Но его и не нужно будет топить. Не к чему будет примешивать растущую в заброшенных арыках и вязнущую на зубах траву, которую вот уже два года мелко рубит и запекает в лепешки жена Эсена, верная и работящая Нургозель.
И на этот раз не оставил в беде, выручил Ильяс-хан. Он дал денег и муки. Но закон есть закон. Недаром тысячи лет назад его устанавливали мудрые предки. Взявший в долг и не вернувший в срок обязан со всем своим родом бесплатно работать на того, кому он должен. Рабство длится до тех пор, пока сполна с процентами не будет заплачен долг… Уже следующей весной вся семья Эсена сажала хлопок на хозяйском поле. И уже не половина, а весь урожай шел Ильяс-хану. Год был удачный, и они почти сполна расплатились за наросшие за зиму, весну и лето проценты.
Совсем не узнал сына Эсен, так переменился и возмужал Чары. Он стал крепким и стройным джигитом, с красивыми серьезными глазами… И Чары, приехав из песков, не узнал отца. Согнутый седой старик кряхтел, охал и все жаловался на боль в пояснице и в ногах, которые так много ходили по топкой грязи политого поля.
В семье оставалась единственная надежда. Пятнадцатый год уже живет на свете дочь Эсена — красавица Бибитач. Немалый калым можно получить за такую девушку, и это, как думает отец, может поправить дела. В соседних аулах знают о красоте Бибитач. Два раза уже приходили с предложениями к старому Эсену. Но он отговаривался, боясь продешевить. Да и не в каждую семью можно продать девушку из их рода!
Наконец он согласился. Жил в соседнем ауле дальний родственник Эсена Овезкурбан, состоятельный и уважаемый человек. Он собирался женить своего единственного сына — Халлы. Несколько раз приезжал он на белом ишаке к Эсену и вел переговоры, к которым допускалась и жена Эсена — Нургозель. В один из таких приездов позвали Бибитач и надели ей на шею кольцо из тонкой серебряной проволоки. Отныне она считалась обрученной, и если должна была кому-нибудь принадлежать, то только Халлы либо богу. Горе ей, если будет нарушен этот договор. Горе тому мужчине, кто посмеет нарушить его!
Началось все с того, что шла Бибитач по тропинке с поля и несла на голове миску с зернами молодой джугары. Сзади послышался мерный лошадиный топот. Нельзя женщине идти по дороге впереди мужчины хотя бы за сто шагов. Девушка сбежала с тропинки и взяла в рот край платка.
Но всадник не проехал мимо. Он тоже свернул с дороги и наклонился к Бибитач. От него пахнуло перегаром. Лишь на миг подняв длинные ресницы, она увидела мутные, с кровяными прожилками глаза Мухамед-хана.
Ничего не сказал ханский сын. Лишь тронул камчой коня и поехал дальше.
Недели через две праздновал Ильяс-хан приезд на побывку младшего сына. Ловкий и исполнительный, Шамурад-хан, несмотря на молодость, получил уже чин гвардейского поручика и состоял в личной охране дворца. По старой романовской традиции, приближали к себе цари княжеских, эмирских и ханских сыновей.
Большой той устроил старый хан. Было чинно и тихо, пока не приехали со станции городские друзья Муха-мед-хана: несколько молодых офицеров, господин пристав и трое сыновей самого богатого в области купца. Ящик за ящиком вносились в комнаты. Пустые бутылки выбрасывались прямо из окна.
Вечером озверевший от водки Мухамед-хан заявил, что ему не хватает женщины и он должен немедленно ехать на станцию и в город.
— Неужели не завели себе здесь штучки?.. Не верю-с… Не верю-с!.. Толстый и самодовольный господин пристав погрозил пальцем Мухамед-хану.
Тот вдруг вспомнил о чем-то и, шатаясь, пошел к выходу. За ним по его знаку вышел ханский счетовод Курт.
В ауле почти все уже спят. Только женщины кое-где заканчивают домашнюю возню. Не спит и Бибитач. Большой трехведерный кувшин с надбитым горлышком стоит в углу глиняной мазанки. За день накаляются горы и воздух. Тяжело становится дышать даже в густой тени. А кувшин в сыром углу сохраняет воду прохладной и чистой. Но заполнять его нужно с вечера. И, взяв другой кувшин, поменьше, идет Бибитач к потоку.
