие такие дела связывают этого человека с нищенствующим орденом, но под суровыми взглядами итальянского аббата он чувствовал себя не столь уверенно, чтобы об этом спрашивать, поэтому ответил только:
— Наш монастырь в Эрфурте послал меня и еще одного из братьев сюда, в Рим, по делам ордена.
Мартин бросил нерешительный взгляд в сторону своего спутника, но брат Иоганн явно не собирался вступать в разговор с представителем швабских богатеев. Мартин мог лишь догадываться, что его спутник, происходивший из состоятельной купеческой семьи, возможно, хранил в памяти далеко не самые лучшие воспоминания о яростной конкурентной борьбе южнонемецких торговых домов.
— Как вам нравится Вечный город, доктор? — Голос Цинка звучал мягко и вкрадчиво, но Мартин уловил в нем легкую насмешку. — Вы наверняка уже видели Латеранский дворец и собор Святого Петра…
Мартин кивнул.
— Могу ли я попросить вас, высокочтимый господин, называть меня брат Мартинус? — обратился он к гостю монастыря.
Ему было неприятно, что незнакомец так внезапно заговорил с ним. Кроме того, молчание во время трапезы пока никто не отменял. Он с тревогой заметил, как густые брови Цинка сдвинулись.
— Извините, но я… — Мартин запнулся, но все же договорил: — Просто меня могут упрекнуть в тщеславии, если я позволю называть себя академическим титулом!
Ханнес Цинк несколько мгновений помолчал, но потом морщины у него на лбу вновь разгладились.
— Разумеется, друг мой, я ведь об этом и не подумал. Под жарким солнцем юга даже братья вашего ордена позволяют себе порой кое-какие послабления в соблюдении монастырских правил.
Мартин улыбнулся в ответ на любезные извинения шваба. Цинк наверняка опирался на тот опыт, который он приобрел в общении с аббатами, прелатами и прочими высокопоставленными лицами церковной иерархии Рима. Однако Мартин сомневался, что упомянутые послабления распространяются также и на простых монахов, таких как он или брат Иоганн.
Они еще некоторое время беседовали, до тех пор пока колокол не отзвонил ко сну. Мартин дождался, когда аббат поднимется из-за стола и монахи начнут расходиться по своим кельям, а потом по просьбе купца отправился проводить его до ворот. Монах у входа, скучая, подремывал.
— Вы мне понравились, друг мой, — неожиданно сказал Цинк, окинув Мартина пристальным взглядом.
Налетел ветерок. Зашумела листва, и стихло пение цикад, затаившихся в траве меж высоких кустов. Ветер принес аромат жасмина, олеандра и дикой сирени, и благоухание разлилось под аркадами монастырского дворика.
— У вас острый ум, это сразу видно, и вы преданы тем, кому служите…
— Я служу одному только Господу нашему, господин Цинк, — осторожно прервал его Мартин.
Руки его непроизвольно сжали четки, которые он носил под рясой. Он смертельно устал, мысли у него путались, и мечтал он только об одном — о соломенной постилке в монастырском доме для гостей. День этот, на его взгляд, и без того принес с собой что-то уж слишком много неожиданностей. И новых сюрпризов ему вовсе не хотелось. В конце концов, у него и своих дел довольно.
— Я не хотел бы вам навязываться, мой добрый брат, — вздохнув, произнес Цинк.
Он извлек из-под камзола мятый бархатный берет с павлиньим пером и надел его. Слуга уже выводил из конюшни оседланную лошадь, которая, едва завидев своего хозяина, тряхнула гривой и заржала.
— Просто мне сейчас пришла в голову одна мысль. Не пожелаете ли вы еще на некоторое время остаться в Риме и помочь мне, ибо я нуждаюсь в ваших удивительных духовных и юридических познаниях. Недавно я сделал своему аугсбургскому господину несколько деловых предложений и хотел бы узнать мнение о них сведущего человека. Вы понимаете меня?
— Думаю, да, господин мой! — отвечал Мартин. Он постепенно приходил в себя от замешательства, вызванного беседой с Цинком. — Только я боюсь, что монах — не самый лучший работник на виноградниках господина Фуггера в Аугсбурге! А теперь нижайше прошу простить меня! Настало время готовиться к общей молитве.
— Ну, как вам будет угодно, брат мой, — с некоторой холодностью в голосе сказал бородатый шваб. — Но что касается монахов, то вы решительным образом заблуждаетесь. Вот уже несколько дней меня плотно осаждает толпа доминиканцев из Регенсбурга, которые, похоже, отнюдь не разделяют ваших сомнений.
Мартин, уже направившийся было прочь, резко развернулся.
— Доминиканцы, я не ослышался? — гневно спросил он. — А позвольте узнать, какого рода те дела, в которых намерен участвовать Дом Фуггеров?
— Сделайте одолжение, брат Мартинус, проводите меня завтра рано утром к Священной лестнице, — с улыбкой сказал Цинк. — Там я и поведаю вам, о чем речь!
Толпы паломников со всех концов света — кто едва переставляя ноги, а кто и вовсе ползком — карабкались по крутым ступеням лестницы в самом сердце Рима. Неумолчный гул голосов разносился повсюду в прохладном воздухе занимающегося дня.
Мартин стоял рядом с Цинком, который велел слугам ждать его и молодого августинца возле кареты, чуть поодаль. Пораженный, смотрел Мартин на бесконечную вереницу людей, которые со словами покаяния на устах двигались к священным ступеням.
