Профессор был в восторге, что лама так быстро его понял. Конечно, профессор не был настолько наивен, чтобы предполагать, будто где-то на востоке имеется живой трицератопс, -- но почему же не быть там -- где-нибудь во льдах или песках цельной консервированной туше трицератопа, на манер сибирского мамонта. Все возможно в наши богатые научными достижениями времена... Но профессор увлекся еще больше, и для проверки своих предположений сначала ткнул пальцем в рисунок "дракона", потом стал на четвереньки и угрожающе зарычал...
Лама сначала посмотрел на него в недоумении, потом, словно догадавшись, хлопнул себя в грудь и протянул профессору ладонь. На этот раз профессор поощрил его двугривенным. Тогда лама торжествующе показал в сторону небольшого, скрытого высокой травой овражка. Профессор вопросительно посмотрел на ламу, тот важно кивнул головой, и профессор двинулся к овражку. Профессор с научным любопытством двинулся к овражку, и в его обоняние ударил ужасный смрад... Профессор, преодолевая отвращение, стал спускаться в овражек и увидел массу костей. Среди костей копались над чем-то собаки..! Вглядевшись в это "что-то", профессор распознал человеческий труп. Вне себя от отвращения, профессор нагнулся, поднял первый попавшийся камень и запустил им в собак. Собаки немедленно бросили свое занятие и устремились на профессора. Профессор попробовал отбиться геологическим молотком, но собаки вертелись кругом, находясь вне пределов досягаемости. Еще немного, и палеонтологическая экспедиция была бы прекращена -- но в этот момент раздались хорошо знакомые профессору гик, крик, свист, улюлюканье, конский топот и сильные руки подхватили профессора кверху.
-- Хорошо, что мы встретили этого оборванного ламу, -- сказал Френкель, усадив профессора сзади себя на маленькую степную лошадку. -- А то бы вам, профессор, дорого бы обошлось это посещение монгольского кладбища. Разве вы не знаете, что монголы не хоронят своих мертвецов, а просто сносят их в определенное место на съедение дикому зверью и собакам...
-- Почему же вы узнали, что я пошел именно сюда? -- спросил профессор.
-- Да как же! Лама сказал вот этим молодцам, что вы спрашивали, где водятся собаки, и даже показывали, как собаки лают... он вас и послал на кладбище.
В сопровождении "почетного транспорта" профессор и Френкель вернулись к юртам.
10. Ламья медицина
Так как ни Френкель, ни профессор не хотели больше пользоваться "почетным транспортом", верховые ямщики могли бы спокойно отправляться восвояси. Но они предпочли пустить лошадей пастись, а сами расположились в юртах и занялись мирной беседой с кочевниками за кумысом и чаем. Грузовик все не шел, ночь наступила, принесла холод. Путешественники рассчитывали переночевать на воздухе, но к полуночи стало так холодно, что пришлось лезть в юрты.
Ранним утром путешественники вылезли из юрт совершенно отяжелевшими и разбитыми. Френкель, по своей нетерпеливой натуре, никак не мог усидеть на месте, поймал одну из монгольских лошадок и уехал навстречу грузовику. Профессор же, запасшись на этот раз револьвером, отправился побродить по окрестностям -- но в сторону, противоположную кладбищу.
Френкель проездил полдня, грузовика не встретил, страшно обругался и вернулся на место стоянки. Здесь с ним произошло несчастье. Когда Френкель соскакивал с лошадки, у него подвернулась ступня, и он упал на землю. Было очень больно, и Френкель позвал на помощь. Тотчас на помощь прибежали ямщики из "почетного транспорта", подняли Френкеля и внесли его в юрту. Так как Френкель слегка стонал от боли, ямщики позвали ламу. Лама осмотрел ногу больного, сделал несколько распоряжений, и ему тотчас принесли требуемое.
После этого лама засел в тот угол юрты, где имелись изображения Будды во всех его перевоплощениях, и принялся стряпать медикаменты. Прежде всего спахтал глину с бараньим салом, сдобрил этот состав чем-то подозрительным и вонючим и подошел к Френкелю. Несмотря на боль, Френкель с любопытством наблюдал за действиями ламы. Лама же очень осторожными движениями потрогал больную и уже разутую ямщиками ногу, потом взял изготовленное им тесто и наложил довольно толстым слоем на больное место. Потом он встал, воздел руки кверху, и принялся бормотать.
