Шпион пытался снова втянуть Дика в разговор, но тот уклонился, сославшись на усталость и нездоровье. Дик теперь удивлялся, как он мог поверить этому человеку; голос, который прежде казался ему грубовато-добродушным и искренним, теперь звучал елейно и фальшиво.
В полдень сумасшедшего увели. Потом принесли обед — тушёное мясо. Дик продолжал не поддаваться на льстивые уловки шпиона.
— У меня болит голова, — сказал он.
— Ты мне теперь не веришь, думаешь, я и вправду вор, — ворчал тот. — Вот что получается, когда поговоришь по душам. Но я никак не могу отучиться от этого. Мне всегда кажется, что у всех душа так же нараспашку, как у меня, но когда-нибудь, верно, и я научусь уму-разуму.
— Я совершенно не верю обвинению в краже, — ответил Дик, окончательно убеждённый, что вообще не существовало никакого обвинения. — Но я не могу говорить.
— Нет лучше средства, чем болтовня, чтобы почувствовать себя как дома и забыть про все беды, — сказал шпион с сердечностью, которая была отвратительна Дику, так как он знал, что она напускная. — У меня был друг, которого отчаялись спасти. Он уже совсем кончался. Но какой-то парень, который стоял за окном, начал рассказывать его любимую историю, да всё и перепутал. Тут уж мой дружок не вытерпел. Он сел в постели и заявил, что хочет рассказать её как полагается. История была длинная, и когда он её кончил, то потребовал бренди и сбитых сливок, а потом прожил ещё пять лет и умер только потому, что однажды в ветреный день случайно попал на каток, а это было в Канаде.
Дик не обращал на него внимания, хотя очень сердился на себя за то, что поверил этому человеку и верил бы до сих пор, если бы не перехваченный взгляд. Как это ужасно — не знать, кому верить!
День тянулся медленно. Принесли хлеб и суп, и через открытую дверь Дик увидел небо, обагрённое закатом. Есть Дику не хотелось, но суп он с жадностью выпил. Шпион устал от бесплодных попыток втянуть мальчика в разговор и только время от времени спрашивал, как его головная боль. Мрак сгущался, и вскоре Дик услышал храп шпиона.
Он и сам впал в полузабытье и проснулся оттого, что дверь снова открылась и кто-то остановился на пороге. Вошли двое мужчин, один из них — с фонарём. Свет заиграл на красном мундире.
— Зачем вам это нужно? — спросил грубый голос.
— Он должен подписать бумаги, — ответил другой голос. — А как он это сделает в наручниках? Я слышал, что поступили новые важные сведения. Но я пришёл сюда не для того, чтобы спорить с вами. Я передал вам приказ, и если вы отказываетесь повиноваться, пеняйте на себя.
— Ну ладно, вот он.
Дик услышал, как звякнула связка ключей, и заметил, что стражник снял с неё один ключ.
— Порядок. Я верну его вам, когда приведу заключённого назад.
Дик задрожал от радостного ожидания. Второй голос был ему знаком. Это был голос Шейна. Дик с трудом верил своим ушам, но всё же это был голос Шейна. Надежда внезапно вернулась к Дику, согревая и укрепляя. Он тихо лежал, боясь, как бы что-нибудь не выдало Шейна. Он видел отблеск огня на металле, слышал пыхтенье и сопенье стражника. Позади него ворочался шпион, настороженно вслушиваясь в разговор.
— А ну вставай! Я же вижу, что ты не спишь! — закричал стражник. — Вставай или я подниму тебя сапогом. Капитан хочет видеть твою безобразную физию.
Дик медленно поднялся, позёвывая и моргая, делая вид, будто только проснулся. Стражник схватил его и потащил из хижины.
— Справитесь с ним сами? — спросил он Шейна. — Я уже сменился с дежурства, и всё же меня стащили с постели.
— Старый лгун! — сказал Шейн. — Вы же играли в карты.
Дик пришёл в ужас от безрассудства Шейна, вступившего в перепалку с этим человеком; но ссоры не последовало, стражник только проворчал:
— Ну так я мог бы быть в постели. Я говорил в официальном смысле.
— Тогда возвращайся к своим картам.
— Им следовало послать сюда двоих. Так было бы правильнее.
— Ох, да убирайтесь вы! — сказал Шейн, который, как увидел теперь Дик, был одет в полную форму рядового, с винтовкой через плечо. — Вы думаете, мне не справиться с ребёнком в наручниках?
