Тут Олли, одержимая желанием довести до сознания Гэбриеля, что есть истинное семейное блаженство, попыталась обнять его могучую талию своими маленькими ручками.
— Как? При всем честном народе? — спросил Гэбриель, сконфуженно разглядывая обвивавшие его ручки сестры.
— Конечно. Что же тут такого? Им хотелось, чтобы все знали, что они муж и жена.
— Олли! — вскричал Гэбриель. — Твоя невестка совсем иначе воспитана. Она посчитает это за грубость.
Но Олли бросила на брата лукавый взгляд, тряхнула кудрями и, заявив с загадочным видом: «А ты попробуй!»- удалилась в комнату миссис Конрой.
По счастью для Гэбриеля, миссис Конрой не давала ему ни малейшего повода для проявления супружеской нежности. Правда, она ни в чем не упрекала его и ни словом не напоминала о недавней размолвке, но она была с ним холодна. В душе Гэбриель был даже рад, что может не спешить с выполнением совета Олли; дни шли за днями, и его вера в мудрость сестры постепенно ослабевала. Не решаясь все же полностью пренебречь ее мнением, он однажды в воскресный день, прогуливаясь с миссис Конрой по главной — и единственной — улице Гнилой Лощины, попытался у всех на виду обнять жену за талию. То, что миссис Конрой спокойно, но весьма решительно высвободилась из его объятий, еще более усилило сомнения Гэбриеля.
— Я сделал это только потому, что ты так посоветовала, Олли; провалиться мне на этом месте, если она хоть чуточку была довольна. Даже ребята, кто был поблизости, и те удивились. А Джо Гобсон, тот просто захохотал.
— Когда же это произошло? — спросила Олли.
— В воскресенье.
Олли (встревоженно). А где ты с ней был?
Гэбриель. На главной улице.
Олли (возводя к небу голубые глазки). Нет, Гэйб, второго такого осла, как ты, свет еще не видывал!
Гэбриель (покорно и задумчиво). Должно быть, ты права, Олли.
Как бы там ни было, воюющие стороны установили между собой подобие мира, и миссис Конрой отменила поездку в Сан-Франциско. Она, видимо, уладила в какой-то мере свои дела посредством переписки; во всяком случае, две недели подряд она с большим нетерпением дожидалась прихода очередной почты. А в один прекрасный день к ней прибыл с почтовой каретой джентльмен, играющий не последнюю роль в нашем рассказе.
Он сошел с уингдэмского дилижанса в ореоле общего поклонения. Во-первых, все знали, что он богатый сан-францисский банкир и капиталист. Во-вторых, его грубоватая энергия, цинически-панибратская манера в обращении с людьми, глубокое презрение ко всему на свете, что не имеет прямого отношения к деньгам и материальным ценностям, пуще же всего известная всем удачливость в его делах, которая, конечно, не могла быть простым везением, а скорее всего являлась результатом последовательно проводимого весьма разумного метода, — все это не могло не покорить спутников великого человека, внимавших всю дорогу его веским речам и безапелляционным суждениям. Они легко прощали ему некоторую нетерпимость во взглядах, ибо человек он был, как видно, прямой и, объясняя свою точку зрения, имел обыкновение похлопывать собеседника по плечу. Он быстро привил им свой взгляд на вещи, причем убедил их не столько логикой доводов, сколько бесспорным фактом своего преуспеяния, к которому невозможно было не отнестись с почтением. Цинические его суждения не вызывали протеста, поскольку заведомо было известно, что они нисколько не повредили ему в практической жизни. Так, все мы охотнее прислушиваемся к радикальным и демократическим идеям, когда их проповедует хорошо устроенный, зажиточный гражданин, а не уличный оратор, облеченный в фланелевую блузу и не имеющий прочного заработка. По натуре своей человек всегда не прочь отведать плод, сорванный с дерева познания добра и зла, но предпочитает при этом иметь дело с законным обитателем Эдема, а не с мазуриком, которого сторожа только что выставили за ограду.