На самом краю аула живет семья Эсена. Шакалы порой дерутся за отбросы у самой кибитки. Мимо оставшихся еще у них шести лоз винограда идет за водой девушка в тень шелковицы, растущей возле потока.
Спокойно шелестят кусты. Бибитач наклоняется к воде. Тихим звоном отвечает кувшин на удар холодной струи. Все глуше становится этот звон, пока совсем не замирает. Ловким движением вытаскивает девушка полный кувшин. И в этот момент ее хватают сильные руки. Она вскрикивает. Но большая рука с платком зажимает ей рот, нос, глаза. Ее бросают через седло, и она теряет сознание от удушья.
Просыпается она от предутреннего холода и видит вокруг темнеющие громады башен. Бибитач встает, придерживает на себе изорванное в клочья платье, выходит из старой крепости и медленно спускается к дому. Она не заходит ни в мазанку, ни в кибитку, а забивается в проход между кучей сухой колючки и стеной сарая. Там она дожидается первых лучей солнца. Ласково согревает оно остывшую за ночь землю, брызжет ослепительным светом на деревья, траву, овец, собак. Не всходит оно для одной лишь маленькой девочки Бибитач…
Отец, согнувшись, проходит в сарай. Суровый и замкнутый, берет он кетмень, лежащий возле колючки, но не видит ее… Он знает, что она здесь, та, что звалась его дочерью и даже носила женское имя. Но он уже знает и то, что произошло этой ночью. У него уже нет дочери. Нет ее и у Нургозель, как нет сестры у Чары и Берды. Законы Черных Песков неумолимы… Понимает это спрятавшая в коленях голову и закрывшая ее обеими руками Бибитач. Поэтому она ни на что не жалуется и только тихо, про себя, стонет…
В разговорах, которые пошли по аулу, был упомянут Сангар даш — Камень проклятия. Виновата девушка или нет — неважно. Договор обручения нарушен земля и небо должны отвернуться от нее.
Под вечер вышел из своего большого дома Ильяс-хан. Медленной, степенной походкой идет он по аулу, вежливо здороваясь со встречными. Провожаемый любопытными женскими взглядами, тяжело поднимая ноги из пыли, направляется старый хан к жилищу своего должника и батрака Эсена.
Пригнувшись, входит он в кибитку. Хозяин молча указывает ему место на кошме. Потом Эсен выходит и что-то говорит старшему сыну. Через несколько минут бьется в предсмертных судорогах последний баран, оставшийся у семьи. Перед гостем ставят полную миску жареного мяса, ломают и кладут половинки только что испеченных лепешек. Хозяин съедает первый кусок и больше не ест. Гость съедает два-три куска и тоже отстраняется. Он пробует завязать разговор, но хозяин молчит. Ни слова не слышит от него Ильяс-хан, кроме приглашения есть. Озабоченный, но внешне спокойный, покидает хан кибитку Эсена…
А Бибитач уже не живет на этом свете. Только руки ее еще шарят каждую ночь в отбросах, чтобы продлить ток крови в теле до тех пор, пока совершит она предрешенное. Каждую ночь приходит к сарайчику высокий суровый старик с длинной бородой и направляет ее мысли. Он говорит страшные слова, и, сжавшись в комочек, слушает его девочка. Она готовит себя к необыкновенному дню.
И день этот наступает. С утра, когда все уходят в поле, она собирает у кибитки обрывки старых тряпок и ваты. Все это она навязывает на свое худое, грязное, посиневшее от холода тело. Дико спутаны ее черные волосы. Добела сжаты губы.
Еле хватает в тоненьких руках сил поднять над головой большой жестяной бидон. Противная желтая струя бьет ей в рот и уши, ослепляет и оглушает ее. Ничего, это недолго… Шатаясь, подходит она к горке высыпанных из тамдыра углей и тычет туда кусок ваты…
Страшный живой факел загорается над аулом. Ветер рвет и гонит поверху клочья синего дыма. Дикий, заставляющий дрогнуть и каменное сердце вопль проносится над полями, перелетает стены крепости, достигает гор, ударяется о них и катится над пустыней. Факел бежит через поле, падает и догорает куском черного спекшегося мяса…
А на следующую ночь пропадает из дому старший сын Эсена — Берды. Не ночует дома и Халлы — человек, кому предназначалась в жены Бибитач.
