– Синьор, вы неистощимы на дары. – Ирония, прозвучавшая в тоне Просперо, напомнила ему строку стиха, которую он и процитировал с горькой усмешкой: – Timeo Danaos et dona ferentes[20].
Вновь краска залила щеки Джаннеттино.
– Господи, синьор, вы крайне осложняете мою задачу.
Вице-король подошел к Просперо и положил руку ему на плечо.
– Идите, мой друг. Положим конец этим неприятным разговорам. Нужно учитывать, что существует империя и ваш родной город Генуя. Вложите меч в ножны. Вы и Дориа находитесь теперь на борту одной галеры.
– Я сознаю это. Синьор Джаннеттино, помнится, как-то раз убедил меня в этом. Но где гарантия для меня на тот случай, если Дориа снова переметнется на другую сторону?
– Это недостойное замечание! – вскричал Джаннеттино, теряя остатки терпения. – Это намеренное оскорбление. Потрудитесь стать на наше место, и вы увидите уже в самом этом переходе, именуемом предательством по отношению к вам, свидетельство того, что мой дядя сам стал жертвой предательства. Упрашивая вашего отца открыть ворота Генуи французам, мы полагались на обещание короля Франции дать Генуе свободу и независимость. А все последующее было результатом вероломства французского короля.
– Я уже слышал этот довод, – холодно ответил Просперо.
– Но по-вашему, он ничего не стоит? Вы не верите? Тогда, бога ради, поверьте хотя бы вот во что. Вы говорили о гарантиях, гарантиях нашей честности. Так случилось, что у меня есть гарантии, которые я могу вам предложить. На основании дошедших до нас слухов мы и не надеялись на ваше доверие. Для того чтобы покончить с этим раз и навсегда и погасить эту прискорбную междоусобицу, господин Андреа предлагает вам брачный союз с нашим родом. Он предлагает вам вступить в брак с его племянницей Марией Джованной, которой достанется приданое в тридцать тысяч дукатов и богатые поместья Паракотти.
Тут он умолк, уперев ладонь в бедро и горделиво откинув голову. На его женоподобной физиономии читался торжественный вызов. Голосом, подобным пушечной канонаде, он спросил:
– Итак, хватит ли вам такой гарантии?
Просперо вытаращил глаза. Потом они снова медленно сузились. Тем временем вице-король, стоявший рядом, все еще держа Просперо за плечо, попытался оценить плату, предложенную Дориа за дружбу Адорно, и подвел итог:
– Три тысячи дукатов – выкуп за Драгута, восстановление прав Адорно в их генуэзских владениях и жена с приданым, достойным принцессы. Наконец-то вы вложите свой меч в ножны, Просперо.
– Именем Господа нашего! – воззвал к нему Джаннеттино.
Просперо медленно отвернулся. Он молча подошел к окну и стал смотреть на серое небо и моросящий дождь. Неужели роду Дориа так необходимо срочно заключить с ним мир, что они готовы пойти столь далеко? Должно быть, да. Он взвесил предложение. На одну чашу он положил все, что было перечислено, на другую – любовь и свою праведную ненависть. Даму из сада, мадонну дель’Орто, как он назвал ее в своем последнем сонете, на котором едва высохли чернила. И обстоятельства смерти отца.
Его отец мертв, а госпожа из сада, возможно, недосягаема для него. Но мог ли он ради жизненного успеха пожертвовать своим долгом перед памятью одного и своими надеждами, пусть и слабыми, на любовь другой? Мог ли он поступить так, не утратив уважения к себе? Говорят, что каждый имеет свою цену. Но может ли человек чести допустить, чтобы эти слова стали применимы к нему? И сумеет ли он не пожертвовать честью в будущем, если примет сейчас руку, предложенную Дориа?
Наконец он повернулся к наблюдавшим за ним в напряженном ожидании собеседникам. В его глазах застыла тоска. Он заговорил медленно, почти с горечью:
– Однажды я прочитал девиз на лезвии клинка, который был выкопан в Толедо: «Не обнажай меня без нужды. Не вкладывай меня в ножны без чести». Это предписание, о котором надо помнить. Тот меч, о котором вы упоминали, Джаннеттино, конечно же, был обнажен не без причины. Очень веской причины. И разумеется, он не может быть снова вложен в ножны, будучи обесчещенным.