Думаю, что приезжий, о котором идет речь, не относился к слабостям человеческим со столь великолепным презрением, как автор сих строк и — смею полагать — читатели моей книги. Если бы дело обстояло иначе, едва ли он достиг бы успеха в жизни. Подобно всякому доподлинному герою, он не сознавал своего геройства и не был способен его анализировать. Вот и сейчас, без всякого заранее продуманного намерения, не вводя никого в заблуждение относительно своих планов, но и не посвящая в них никого, он самым ловким образом отвязался от толпы своих поклонников и приступил к делу, для которого приехал.
Тут же на месте родились догадки, что этот могущественный капиталист заинтересован в процветании Гнилой Лощины. Одни утверждали, что он решил построить в поселке новую гостиницу; другие склонялись к мысли, что речь идет о прокладке прямой линии почтовых дилижансов: Сакраменто — Гнилая Лощина. Каждый спешил снабдить приезжего совершенно бесплатной информацией по любому вопросу, и он, совсем неприметно и не прилагая для того ни малейших усилий, выудил все сведения, в которых нуждался. Прогуливаясь и беседуя, приезжий изучил Гнилую Лощину во всех трех ее измерениях, ознакомился с длиной ее, шириной и высотой; вскоре он узнал все о настоящем поселка и о его будущем. Когда последние дома Гнилой Лощины остались позади, путешественник повернулся к своему провожатому:
— Что ж, я готов запросить сведения, которые вас интересуют.
— Как вы это сделаете?
— Пошлю телеграмму. Не сходите ли вы на телеграф?
На листке, вырванном из записной книжки, он набросал несколько слов.
— А как же вы останетесь один?
— Погуляю немного. Здесь, наверное, уже смотреть нечего.
— Пожалуй, что нечего. Там дальше заявка Гэбриеля Конроя.
— Богатая заявка?
— Как вам сказать? На хлеб и кашу.
— Ну, хорошо. Обедаем вместе в три часа. Где и как — решайте сами. Приглашайте всех, кто может быть полезным. До свидания.
Провожатый отбыл в полном восторге от деловитости великого человека и от его щедрости.
Оставшись один, приезжий направил шаги прямо на заявку Гэбриеля Конроя. Будь он ценителем живописных видов или же подвержен благотворному воздействию природы, подобно некоторым другим, менее закаленным представителям человечества, постепенный переход идиллического пейзажа в суровую пустыню произвел бы на него глубокое впечатление. Через несколько минут, оставив раскидистые сосны позади, он стал взбираться по голому склону раскаленной, как бы сожженной солнцем горы. Вместо растительности кругом поднимались груды вулканического шлака; хрупкая почва крошилась под сапогом; нога скользила в серой пыли, так что порою трудно было сохранить равновесие. Если бы у приезжего был опытный глаз естествоиспытателя, он непременно отметил бы по многочисленным признакам вулканическое происхождение пейзажа: крутые смещения почвы, дезинтеграцию пород, наконец застывшую каменную реку, ниспадающую черным языком вниз, в долину. Но все это, как видно, мало интересовало путешественника. Он сильно страдал от жары. Одолев подъем наполовину, он скинул сюртук и отер платком пот со лба. Впрочем, некоторые его повадки показывали, что он не впервые путешествует в горах. Поднимаясь, он два или три раза останавливался и тщательно оглядывал пройденный путь. Эта подробность может показаться не заслуживающей внимания, между тем она характеризует путника, привычного к хождению в горах; он не знает еще, что ждет его за перевалом, и готов к тому, что ему придется идти назад по старой дороге. Достигнув вершины, путешественник остановился и огляделся вокруг.