Еще через день привозят Ильяс-хану труп его старшего сына. Сердце его насквозь пробито длинным туркменским ножом. Нашли Мухамед-хана недалеко от станции.
В эту же ночь исчезает из аула семья Эсена. На месте, где стояла его кибитка, валяются лишь старые тряпки и обрывки веревок. Неизвестно, где взял Эсен верблюда, но крупные верблюжьи следы ведут от покинутого дома в пески. По этим следам и бросился десяток всадников во главе с поручиком Шамурад-ханом.
Чары торопит коня. Тревожное предчувствие стискивает грудь. Конь выносит его на бархан и вдруг оседает назад, беспокойно поводя ушами. Справа слышатся выстрелы и одинокий крик. Конь заржал и тронулся. Где-то рядом ему отвечает другой конь. Вот и сам он вылетает из-за бархана и галопом несется к такыру…
Но что это? На длинном ремне волочится за белым красавцем конем человеческое тело. Не думая, гонит вслед своего коня Чары и с налету острым, как бритва, чабанским кинжалом перерезает ремень.
Человек связан по рукам и ногам. Чары разрезает кожаные путы и поворачивает труп на спину. Пустыми кровавыми глазницами смотрит в синее небо старый Эсен, его отец.
Минуту, час или день сидит Чары над мертвым отцом, он не знает. Кто-то трогает его за плечо. Вздрогнув, он медленно поворачивает голову и видит морду белого коня, вернувшегося к своей страшной ноше. На ухе белого косой серп. Такая ж метка на ухе коня Чары. Ведь кони чабанов тоже из ханских табунов…
Чары молча укладывает труп отца на высокое степное седло и тихо едет рядом. Следы белого коня приводят к высохшему озеру. Ровным ослепительным блеском сверкает на солнце соль. Прямо на белой ее пудре лежит убитый верблюд. Рядом валяются поломанные стойки кибитки, черепки разбитой посуды, старый почерневший казан. А вокруг лежит весь род Чары. Стянутый ремнями труп Берды, догола раздетая и окровавленная его жена, двое мальчиков с переломанными спинами и старая Нургозель с рассеченной надвое головой. Высоко в небе парит над пустыней белоголовый когтистый гриф…
Сбылись мечты юности. В смелый аламанский набег идет джигит Чары. Полсотни крепких, выносливых коней поднимают пыль над пустыней…
Не помнит он, сколько дней и ночей провел на соленом озере. Ганлы долг кровью до седьмого колена — будет платить ему род Ильяс-хана. Иначе Чары недостоин будет ходить по земле, дышать, смотреть на небо, называться мужчиной Закон Черных Песков ждет от него, единственного живого представителя рода, получения кровавого долга от рода врага. Отныне не съест он куска хлеба спокойно, не выпьет спокойно глотка воды, пока собственной рукой не зарежет последнего представителя рода Ильяс-хана. А последний представитель этого рода — Шамурад-хан..
Большую облаву устроили на Чары родственники и приспешники Ильяс-хана. Все в ауле понимали, что, пока жив сын Эсена, не может спокойно ходить по земле ни один человек из ханского рода.
Два раза стреляли в Чары, когда он прятался в горах. Один раз чуть не убили его на пороге кибитки старого друга их семьи. И Чары пришлось на время уйти из этих мест.
В соседних краях связался пастух Чары с бандой лихих аламанов. Далекий поход через пустыню на север задумали они. И вот, растянувшись длинной цепочкой, уже скачут через Черные Пески аламаны.
Скачут день, другой, третий… И вот уже усталые до смерти кони еле вытягивают ноги из плывущего песка. Уже кончилась вода в притороченных к седлам кожаных хуржумах, уже видятся им за каждым барханом бескрайние водные глади.
В темную беспросветную ночь доскакали до цели аламаны. Жарко пылают в ночи сухие кибитки. Стон, плач, дикие, истошные вопли. В щепки разбиваются раскрашенные плоские сундуки, вытряхиваются из них праздничные халаты, кетене и серебряные браслеты, бросаются поперек седел рыдающие женщины… А мужчинам нет пощады. Чем больше останется здесь трупов, тем меньше всадников уйдет в погоню за аламанами. И со свистом падают удары направо и налево.
Лежит с рассеченной головой полураздетый дайханин, рядом валяются два его мертвых сына. А там, вдоль горящих кибиток, несется всадник, волоча на аркане задушенного старика.