Наступило долгое молчание. В глазах вице-короля читалась тревога, глаза Джаннеттино злобно сверкали. Наконец Джаннеттино разразился яростной речью:
– Клянусь Богом! Вы говорите, нет чести в том, что мы предлагаем? Но это всего лишь воздаяние. И какое воздаяние! Непревзойденное по щедрости. Уж его-то никак нельзя отвергнуть или принять без благодарности. Если вы не…
Но тут вмешался вице-король, твердой рукой придержав Джаннеттино:
– Лучше дать синьору Просперо обдумать ваши предложения. Они обрушились на него слишком внезапно, и едва ли он осознал их истинное значение. Решение, принятое необдуманно, не сделает чести ни одному из вас. Позвольте ему тщательно поразмыслить о нашем разговоре, а уж потом требуйте ответа. Пока же забудьте все, что мы тут наговорили. – Он перевел взгляд с Джаннеттино на Просперо. – Согласитесь, по крайней мере, взять некоторое время на размышление.
– Раз вы настаиваете. – Просперо пожал плечами. – Но я уверен, что это ничего не изменит.
Несмотря на весьма слабую надежду достичь согласия и на решительный тон Просперо, принц Оранский, движимый скорее чувством дружбы, нежели опасениями, тем же вечером, едва они остались одни, приложил все усилия, чтобы уговорить Просперо, столь доблестного капитана, остаться в рядах императорского флота. Среди прочих доводов он сулил Просперо блистательную карьеру, путь к которой будет открыт для него, согласись он остаться на службе; говорил о высотах, которых Просперо может достичь, – ведь он уже снискал себе благосклонность императора. Карьера станет бесценным добавлением ко всему, предлагаемому ему Дориа. А продолжая досадно упрямиться, он лишится и карьеры, и всего остального. Так что проку стоять на своем?
Но Просперо, на первый взгляд, так мало был тронут увещеваниями вице-короля, что наутро, когда он объявил, что ночные размышления склонили его к уступчивости, это было воспринято скорее с изумлением, нежели с радостью.
– Не припомню, когда я слышал более приятную весть! – восторженно воскликнул вице-король. – Радуясь по многим причинам, я особенно рад за вас: рад, что вы осознали, как ослепило вас предубеждение.
– Я не сказал, что осознал это.
– Но как же? Иначе вы никогда не пришли бы к такому мудрому решению. Равно как не убедились бы в честных намерениях Дориа. Всего-то и нужно было – немного поразмыслить. Гарантии, которые они представили, едва ли могли быть более надежными.
Просперо посмотрел на него с кривой усмешкой.
– Вы так думаете? А вам не приходит в голову, что предложенный брак должен быть гарантией не их честных намерений, а моих. Я постепенно осознал это.
Принц Оранский смутился.
– Постойте! Вы впадаете в крайности. В самом худшем случае гарантия взаимная.
Но Просперо медленно покачал головой.
– Никакие твердые гарантии не заставят их поверить, что я действительно вложил свой меч в ножны.
Принц на мгновение задумался. Потом пожал плечами.
– Что тогда? Какая разница, вложен ли он?
Глава XIII
Мать и сын
– Иуда Адорно. Так впредь будут называть тебя в нашем роду.
Так говорила ему во Флоренции мать двумя неделями позже, когда он рассказал ей о соглашении.
Чтобы навестить ее, он урвал несколько дней у своих обременительных служебных обязанностей, требовавших его присутствия в Неаполе до следующей весны. Как командующий неаполитанской эскадрой, он взвалил на себя тяготы по ее реорганизации, строительству судов, оснащению, вооружению и укомплектованию галер людьми. Все это требовало неусыпного надзора. Только выполнив все работы, мог он оставить свой пост и отправиться в Геную, где его ждал радушный прием и невеста, эта бедная Ифигения[21], которой было суждено оказаться принесенной в жертву честолюбию Дориа.
Между тем нужно было спасать мать от лишений флорентийской жизни, и в конце концов он поспешил разыскать ее. Но радость от встречи сменилась ужасом, когда, рассказав о сделке, он увидел, что глаза, смотревшие на него с ангельским спокойствием, вдруг сверкнули, как глаза менады[22].