— Эта лестница вроде бы перевезена из Иерусалима, — прошептал ему на ухо Цинк. — Утверждают, что она вела к дому Понтия Пилата.
У подножия лестницы за столом восседал кряжистый монах-доминиканец и принимал у паломников деньги. На столе, заваленном свитками пергамента, стояли весы. Цинк пропихнул Мартина сквозь толпу, и они оказались прямо перед монахом. Сидящий рядом с ним писец как раз в этот момент вручал какой-то свиток молодой женщине, взвешивая на весах принесенные ею монеты. Когда женщина наклонилась над столом, доминиканец с благосклонной улыбкой возложил ей на голову пухлую ладонь. Женщина была совсем юная, лет пятнадцати, не более. Волосы ее, заплетенные в косы, были цвета воронова крыла, черные с синеватым отливом, а кожа светилась молочной белизной. Когда она повернулась, Мартин заметил, что глаза ее полны слез — слез облегчения.
— Поторопитесь, друг мой, — услышал он голос Цинка и почувствовал, что толпа прижала его к самому столу. — Теперь ваша очередь!
Доминиканец протянул руку за следующим свитком — их подавал ему писец. Мартин оторопел, не веря своим глазам. Этот человек сразу показался ему знакомым, но теперь он вспомнил, где он его видел. Они же вместе переходили через Альпы! Нынешний продавец индульгенций был среди тех молчаливых монахов, которые вызвали подозрение у брата Иоганна: он считал, что в Рим их направила инквизиция. Мартин, как и его спутник, терялся в догадках, что могло побудить доминиканцев к столь срочному путешествию, но ему никогда бы и в голову не пришло, что он может встретиться с одним из них у подножия Священной лестницы.
Заметив, что. Мартин в недоумении уставился на него, монах резко поднял голову, выставив вперед небритый подбородок.
— Назовите имя усопшего и степень родства с ним! — голос монаха звучал недружелюбно. Ни тени узнавания не промелькнуло в его глазах, он сделал вид, будто никогда ранее с Мартином не встречался. — Вы ведь пришли сюда, чтобы получить искупление земных грехов, верно, брат?
Мартин невольно смутился. Было видно, что люди вокруг, побывав возле этого стола и начиная затем подъем по Священной лестнице, ощущали некое освобождение. Освобождение и радость. Он тут же вспомнил эту милую юную девушку с черными как смоль волосами. Вспомнил слезы, сверкавшие у нее в глазах подобно маленьким искрящимся бриллиантам.
— Напишите: Хайне Лютер, — наконец ответил он, обращаясь к писцу. Его внезапно прошиб холодный пот. — Это был мой дед!
Мартин глянул назад, на пыльную дорогу, но почти все уже разошлись. Исчезла и девушка, ее нигде не было видно. Ханнес Цинк стоял в нескольких шагах позади него, поигрывая рукоятью кинжала и неотступно смотрел на Мартина, не выпуская его из виду. За долгие годы, которые он провел в Риме, ведя торговые дела, он научился читать мысли людей по их жестам и лицам. Способность прощупывать людей взглядом приносила ему успех во всех предприятиях. Но Мартин все же не мог взять в толк, почему шваб не хочет заключить соглашение, например, с доминиканцами.
— Будешь читать «Отче наш» на каждой двадцать восьмой ступеньке, брат мой, — бесцеремонно прервал доминиканец размышления Мартина. — Когда доберешься до верху, твой дед Хайне освободиться из огня чистилища и перейдет в жизнь вечную.
Он взял из рук писца пергамент, присыпал его песком из пузатой баночки и вручил Мартину.
— И передай от меня привет твоему спутнику, брату-августинцу, — со злобой в голосе крикнул он вслед Мартину. — Скажи ему, что, даже впадая в смертный грех обжорства, человек может надеяться на искупление.
Но тут монах сообразил, что проговорился, показав тем самым, что знает, кто такой Мартин, и с угрюмым видом замолк. Он сердито кивнул следующему паломнику, невзрачному юноше, лицо которого скрывала широкополая, украшенная ракушками шляпа.
Мартин медленно подошел к ступеням и встал на колени. Голоса ожидающих и кающихся слились с голосом монаха в один пронзительный звук. Он попытался сосредоточиться. Повинуясь предписанию доминиканца, Мартин начал молитву: «Pater noster, qui es in caelis: Sanctificetur nomen tuum: Adveniat regnum tuum: Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra…»
Когда он произносил эти слова, вдруг раздались громкие стоны. Мартин в недоумении открыл глаза. Совсем рядом с ним какая-то седая женщина судорожно хваталась за ступени, силясь подняться. Руки у нее были распухшие, а длинные пальцы скрючила подагра.
«Panem nostrum quotidianum da nobis hodie: Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittibus debitoribus nostris…» — попытался продолжить молитву Мартин.
Стоны пожилой женщины стали еще громче. Ей никак не удавалось вскарабкаться выше, а она так стремилась получить искупление грехов, обещанное доминиканцем. Мартин вновь открыл глаза. Увидев отчаяние в глазах старухи, он вдруг почувствовал, как у него перехватило горло. Он собрался уже было подняться с колен, чтобы протянуть руку беспомощно распластавшейся на ступенях женщине, когда между ним и ею встала какая-то фигура.
— Не бойся, я тебе помогу, — произнес по-итальянски высокий, приятный женский голос.