Стражник, ворча, ушёл, закрыв дверь камеры и заперев её. В тот же миг Шейн схватил Дика за шиворот и потащил за собой, прикрикивая:
— Ну, пошёл, и без глупостей! Ты из молодых, да ранний!
Но едва они миновали освещённый двор и очутились в тени сарая, как Шейн прошептал:
— Идём, дорогой мой! Мы не можем терять ни минуты.
— Сними с меня наручники, — попросил Дик, готовый к любому приключению, как только с него снимут оковы.
— Пожалуй, теперь их уже можно снять, — отозвался Шейн. — Протяни мне руки.
Зажав винтовку между колен, Шейн отомкнул наручники Дика и спокойно положил их вместе с ключом на землю. Дик стал растирать омертвевшие запястья.
— Стой здесь, — сказал Шейн, — пока не услышишь мой свист.
Взяв винтовку на плечо, он обошёл сарай и очутился в освещённом пространстве между этим сараем и стеной. Здесь стоял только один часовой, потому что ему был отлично виден всякий, кто приближался справа или слева. Шейн пошёл прямо на него. Часовой увидел человека в форме и стал в положение «смирно», думая, что ему принесли приказ от караульного начальника.
— Распоряжение лейтенанта Гардайна, — сказал Шейн, подходя к часовому. — Примите!
Он взмахнул винтовкой и ударил часового по голове. Тот упал. Шейн тихонько свистнул. Дик тотчас же обежал вокруг сарая и очутился рядом с ним.
— А ну полезай, — сказал Шейн, положив винтовку на землю и сбрасывая с головы кивер.
Он нагнулся. Дик влез ему на спину, затем встал на плечи и, взобравшись на стену, уселся верхом.
— Прыгай, дурак! — прошипел Шейн.
Дик прыгнул на ту сторону. Шейн поднял винтовку, воткнул её дулом в землю и прислонил к стене так, чтобы получилась опора для ноги. С помощью этой одоры он подпрыгнул, ухватился за край стены, быстро подтянулся на руках и очутился по ту сторону.
Раздался выстрел.
Шейн и Дик пригнулись, хотя в этот момент они были невидимы и находились в безопасности, ибо стена отделяла их от преследователей; затем побежали вниз по склону холма. В нижней своей части улица была хуже освещена, и они почувствовали себя увереннее, когда миновали группу разбросанных в беспорядке домов и достигли погружённой в темноту равнины. Время близилось к полуночи, и почти все костры уже погасли. В конце улицы Шейн сбросил с себя мундир и пояс.
— Сюда! — сказал он и потащил Дика влево. Они побежали по лабиринтам палаток и заброшенных выработок, стараясь обходить места, где ещё горели костры. Наконец Шейн стукнул в дверь одного из сараев. Она тотчас же открылась, и оба беглеца проскользнули в сарай.
— Ну вот мы и в безопасности, Дик, — сказал Шейн тихим, довольным голосом. — Теперь дай-ка мои собственные штаны, а эти я сброшу.
В сарае горела свеча; человек, открывший им дверь, светловолосый русский юноша, подал испачканные глиной штаны Шейна и ушёл, несколько раз пожав руку Дику и Шейну.
— Он почти не говорит по-английски, — заметил Шейн, — вот и старается выразить свои чувства другим способом.
— Ты мне не рассказал, как это тебе удалось всё устроить, — спросил Дик.
— Ох, да тут особенно и рассказывать нечего, — ответил Шейн. — Всё устроил не я, а красный мундир. Я, видишь ли, приметил среди солдат ирландского парня, и вот я и несколько моих друзей, то есть твоих друзей, потому что мы все теперь заодно, подпоили этого парня, а когда он напился до бесчувствия, — раздели его, и я натянул на себя его мундир.
— А он тебя не выдаст?
— Ну нет! Нас было больше десятка, — все ребята, на которых можно положиться, и мы непрерывно вертелись вокруг него, так что чёрта с два сумеет он отличить одного от другого. Он проснётся, и у него будет трещать голова, он больше ни о чём не сможет думать, а к тому времени, когда его кончат пороть, он и об этом забудет.
— Но как же ты заставил стражника отпустить меня?