Нет, не такими представлял себе Чары смелых аламанов, когда слушал у колодца сказки старого Аллаяра! И, закрыв лицо руками, без дороги скачет он от пожаров, крови и проклятий прямо в ночную тьму. Скачет, сам не зная куда, лишь бы уйти поскорее от этой страшной ночи…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Веселый усатый хирург Демидко в ярко-красных щегольских галифе носит в боковом кармане гимнастерки две пули, вынутые из тела Эсенова. Пули у него хранились во всех карманах. Когда раненый выздоравливал и выписывался, Демидко вручал ему на память маленький кусочек металла, выплавленный чаще всего на заводах Бирмингема.
Но особисту Эсенову еще не скоро выписываться: пуля прошла на полпальца от сердца. Только сегодня он пришел в себя.
Сестра милосердия сидела, свесив побелевшие за зиму босые ноги с порога санитарной теплушки, и задумчиво глядела на мятежное весеннее небо. Вдруг она почувствовала на себе упорный взгляд. Только один раненый, самый тяжелый, остался у них с последнего басмаческого набега. Обернувшись, сестра увидела, что он смотрит на нее в упор серьезными немигающими глазами. От неожиданности она растерялась, и они с минуту молча смотрели друг на друга.
— Ну вот видишь!.. — сказала она ему, как будто он о чем-то спорил с ней. Когда сестра подошла, раненый закрыл глаза.
Чары всей грудью вдохнул свежий весенний воздух и сразу открыл глаза. Через прорезанные в стенах закрытые марлей окна лился ровный дневной свет. А в раздвинутую настежь дверь теплушки врывалось яркое солнце и буйные запахи цветущей степи… Свет ослепил его. Он на миг зажмурил глаза, но, испугавшись, что снова вернутся мучившие его сны, быстро открыл их. В два ряда стояли восемь, крытых белым, упругих кроватей с никелированными шарами, реквизированных в одном из веселых домов Ташкента. Прямо перед дверью стоял крепкий дубовый стол из конторы торгового дома братьев Чибисовых, на котором усатый Демидко делал свои операции. А в дверях спиной к нему сидела женщина. Волосы у нее были темно-русые. Солнце золотило их, а ветер трепал вместе с рукавом белого халата.
Вдруг она обернулась и быстро встала на ноги. Он еще не встречал в пустыне женщин, которые бы так прямо смотрели на него, да еще такими большими серыми глазами. Это поразило его, и он подумал было, что начался другой сон. Но она подошла к нему и что-то сказала очень звонким голосом. Тогда он закрыл глаза.
Потом приходил высокий усатый мужчина, которого он раз уже видел в штабе отряда, спрашивал его о здоровье, а он молчал и смотрел в потолок…
Раненый снова заснул, а когда проснулся, был теплый весенний вечер. В тупик, где стояла теплушка, долетали с полустанка слова кавалерийской команды. Задрожали пол и стены. Осветив на минуту ярким светом окна, прогромыхал тяжелый товарный поезд с побитыми, расшатанными вагонами. А раненый лежал, смотрел в темный потолок и вспоминал…
Шамурад-хан послал гонцов по аулам с требованием дать джигитов. В приказе о мобилизации говорилось про "священную войну за свободу". Первое, что сделал Шамурад-хан, — снова отобрал воду и в наказание разорил у Карры-кала больше половины дайханских кибиток. В память о брате Мухамед-хане вырезал он весь род Халлы, бывшего жениха Бибитач. Самого Халлы привязали за руки и ноги к хвостам четырех ахальских коней и стегали их камчами до тех пор, пока они не разорвали Халлы на части.
Целый отряд послал Шамурад-хан для поимки Чары, но, предупрежденный соседями. Чары вовремя ушел с колодцев.
Снова блуждал он в горах, гонимый, как зверь, людьми Шамурад-хана. Ему нельзя было показаться ни в одном из аулов. Как-то поутру выследили его два родственника ханского счетовода Курта. Целый день гнались они за ним по осыпающимся горным кручам. Под вечер им удалось ранить его в ногу. Забившись в узкую шакалью расщелину, он ждал их приближения. И когда один из них полез было вверх по скале. Чары коротким ударом ножа в шею зарезал его, как барана. Забрав у убитого винтовку, он тут же, в темноте, прострелил голову и другому, — глаза чабана привыкают видеть и ночью.