Прямо перед ним лощина, которая дала имя поселку и обеспечивала его обитателям ежегодный золотой урожай, как бы вливалась в обширную долину, густо поросшую лесом. Там в трепещущих лесных глубинах рождались бальзамические, смолистые ароматы; под лучами яростного полуденного солнца они поднимались сейчас волна за волной и наполняли воздух жарким благоуханием. В западном направлении, где каньон разрезал каменную гряду, чуть различимым облачком вырисовывались прибрежные хребты. К северу и к югу высились могучие вершины, опоясанные стройными колоннами сосен; рядом с ними черный обелиск, на котором он стоял, выглядел еще более неприютным и сумрачным. К востоку тоже уходила горная цепь; одна или две вершины вздымались далеко в небо; между ними расположились непонятные, ярко освещенные солнцем пустые пространства, какие-то белые пятна на полотне, еще не заполненные ни красочной штриховкой, ни рисунком. Путешественник знал, что это снега; на мгновение он замер с открытым ртом и застывшим взглядом, как бы завороженный зрелищем; потом, сделав над собой усилие, отвел глаза.
Вокруг него вершина горы была в ямах, вырытых как будто бы совсем недавно. Приезжий нагнулся, достал из ближайшей ямы обломок раскрошенной породы и осмотрел его небрежным взглядом. Потом, не спеша, начал спускаться вниз по западному, более пологому склону, направляя шаги к заявке, на которой, как он усмотрел своим приметливым взглядом, кто-то трудился. Через несколько минут он подошел к насыпи из красного глинозема; кругом виднелись груды пустой породы, деревянный рудопромывный желоб, лоток и лопата, словом, обычные атрибуты старательской заявки. Когда он прошел еще несколько шагов, работавший под насыпью человек выпрямился, оперся на кирку и повернулся к нему лицом. Могучая атлетическая фигура старателя, густая светлая борода и застенчивый, сосредоточенный взгляд были знакомы приезжему. Перед ним был Гэбриель Конрой.
— Как дела? — спросил путешественник, энергичным движением протягивая Гэбриелю руку, которую тот машинально пожал. — Вид у вас неплохой. Я-то вас помню, а вы меня нет. Не так ли? — Он коротко рассмеялся, так же резко и деловито, как разговаривал, и устремил на Гэбриеля нетерпеливый взор.
Гэбриель растерянно глядел на гостя, весь во власти смутных воспоминаний. Он осмотрелся кругом. Солнце светило на хорошо знакомые ему привычные предметы, все оставалось как прежде. Так откуда же это лицо, этот голос?…
— Я приехал, чтобы договориться лично, — сообщил гость, откладывая вопрос об их прежнем знакомстве, как не имеющий прямого отношения к делу. — Каковы ваши условия?
В ожидании ответа он присмотрелся к насыпи, а чтобы сделать свою позицию еще более прочной, оперся на кирку Гэбриеля, вонзив ее предварительно в землю.
— Да вы же Питер Дамфи! — промолвил Гэбриель дрогнувшим голосом.
— Именно! Узнали наконец? Что ж, так оно и должно быть. Ведь пять лет прошло, если не больше. Не так ли? Тяжелые были времена, а, Гэбриель? Вспоминается небось? Вид у вас великолепный, да и дела тоже хоть куда! Верно я говорю? На каких же условиях вы уступаете мне эту заявку? Еще не решили окончательно? Так я вас понял? Что же, тогда я изложу свои условия. Прежде всего, как с правами на землю? В порядке?
По растерянному лицу Гэбриеля было видно, что, хоть он и узнал гостя, он решительно не в силах понять, о чем тот толкует. Дамфи немного помолчал.
— Я имею в виду образчики руды, — сказал он, пристально глядя на Гэбриеля, — образчики, которые вы мне прислали.
— Образчики? — неуверенно переспросил Гэбриель, все еще погруженный в свои думы.
— Не вы прислали, жена прислала. Не все ли равно?