— Слушай, и я тебе расскажу. Мы уговорили солдата устроить нам пропуск, уверив его, что принесём водку, сделанную на настоящем ирландском винокуренном заводе, и не менее крепкую, чем сама Ирландия. И он дошёл до такого состояния и так хотел выпить ещё, что когда мы все пошли домой вместе с ним, то это не показалось ему странным. Ну а я хорошо знаю местность. Ты, верно, заметил караулку около ворот, где всегда стоит часовой — и днём и ночью. Я прошёл через ворота, обогнул несколько строений, а затем направился прямиком в караулку. Я знал, что лейтенант сидит в отгороженной каморке сбоку, потому что мне пришлось разок побывать там из-за лицензии, которую у меня стащили. Итак, я промаршировал в караулку, потребовал лейтенанта, вошёл в каморку, вынул пистолет и сказал: «Одно слово — и тебе крышка». Ты даже представить себе не можешь, как он побелел. Сначала я всунул ему кляп в рот, затем привязал к стулу, оставив руки свободными. Я сказал ему, что написать, и он написал. Затем я связал ему руки и взял винтовку из пирамиды. Затем вышел и сказал часовому, что офицер велел его не беспокоить. Затем пошёл и вызвал тюремщика, а остальное ты знаешь не хуже, чем я.
Дик, запинаясь, начал благодарить Шейна.
— Не трать слов понапрасну, — сказал Шейн. — Ты однажды спас меня от фараонов. Любезность за любезность! Будем надеяться, что больше нам не придётся заниматься спасением друг друга. Совсем не обязательно, чтобы это превратилось у нас в привычку; что там ни говори, а это дело портит нервы.
— Возражений нет,— сказал Дик. — Но что со мной будет теперь? Мне бы хотелось побывать дома.
Несколько секунд Шейн молча смотрел на него.
— Как ты думаешь, Дик, почему я ушёл из дому?
— Почему?
— Потому что у меня не стало дома, а мать умерла на моих руках в канаве. Помещика звали Паркер. Великий мистер Паркер. Год был неурожайный, и мы не смогли уплатить арендную плату — вся наша деревня, семнадцать дворов. Так вот, Паркер был, как говорится, человеком слова. Он явился и начал бушевать. «Я всегда плачу свои долги, — сказал он. — Я требую, чтоб и со мной обращались так же. Платите», — сказал он. Тогда мы объяснили ему, что не можем заплатить. «Нет таких слов, как «не можем», «не могу», — сказал Паркер. — Я человек слова и плачу свои долги, а если б не платил, то был бы готов к тому, что меня выселят из дому. Убирайтесь отсюда со всеми вашими монатками, бездельники вы этакие!» И он всех нас выселил, а чтоб не было лишних разговоров, в один день спалил все семнадцать дворов. «Разве я не могу распоряжаться своим имуществом, как пожелаю?» — сказал Паркер. Так что, видишь, я рано узнал жизнь.
— Таких вещей нельзя допускать! — сказал Дик с горечью, рождённой собственным недавним опытом.
— Нельзя, конечно, нельзя! — ответил Шейн. — В этом-то всё дело. Ты вот теперь научился кое-чему; так не думаешь ли ты, что стоит вступить в борьбу за свободу и справедливость, даже если при нашей жизни из этого ничего не выйдет? Разве скваттеры, которые пытаются здесь всё захватить в свои руки, не те же паркеры? Вот с ними мы и боремся. Только благодаря им полиция стала такой самоуверенной и всемогущей. Так не думаешь ли ты, что стоит сразиться со всеми паркерами этого забавного мира?
— Стоит, — сказал Дик. — Определённо стоит.
Глава 13. В укрытии
Шейн ушёл из сарая до рассвета. Он сказал, что должен посоветоваться с друзьями о дальнейшем. Всё произошло так внезапно, что, кроме самого побега, ничего не было организовано, но кто-нибудь, несомненно, что-нибудь придумает. Дик, голодный, ждал в сарае и мучился желанием скорее увидеть родителей, успокоить их. Порою ему казалось, что лучше всего сдаться полиции и отбыть наказание, каково бы оно ни было. Затем его снова охватывала жгучая решимость не покоряться…
К приходу Шейна голод и чувство одиночества довели Дика до того, что он почти жаждал сдаться, но, завидев лицо друга, отбросил все сомнения. А когда Шейн вытащил кулёк с хлебом, сыром и куском холодного пирога, Дик почувствовал, что сдача была бы проявлением величайшей слабости и постыднейшим из поступков. Слушая Шейна, он съел всё до крошки.