-- Буданцар-Алангоа, тенгри, -- бормотал лама. -- Таннул. Ула-шань тенгри... Русска-москова тенгри... (Буданцар -- легендарный родоначальник монгольского народа, Алангоа -- его мать, тенгри -- духи, дальше названия горных отрогов).
-- Слушай-ка, ты, китайский поп, -- сказал Френкель. -- От твоих заклинаний у меня нога не проходит, а болит еще сильней... Нет ли другого средства? Да сдери к черту свое сало с ноги! Заутреню-то брось.
Вместо ответа "китайский поп" полез опять в угол, намешал там какое-то новое "лекарство", стал около Френкеля на колени и поднес ко рту Френкеля чашку с необыкновенно сильным запахом перегнившей мочи.
-- Это что же: ты хочешь, чтобы я выпил? -- завопил Френкель. -- Ну уж, это, брат, дудки! -- С этими словами Френкель наподдал чашку так, что содержимое плеснуло ламе в лицо.
-- Будда-Алангоа! -- заорал, в свою очередь лама и бросился на Френкеля с кулаками. Так как лама был на ногах, а Френкель лежал, то очень быстро лама подмял Френкеля под себя и начал его молотить обоими кулаками, не соблюдая особенной вежливости. Френкель отбивался, как умел, и звал изо всей силы на помощь. И помощь явилась.
Рядом с юртой раздался гудок грузовика, а в юрту вполз Васька Свистунов и одним ударом кулака отбросил ламу в угол прямо под многочисленные изображения Будды.
-- Отпусти ему еще, Васька, -- жалобным голосом попросил Френкель, -- а то он меня чуть на тот свет не отправил.
-- Сейчас, -- ответил Васька с полной готовностью, высунул голову наружу, крикнул: -- Шофер, поди-ка сюда! -- а затем направился с угрожающим видом к ламе.
Но вместо шофера в юрту влез профессор Дормье.
-- Даракона, бачка, даракона, -- забормотал лама и стал на колени.
-- Так этот самый человек, который знает, где есть кости динозавра! -- воскликнул профессор. -- Френкель, скажите, чтобы Свистунофф его не трогал, это человек ценный!..
Френкель объяснил Ваське в чем дело, и лама был прощен.
Через четверть часа, расплатившись с "почетным транспортом", экспедиция тронулась в путь на грузовике. Вместе с путешественниками на багаже восседал лама, который бормотал: -- Даракона, даракона, -- и показывал на восток...
11. Свистунов и движение
Работа, собственно говоря, была, но Свистунов еще с утра ушел из торгпредства, где расположилась экспедиция, чтобы побродить по "Красному Богатырю"... Нельзя сказать, чтобы Васька очень интересовался бытом и нравами местных жителей, -- в этом случае он обратился бы, вероятно, к монгольскому "союзу революционной молодежи", нельзя сказать также, что Ваську повлекло на улицу то зевачество, которое создает обычно вокруг всякого уличного происшествия толпу бездельного народа. Нет; Васька почувствовал потребность в том полудремотном уединенном состоянии, в том своего рода самонаркозе, когда все проходящее мимо зрения -- вместе с тем проходит и мимо сознания. Во дворе торгпредства, где грузилась экспедиция в Гоби, все время толкались люди, и где приходилось подтягиваться и что-то делать даже и не по инерции, -- такое состояние для Васьки было невозможно.
Навстречу вместе с монголами в остроконечных шапках, монголками в рогатых уборах, китайцами в удобных синих хурмах и штанах, шли верблюды, свиньи, ослы, собаки. Улицы не было. Там и сям были разбросаны "хошуны" -- юрты за частоколами. Только на площади было несколько зданий европейского типа. Со всем тем и на площади и в извилистых переулках около хошунов было большое движение. То и дело навстречу попадались небольшие отряды "цириков" -- монгольских солдат, старательно печатающих шаг. Цирики были одеты, несмотря на жару, в шинели русского образца.
Кое-где на частоколах хошунов болтались красные флаги -- в этом было дыхание революции. Но Свистунов вспомнил 40 % лам, дорогу, "почетный транспорт", и согласился в душе с секретарем полпредства, который на вопрос Френкеля ответил:
-- Монголия пока еще не красная. Монголия -- красноватая.
