Тем временем, они подъехали к самому мосту и, не снижая скорости, продолжали движение. Копыта коней прогрохотали по деревянному настилу и вот уже всадники, круто осадив лошадей, остановились возле Ганжи. Дорошенко и Яненко. Воронченко снял шапку, приветствуя запорожского полковника и своих командиров, а затем приступил к докладу.
Оказалось, что у Розлог князь Вишневецкий остановился на отдых, но затем внезапно повернул обратно. Понять причину такого неожиданного маневра Воронченко не мог, поэтому решил последовать за войском Вишневецкого, в надежде взять языка и выяснить дальнейшие намерения князя. Вскоре такая возможность представилась и попавший к казакам в плен жолнер из татарской хоругви, рассказал, что князь получил сообщение о том, что Потоцкий под Корсунем разбит Хмельницким. Потому?то и Ярема повернул назад, чтобы в районе Киева форсировать Днепр и уйти на Полесье.
– Понятно, – коротко сказал Ганжа, выслушав доклад куренного атамана, – а это кто с тобой? Он кивнул на прибывших с Воронченко незнакомцев.
Один из них, высокий широкоплечий мужчина лет сорока с небольшим смело взглянул в мрачное лицо полковника и произнес густым басом:
– Я Мартын Пушкаренко, из Полтавы. Узнав о вашей победе под Желтыми Водами, мы тоже не остались в стороне. Перебили у себя ляхов и жидов и пошли на помощь к гетману Хмельницкому.
– А я Небаба, тоже Мартын, из Нежина, – повел могучим плечом второй незнакомец с фигурой атлета. Его выразительное лицо с резкими чертами, полностью соответствовало данному ему прозвищу. – . Мы тоже там у себя повырезали всех панов и подпанков и порешили идти на соединение с запорожцами. Вот на ваш разъезд наткнулись и дальше уже пошли вместе.
Хмурое лицо Ганжи озарила скупая улыбка.
– Ну, что ж, милости просим к нам в Войско. Ясновельможный гетман сейчас от Корсуня будет двигаться в направлении Белой Церкви, так что вы еще присоединитесь к нему по пути.
– Кстати, – он обернулся к Дорошенко, – тебе с твоими людьми тоже приказано незамедлительно прибыть в гетманскую ставку.
Часть третья. Освободитель
Глава первая. Vi et armis[1]
Полковники и старшина праздновали победу отдельно, собравшись в шатре у гетмана, где были накрыты столы, уставленные яствами, подававшимися на золотой и серебряной посуде, захваченной у поляков. Уже было выпито не по одному михайлику оковитой, венгржины и медовухи и кое?кто из старшины находился в изрядном подпитии. Гетман сидел во главе стола исполненный величавого достоинства. Хотя внешне он выглядел радостно и торжественно, провозглашая тост за тостом, но глубоко в его взгляде порой проскальзывала настороженность, а то и неуверенность. Действительно, сейчас, когда первая эйфория от одержанных побед постепенно отступала, все с большей остротой вставал вопрос: что делать дальше? Вопрос этот был далеко не праздным: от правильного выбора дальнейшей стратегии зависел весь исход так блестяще начавшегося военного предприятия. Еще месяц назад, выходя из Запорожья никто не мог предсказать, как сложится судьба восстания, а сейчас уже было совершенно понятно, что и королю, и сенату, и сейму придется считаться с реалиями сегодняшнего дня. Сам гетман склонялся к мысли о том, что сейчас необходимо приостановить военные действия и немедленно обратиться к королю и сейму с требованиями возврата казацких льгот и привилегий, ограничения панского произвола на украинных землях. Но что скажет рада? Первые успехи вскружили головы не только рядовым казакам, но и многим представителям старшины, и уже здесь за столом, то там, то здесь раздавались голоса: «Веди нас на ляхов!». Пока еще они звучали приглушенно, но с каждой выпитой чашей становились все громче. Хмельницкий искоса посмотрел на сидевшего справа от него Тугай?бея. Тот был безмятежно спокоен и в глазах его читалось полное удовлетворение. Он снисходительно поглядывал на подвыпивших полковников, потягивая терпкий кумыс из глубокой глиняной чаши.
– Ему – то, чего не быть спокойным, – с легким раздражением подумал гетман. – Татары заполучили за один месяц столько добычи, сколько в прежние годы и за пять лет не имели. Да еще уведут с собой и русский полон в Крым. Конечно, Тугай?бей будет ратовать за продолжение военных действий и хана будет к этому подбивать.