— Ребята послали меня к Фреду Верну. Он немец, но парень хороший. Один из членов Лиги Реформ. Ты на днях слышал его речь. Он немножко болтун, но всё же на него можно положиться. У него есть друг, миссис Вертхайм, и она тебя спрячет. У неё собственный дом. Слишком рискованно прятаться в сараях и палатках, — тебя обязательно кто-нибудь увидит.
— Но какой вообще смысл прятаться? — спросил Дик, снова пав духом. — Неужели мне придётся всю жизнь прятаться от закона?
— Что за странный вопрос, — ответил Шейн. — Я же тебе говорил, что ребята собираются выступить в бой за свободу! Разве ты не хочешь быть здесь, когда настанет этот день?
— Ну а если не настанет?
— Будь покоен, настанет. Но допустим даже, что нет. В этом случае ты тоже ничего не потеряешь, если спрячешься у миссис Вертхайм. Сперва надо выждать, пока вся эта шумиха уляжется, а затем уже двигаться дальше. Тогда ты сможешь улизнуть в Сидней или Новую Зеландию, и никто даже не посмотрит в твою сторону, словно это не ты; а твои близкие смогут последовать за тобой.
— Ты сообщил им, что я на свободе?
— Да, я сказал одному из ребят, чтоб он передал об этом твоему отцу, — мне самому лучше туда пока не ходить. Полицейские, возможно, следят за всеми, кто приближается к спичечной коробке, которую ты называешь своим домашним очагом. А я не хочу наводить их на свой след.
— Правильно, — сказал Дик. Он встал с места, снова полный смелости и решимости. — Прости, что я так раскис. Но теперь обещаю, что всегда буду заодно с вами со всеми, и это моё последнее слово. Больше я не буду тебе докучать.
— Это ещё не называется докучать! — со смехом сказал Шейн. — Просто заговорил пустой желудок, я по себе знаю.
— Ну, так пошли.
Шейн схватил его за руку.
— Ты, видно, совсем рехнулся, если собираешься идти на улицу днём! Придётся тебе подождать темноты, паренёк. А теперь мне пора идти. Я вернусь только после захода солнца, но кто-нибудь принесёт тебе ещё еды, и что бы ни случилось, — не вылезай из сарая, какой бы сильный припадок бродячей болезни с тобой ни приключился.
— Я не сойду с места. Обещаю тебе, — сказал Дик, и Шейн ушёл.
Дик прилёг, продолжая лихорадочно размышлять, но усталость взяла своё, и он уснул. Вскоре после полудня ему принёс мешочек с провизией юноша канадец, который успокоил Дика, сказав, что через несколько минут будет говорить с мистером Престоном.
— Передай ему, чтобы он не тревожился, — попросил Дик. — И ещё скажи, чтоб он заставил Сандерса проверить крепления.
— Тебе повезло, что ты убежал из кутузки, — сказал канадец. — Ты получил бы по меньшей мере пару лет каторжных работ. Уэстерну дали шесть месяцев за участие в беспорядках, а он даже близко не подходил к «Эврике».
— Я не так уж беспокоюсь за себя, — серьёзно ответил Дик, — но всё-таки хотелось бы знать, чем всё это кончится.
— Не изводись понапрасну, брат. Правительству придётся сдаться, и мы заживём по-новому. Это я знаю твёрдо, а большего и не хочу знать. Мы постараемся уладить всё миром, но если будет нужно, — что ж, уладим по-другому. Ты Кеннеди знаешь?
— Я слышал его речь.
— Он хороший человек. Один из членов Лиги. Когда продажные болтуны начинают говорить о том, что всё надо сделать вежливенько, надо объяснить людям, как неправильно они поступают, — Кеннеди встаёт и поёт:
Увещеваний не слушает враг,
Лучшего довода нет, чем тумак!
— Ну вот, может, если сэр Чарлз Хотхэм не возьмётся за ум, то мы дадим ему хорошего тумака и спросим, нравится ли ему это, заешь его собаки!
После ухода канадца Дик доел принесённую еду, и ему захотелось поразмяться. Он стал бродить по хижине и заглядывать во все щели подряд. Иногда мимо сарая проходили старатели, иногда — женщины, а однажды прошёл полицейский солдат. Дик отпрянул от щели в страхе, что он обнаружен, что биение его сердца или лёгкое посвистывание воздуха при дыхании могут выдать его даже в том случае, если солдат ничего не подозревает. Но всё обошлось благополучно. Солдат больше не появлялся.