В том же состоянии самонаркоза Свистунов обошел весь Улан-Батор-Хото -- и ему казалось, что все же, по сравнению с Москвой, он пришел в некоторое движение. Восемь суток в скором поезде, потом автомобиль до Кяхты, затем грузовик Центросоюза. Кусок высокоорганизованной материи в лице Свистунова, отказавшийся было работать в Москве, вновь, как-то извне приобрел необходимый толчок и, будучи выведен из одного рода инертного состояния, перешел в другой род инерции. Свистунов двигался, Свистунов начинал даже действовать иногда по собственной инициативе, но Свистунов еще не жил. Активное участие в гражданской войне, в непрерывных боях и разведках, ратный труд и боевое удальство, наступления, атаки, снарядный вой и пулевой свист, ночевки на голой земле, многочасовые бессонные переходы, -- как-то незаметно перешли в упорный и длительный нажим дьявольски-настойчивой учебы, пропагаторства, организаторства, строительства, непрерывного, настырного призыва к действию других.
И в результате Свистунов
Кроме того, было бы нецелесообразно вступать в бой из-за значка со всей тысячью лам. Поэтому Васька повернулся и пошел вон из храма. Уже во дворе его догнал тот же самый "бонди", поймал-таки Васькину руку и чмокнул ее губами. Ваську взяла досада, он хотел объяснить, вдолбить, но тут же сообразил, что это вздор и что все равно парнишка его не поймет. Тогда Васька взял парнишку за руку, потряс ее и, глядя парнишке прямо в раскосые, гноящиеся глаза, сказал отчетливо и внятно:
-- Товарищ! Пролетарий!
-- Та-ва-ли-ся! Лета-лия! -- восторженно подхватил парнишка, но из храма раздался грозный окрик, и парнишка исчез.
Вновь побрел Свистунов по извилистым улочкам Улан-Батора, но в его состояние вкралось что-то новое, непохожее на то, что было до сих пор. -- Что же это, что? -- мучительно спрашивал себя Свистунов. -- Что я, обрадовался этому проявлению пролетарских чувств со стороны мальца? Нет, -- отвечал он сам себе, -- я этого именно и ожидал, и удивительно было бы, если бы не встретил какого-нибудь парнишку в этом роде. Значит, это не радость. Нет, это состояние скорей похоже на растерянность, на подавленность. Но почему я могу быть подавлен?
-- Стой! -- закричал вдруг Свистунов, остановившись, -- и шедший навстречу одногорбый верблюд шарахнулся в сторону. -- Стой! Поймал! Ясно: ведь, вся эта тысяча там, в храме, занималась тем же, чем и я: самосозерцанием. Так, так. Ведь, у буддистов это -- обряд. Сидеть и смотреть на свой собственный пупок. Ну, а я? Да, должен честно, по-КИМ'овски, сознаться перед самим собой: и у меня превратилось в последнее время в обряд. Дальше? -- уже с удовольствием продолжал самоанализ Свистунов. -- Дальше! Этот парнишка был контрастом, представителем пролетарской солидарности, то есть борьбы. Я -- частичка стабилизации, он -- частичка борьбы. Казалось бы, что нужно наоборот. Ведь, я активист, прошедший целый ряд этапов, а он? Просто маленький монгольский парнишка, которым помыкают, как грязной тряпкой... И вот, получилось крайне невыгодное для меня зрелище: я хожу и интеллигентски хандрю, а он только и ищет -- инстинктивно -- поводов для того, чтобы ввязаться в ту самую борьбу, которую я покинул. Ловко, Васька Свистунов! Грязный монголенок дает тебе предметный урок пролетарской солидарности, и ты выступаешь в очень невыгодном освещении...
Свистунов зашел в "союз монгольской революционной молодежи" -- там его знали, он уже был непосредственно по приезде -- и узнал, что работа ведется не только среди монастырских служек -- "бонди", но и среди самих монахов-лам.
-- Наша первая задача -- разложить это гнездо Большого Гангена изнутри, -- сказал секретарь союза. -- Разогнать немыслимо, потому что ламы все еще пользуются среди населения колоссальным авторитетом.
Когда Васька явился во двор торгпредства, оказалось, что экспедиция выступает в Гоби завтра утром. Профессор, казалось, ходил не по земле, а носился по воздуху: он был на пороге осуществления своих великих задач.