Он перевел взгляд на сидевшего по левую руку от него Кривоноса. Тот держал в руке кубок, но лишь пригубливал его, внимательно вслушиваясь в разговор, ведущийся за столом. И у запорожцев, и особенно у примкнувшего к ним восставшего люда Кривонос пользовался непререкаемым авторитетом. Хмельницкий знал, что тот ненавидит шляхту лютой ненавистью и является настоящим народным вождем. В борьбе с поляками он не признавал никаких компромиссов и не скрывал своего убеждения в том, что от них необходимо полностью очистить всю Украйну.
– Понятно, Максим будет настаивать на продолжении войны, – с горечью подумал Богдан, начиная осознавать, что хотя он и гетман, и верховная власть в Войске принадлежит ему, но против мнения того же Кривоноса он пойти не может.
– А ведь еще есть и Кречовский. За ним стоят реестровики, – .Хмельницкий перевел взгляд на своего кума и старого приятеля. – О чем он интересно думает?
Но полковник сидел с непроницаемым выражением на лице, лениво потягивая венгерское вино из своего кубка.
Между тем, мысли Кречовского были созвучны думам самого Хмельницкого. Полковник не был сторонником продолжения войны, так как лучше многих знал какой могучей и беспощадной может стать Речь Посполитая, если ей будет угрожать по – настоящему смертельная опасность. Кречовский, как и сам Богдан, остро понимал необходимость прекращения дальнейших военных действий и максимального использования средств дипломатии. Сейчас можно было еще всю вину в происшедшем свалить на Потоцкого и Конецпольского, представить Запорожское Войско жертвой агрессии со стороны коронного гетмана, добиться увеличения реестра и возврата казацких привилегий.
– А вот как обернутся дела, если не воспользоваться этим выпавшим нам уникальным шансом, – размышлял он, – еще вилами по воде писано. In obscures, quod minimum est sequimur (в делах сомнительных мы следуем тому, что наименее сомнительно).
Но это было лишь его мнение. Он не хуже Хмельницкого понимал, что рядовые казаки, да и большинство полковников, будут настаивать на продолжении войны.
Действительно, среди пирующих все чаще раздавалось: «Батько, веди нас на ляхов!».
Гетман, слыша эти возгласы, продолжал внимательно всматриваться в лица гостей. Вот обычно немногословный Колодка что?то оживленно доказывал Таборенко, а тот слушал его, согласно кивая бритой головой с ухарски закрученным за ухо оселедцем. Громко звучал бас великана Нечая, стучавшего эфесом сабли по столу, и призывавшего вырезать всех ляхов до ноги. Никого не слушая, что?то выкрикивал Иван Донец, склонившись к Чарноте, который уже, судя по его раскрасневшемуся лицу, был прилично пьян. Иван Ганжа, о чем?то тихо разговаривал с Федором Богуном, который его внимательно слушал. Склонив друг к другу чубатые головы, толковали между собой Морозенко, Хмелецкий и Иван Богун. Менее сдержанные полковые есаулы и приглашенные на банкет наиболее заслуженные сотники, время от времени в полный голос выкрикивали: «Смерть ляхам!».
Хмельницкий продолжал делать вид, что не слышит этих восклицаний из?за стоявшего в шатре гомона, но тут со своего места с кубком в руке поднялся Остап.
– Дозволь, ясновельможный гетман, слово молвить, – обратился он к нему, и Богдану ничего не оставалось, как милостиво улыбнуться и кивнуть головой в ответ.
Остап произнес тост за здоровье Хмельницкого, сравнив его с Моисеем, который вывел иудеев из египетского плена, завершив его словами: «А теперь веди нас на Варшаву! Не вложим сабель в ножны, пока хоть один лях останется на Украйне!». Все полковники и остальная старшина диким ревом подхватили эти слова Остапа, повторяя их, как заклятие. Гетман вымученно улыбнулся, но вынужден был осушить свой кубок до дна.
После этого за столом только и говорили, что о необходимости продолжения военных действий, как об уже решенном вопросе. Гетман улыбался, раскланивался на все стороны, но на душе его было тревожно. Он впервые начал осознавать, что, подняв русских людей против польских поработителей, вынужден теперь идти вместе с ними до конца, иначе рискует стать жертвой выпущенной им на свободу, не поддающейся контролю и управлению стихии.