– Ты пошел на мировую с этими убийцами? – Ее неверие было так велико, что она даже охрипла. – Ты принял руку, которая обагрена кровью твоего отца? Ты заключил брачный союз с этой пользующейся дурной славой семейкой? И ты настолько бессовестен, что приехал сюда похвастаться этим?
Он ожидал именно такой реакции. И все же более не мог прикрывать душевную боль бесстрастной миной.
– Я же все объяснил, – робко возразил он.
– Объяснил? Разве объяснения властны над истиной?
Он посмотрел на мать. Та сидела у окна, выходившего на реку Арно, такая грациозно хрупкая и удивительно юная, и тяжело вздохнул.
– В конце концов, что есть истина? Не более чем осмысление факта разумом, и один ум может толковать ее совсем иначе, чем другой.
Это его замечание еще больше вывело ее из себя.
– Не было еще мошенника, который смог бы под философской маской скрыть свое бесчестие. Ты продался – вот очевидная истина. По крайней мере, на сей счет не может быть двух различных мнений. Три тысячи дукатов за Драгута. Тридцать тысяч в качестве приданого за невесту от Дориа. Цифры, подходящие для сделки. Тридцать сотен и затем тридцать тысяч. Тридцать монет были ценой Искариота.
И после этого прозвучала жестокая фраза:
– Иуда Адорно! Так впредь будут называть тебя в нашем роду.
Он устало провел рукой по ее лбу, поправляя каштановые волосы, которые к старости стали еще более пышными.
– Очень многое надо было возместить.
– Ты хочешь сказать, что получил большую выгоду?
– И другие тоже. Приговор об изгнании Адорно отменен. Они могут вернуться в свои генуэзские владения когда пожелают. Если же они предпочтут выгоде от моего поступка хулу в мой адрес, что ж, пусть. Это будет куда как по-человечески.
– Ты насмехаешься надо мной?
Он оставил вопрос без внимания.
– В этой сделке проявилась и некая забота о вас.
– Забота обо мне? Что это значит? Когда это было, чтобы кто-нибудь проявил заботу обо мне? Когда кто-либо думал обо мне, женщине, что, как дурочка, всю свою жизнь растратила на заботу о других?
– Вы испытываете здесь лишения. Этому будет положен конец.
– Лишения? Разве меня беспокоят лишения?
– Вы очень горько на них сетовали, – напомнил он ей. – Вы даже считали меня виновным в них.
– А разве позор лучше? Лицемер! Неужели ты думаешь, что я променяла бы голодную, но честную жизнь на достаток в бесчестье? Я – урожденная Строцци, слава богу, а не дитя Генуи. О господи! Какая мука! После всего, что я вынесла! Я этого не переживу.
Она заплакала. Закрыв лицо почти полупрозрачными руками, она сидела и горестно качала головой.
Просперо подошел к ней. Скорбные морщины на его челе обозначились резче.
– Матушка!
– Никогда больше не называй меня этим именем. Ступай. Оставь меня умирать в горе и позоре. Поезжай в Геную, где тебе и место. В стране, где море без рыбы, горы без деревьев, мужчины без чести, а женщины без стыда. Возвращайся к праздности и достатку, которые ты получил в обмен на честь. Наслаждайся этим, пока, такой же слабовольный, как и твой отец, ты не кончишь свои дни так же, как и он.
Эта театральная речь и упоминание об отце, как всегда, возбудили его ярость.
– Мадам, ограничьтесь в ваших оскорблениях мной, ибо я могу ответить на них. Не тревожьте прах моего отца.
– Неужели ты думаешь, что он может почить в мире? – пронзительно закричала она. – Иди, говорю я тебе. Оставь меня. – Ее притворные слезы полились еще обильнее, все более неистовые рыдания сотрясали ее тело.
Сжимая и разжимая кулаки, Просперо расхаживал из угла в угол по скудно обставленной комнате, совершенно сбитый с толку. На миг он вновь оказался около матери и снова взглянул из окна на тоскливый зимний пейзаж, на серо-голубые воды Арно под серым небом и ряд желтых домов на Старом мосту. Рыдания матери звучали у него в ушах. Просперо боролся со своим благоразумием, а оно отказывалось уступать ему.