В последующие дни. Хмельницкий не торопился созывать раду, надеясь оттянуть время принятия окончательного решения. Это было тем проще сделать, что неотложных дел, действительно, накопилось много. Прежде всего, необходимо было поделить захваченные у поляков трофеи, формировать новые полки из прибывающего пополнения, организовать обучение новобранцев. Назрела пора заняться и административной реформой, так как освобожденными от поляков местностями надо было как?то управлять.
Хмельницкий рассчитывал, что в ближайшее время ход событий сам даст ответ на вопрос о том, как ему поступить в дальнейшем и эти надежды гетмана, действительно оправдались.
Пока же он приказал из трофеев отобрать для него несколько возов самых дорогих товаров, затем под охраной Ганжи отправил все захваченное у поляков имущество в Чигирин, который планировал сделать своей ставкой. Там часть трофеев предполагалось отдать татарам, часть отправить на Сечь, а остальное поделить. В спешном порядке шло обучение новобранцев, формирование новых казацких сотен и полков.
Несколько дней спустя к нему прибыл гонец от князя Вишневецкого. Воевода русский писал из Лубен, сразу после получения известия о битве при Желтых водах. Избегая величать Хмельницкого его нынешним титулом, князь, тем не менее, просил гетмана не допустить, чтобы татары перешли на левую сторону Днепра в его земли. Богдан направил ему ответ, уведомляя о поражении коронного гетмана в битве под Корсунем и о том, что Тугай?бей возвращается в Крым, поэтому опасаться появления татар на Левобережье нет оснований. До поры запорожский гетман не желал осложнять отношения с Вишневецким, зная его как отважного и грозного воителя, поэтому проявлял максимум дипломатичности.
Не успел уехать гонец воеводы русского, как Хмельницкий получил неожиданное послание от брацлавского воеводы Адама Киселя.
Имя этого польского вельможи было хорошо известно в казацкой среде. По национальности был он русин, выходец из не особенно знатного рода, но при вступлении на польский трон Владислава 1У возвысился, получив должность «королевского дворянина». Родовое имение его было в Гощи и, убывая под Смоленск, молодой король поручил ему охрану Северской земли, с чем Кисель отлично справился. Вскоре после этого он стал подкоморием черниговским и возглавил комиссию, которой было поручено рассматривать жалобы казаков на панское своеволие. Хмельницкий в бытность свою войсковым писарем не раз в связи с этим встречался с Киселем и в целом у них сложились хорошие отношения, хотя Кисель был на десяток лет постарше. В казацкой среде подкоморий черниговский пользовался определенным влиянием, так как оставался в числе тех немногих русин, кто сохранил веру своих отцов и не перешел в католичество. Но Хмельницкий хорошо знал, что Кисель, хотя внешне и симпатизировал казачеству, но, в первую очередь, являлся польским патриотом, пусть и не таким фанатичным, как, например, тот же Иеремия Вишневецкий.
– Интересно, что пишет, старый лис? – подумал гетман, сломав печать на пакете, почтительно поданном ему Выговским. Письмо было написано рукой самого Киселя, почерк которого Богдану был хорошо знаком… Бегло прочитав пергамент, он отложил его в сторону и, махнув рукой Выговскому, чтобы тот уходил, задумался, подперев рукой голову. Киселю уже было известно о поражении польских войск под Корсунем и о пленении обоих гетманов. Брацлавский воевода напоминал Богдану о связывавших их узах дружбы, упрекал за то, что тот призвал татар к себе на помощь и заклинал остановить братоубийственную войну. «Еще не поздно, – писал он, – обратиться к королю и сенату с повинной, изложить свои жалобы и добиться прощения». Кисель предлагал оказать в этом и свою помощь, уверяя, что все происшедшее будет забыто.
Совет Киселя был вполне резонным, но сидеть сложа руки и ожидать, пока паны сенаторы соизволят даровать казакам прощение, было не в характере гетмана.
– Ты, пан Адам, поднаторел в дипломатических уловках, но и мы не такие дурни, чтобы рассчитывать только на одну панскую милость, – произнес вслух Хмельницкий. – Свою дипломатию мы будем осуществлять vi et armis!
28 мая на созванной малой раде с участием только полковников, старшины и некоторой части запорожцев, гетман определил задачи на ближайший период. Сообщив о своем намерении послать делегацию от Войска к королю и сенату требованием о возвращении льгот и привилегий, а также увеличении реестра, он напомнил о том, что дипломатия только тогда чего?нибудь стоит, когда подкреплена силой оружия.
– Мы не будем сидеть сложа руки и ждать панской милости, – закончил гетман свое выступление. – По всему краю народ восстал против ляхов и мы должны помочь людям обрести свободу, изгнать всех панов с украинских земель. Чем большую территорию мы освободим, тем сговорчивее будут вести себя король и сенат! Ex facto jus oritur, что в переводе с латинского означает: из факта возникает право!
Глава вторая. Бескоролевье
В самом конце мая казацкие полки один за другим оставляли лагерь под Корсунем и расходились в разные стороны. Нечай, имея под началом несколько тысяч казаков, выступил на Брацлавщину, Остап двинулся к Нестерову, Ганжа, возвратившийся к тому времени из Чигирина, был отправлен со своим полком к Умани. Федора Богуна гетман направил в Червонную Русь к границам Малой Польши. Полки Небабы и Пушкаря, пополненные новобранцами, под общим командованием Кречовского с большей частью реестровиков, отправились на левый берег Днепра к Чернигову и Новогород – Северскому, а сам Хмельницкий, оставив при себе Кривоноса и несколько других полковников, неспешно двинулся в направлении Белой Церкви, с намерением в последующем вступить в Киев, и тем самым завершить очищение всей Украйны от поляков.
По пути следования к нему присоединился и Дорошенко со своей сотней, которая по численности уже превышала штатный запорожский полк более чем в четыре раза. Молодой сотник чувствовал себя виноватым за то, что не смог выполнить гетманский наказ, и немного побаивался встречи с Хмельницким, но тот принял его сердечно, как родного сына.
Несколько успокоившись, Дорошенко подробно доложил гетману обо всем, что ему было известно о Чаплинском. Хмельницкий внимательно слушал его, подперев голову рукой и думая о чем?то своем.
– На все воля Божья, – наконец сказал он, выслушав обстоятельный рассказ сотника. – Проклятый дозорца от меня никуда не денется, из?под земли найду. Но пока что приватные дела надо отложить в сторону – сам видишь, какая крутая каша заваривается. Никогда прежде не было, чтобы казаки одерживали такие победы и так потрясали до основания Польшу. А почему? Потому, что вместе с нами поднялся весь русский народ. Вся Русь выступила против ляхов, а не только одни казаки, как в прошлые годы…
Он встал из?за стола и, подойдя к Дорошенко, положил ему на плечо руку.
– Знаю, тебе сейчас нелегко, все об Оксане думаешь, – гетман проникновенно взглянул в глаза юноши, – И мне тяжело, внучка она мне, хоть и двоюродная, но любил ее, как и своих родных детей. Даст Бог, все еще будет хорошо. А пока надо прежде всего думать о судьбах Отечества.
Он умолк, прошелся по шатру, затем продолжил:
– Я бы тебя в полковники произвел, у тебя под началом вон сколько людей, да больно молод ты еще. По правде говоря, в старые времена, тебя б еще и в запорожцы принимать нельзя было.
Заметив, что лицо юноши покрылось румянцем, гетман успокоительно похлопал его по плечу.
– Ладно, сейчас другие времена. Оставайся пока при мне, а там видно будет.
Старшим казацкого посольства в Варшаву к королю и сенату был назначен Филон Дженджелей. Он должен был передать предложения Войска Запорожского по урегулированию вооруженного конфликта, состоявшие из 13 пунктов. В целом предложения носили довольно умеренный характер: восстановление казацких льгот и привилегий, амнистия всем участникам военных действий, увеличение реестра до 12 000 казаков. Кроме того, была высказана просьба об уплате реестровикам жалованья за последние пять лет и о предоставлении свободы исповедания греческой веры на украинных территориях. Отдельно Хмельницкий обратился с письмом к королю, в котором объяснял, что запорожцы вынуждены были обороняться от коронного гетмана, который двинулся со своими войсками на Сечь, хотя к этому не было никаких оснований. В письме также приводились факты насилий, чинимых поляками в отношении казаков и уверения в том, что, хотя они, обороняясь, и разгромили коронное войско, но от службы его королевской милости не отказываются, просят прощения и остаются верными слугами Речи Посполитой.