– Матушка, вам следует довериться моим суждениям, – отчаянно настаивал он, сознавая всю тщетность своих увещеваний.
– Твоим суждениям! Господи, спаси нас! И я должна доверять им? После всего?
Он не обратил внимания на новые насмешки. Он взывал к ее любви к роскоши, к эстетству.
– Вы оставите этот жалкий постой у Строцци и вернетесь наслаждаться своей собственностью в Генуе.
– Будь проклята твоя Генуя и все, что там есть! – ругалась мать сквозь рыдания. – Будь проклята! Чтобы глаза мои ее больше не видели. Но ведь ты заставишь меня поехать, чтобы разделить с тобою твой позор. Чтобы на меня показывали пальцем. Вот она, мать Адорно, который пошел по пути Иуды. – Последовал взрыв ужасного смеха, полного горечи и злости. – Я остаюсь здесь. Ибо здесь, по крайней мере, я могу укрыться от людей. Иди, я тебе говорю. Можно считать, что ты убил меня, точно так же как отца. Ты сделал все, что мог.
– Как вы несправедливы, – посетовал он. – И как скоры на обвинения.
– Что же мне, нахваливать тебя? Разве ты заслуживаешь этого?
– Я заслуживаю, мадам, вашего доверия. Позвольте мне поступать так, как я считаю правильным.
– А ты и поступаешь, не так ли? В меру своих сил.
В конце концов благоразумие покинуло его. Он видел муки матери и не мог вынести этого разговора. Она должна знать правду, а он – надеяться на ее осмотрительность, хотя Просперо знал, что его надежды беспочвенны.
– Да, именно так. – Он был очень раздражен. – Но вы даже не предполагаете, во имя чего я это сделал. Вы называете меня Иудой, и это имя мне подходит. Но не по той причине, которую подразумеваете вы. Я не осквернял себя предательским лобзанием добровольно. Я покорился, вот в чем разница.
На заплаканном лице матери появилось недоуменно-укоризненное выражение. Просперо злорадно ухмыльнулся.
– Теперь, мадам, вы знаете всю правду. Вы выжали ее из меня своими бесконечными причитаниями. Позаботьтесь теперь сохранить ее более свято, чем я хранил от вас. Позаботьтесь, чтобы я никогда не раскаялся в своем доверии.
– Какую правду? – нерешительно спросила она. – О чем ты говоришь? Что ты имеешь в виду?
– Неужели вы еще до сих пор не поняли? Эти Дориа нагло пришли ко мне с богатыми дарами в обагренных кровью руках, поскольку это часть их замыслов. Так же нагло, если хотите, я принял их предложения, согласившись на поцелуй мира, поскольку это отвечало моим замыслам. Как аукнется, так и откликнется. Но делаю я это только потому, что, отвергнув их предложения, заставил бы остерегаться меня, и тогда канули бы все мои надежды на их окончательное уничтожение. Достаточно ли я откровенен теперь?
Такая полная откровенность заставила ее вскочить, раскрыв от изумления рот. Она стремительно подбежала к нему и, протянув тонкие руки, положила их ему на плечи. Ее глаза, мокрые от слез, смотрели в его глаза.
– Ты не обманываешь меня, Просперо? Это правда?
– Подумайте сами, разве это не похоже на правду? Возможно ли что-нибудь другое?
– Ничего другого быть не могло, если речь идет о моем сыне. Но этот брак? С ним обман зайдет слишком далеко. Зачем делать то, чего можно не делать совсем?
Он обнял мать за плечи и повел назад к креслу.
– Садитесь, мадам, и слушайте, – велел он и, когда она снова уселась, преклонил колено подле нее.
Теперь он был спокоен и нежен, как ребенок на руках у матери или кающийся грешник, коленопреклоненный перед исповедником. А исповедь его посвящалась Даме из сада. Он провел мать по сокровенным уголкам своего сердца, где она увидела монну Джанну, и рассказал ей о данном им обете не жениться до конца дней, если не удастся жениться на той, что была для него верхом совершенства. Его мужественность приносилась в жертву любви столь чистой и благородной, какую вряд ли испытывал мужчина или внушала когда-либо женщина, даже очень достойная.