— Нет, не все равно, — возразил Гэбриель, как всегда тяготея к строгой истине. — Этими делами занимается она, и вам лучше будет потолковать с ней. Помню, как-то она мне говорила, — добавил он раздумчиво, — что хочет послать образчики руды во Фриско на проверку, но я не придал этому особого значения. Да и мое ли это дело? Повидайтесь лучше с ней.
Теперь озадачен был мистер Дамфи. Будучи совершенно не способен представить себе душевный склад своего собеседника, он истолковал его поведение по-своему, решил, что Гэбриель нарочно прикидывается простаком, чтобы вернее его надуть. Он вспомнил, как сам он в начале своей деловой карьеры, когда у них с Дженкинсом была комиссионерская контора, нередко отсылал к Дженкинсу клиентов, которых почему-либо опасался, в точности таким же манером, как Гэбриель сейчас отсылает его к миссис Конрой.
— Как желаете, — сказал он, — а я решил, что, поговорив с вами, сэкономлю время. Времени у меня маловато. Если не успею поговорить сегодня с вашей женой, тогда спишемся.
— Что ж, — согласился Гэбриель, — можно и списаться. Если вам придется срочно уехать, я объясню ей, скажу, чтобы она не обижалась. — Решив, что эта малоинтересная часть разговора закончена, он перешел к другой теме: — Скажите, Дамфи, — спросил он, — а не слышали вы что-нибудь о Грейс? Помните Грейс? Хорошенькая девчурка, которая была со мной. Знаете вы о ней что-нибудь? Может быть, видели ее? А, Дамфи?
Подобный вопрос, заданный в момент уже начавшихся деловых переговоров, мог означать, по мнению мистера Дамфи, только одно. Миссис Конрой во всем открылась мужу; и теперь, намекая на причастность Дамфи к мошенническому замыслу, он пытается оказать на него давление. Мистер Дамфи понял, что имеет дело сразу с двумя искусными актерами, из которых один, по крайней мере, законченный ханжа и лицемер. Впервые в своей жизни он вознегодовал на низость человеческую. Мы особенно склонны ценить искренность и чистоту души, когда уличаем своего противника в обмане.
— Та, что сбежала с каким-то парнем? Как же, помню. Едва ли она к вам вернется. Да и стоит ли жалеть? Такая все равно что мертвая.
Хоть Дамфи и считал, что интерес Гэбриеля к судьбе сестры — чистое притворство, все же он не настолько был лишен христианских чувств, чтобы не попытаться уязвить душу собеседника. Вслед за тем он повернулся, чтобы уйти.
— А может быть, на обратном пути завернете ко, мне? Потолкуем о старых временах, — сказал Гэбриель, проникаясь, под действием воспоминаний, теплым чувством к Дамфи и самым обидным для банкира образом не замечая его последней колкости. — Олли будет рада познакомиться с вами. Помните вы Олли, малышку, младшую сестренку Грейс? Она сильно выросла за это время, стала совсем большой. Надо вас познакомить, — заключил Гэбриель, решительно бросая на землю кирку и лопату. — Я пойду вместе с вами.
— Нет, нет! — живо возразил Дамфи. — Занят. Не имею возможности. В другой раз. До свиданья! Как-нибудь увидимся. Пока!
Он поспешно удалился тем же путем, что пришел, и вскоре потерял из виду и заявку, и ее владельца. Затем, постояв и немного подумав, он перевалил через вершину горы и решительным шагом направился к дому Гэбриеля. Либо миссис Конрой поджидала его, либо приметила, когда он шел по лесной дороге; во всяком случае, она сразу открыла ему дверь и провела прямо в свою уютную гостиную. Изысканность манер этой дамы и изящество ее туалета были таковы, что мало кто мог бы устоять против ее чар. Мистер Дамфи устоял. Как и многие мужчины, заслуженно пользующиеся у женщин дурной славой, он никогда не путал деловые отношения с любовными.
— Всего на несколько минут. Жалею, что нет времени. Вы прекрасно выглядите, — сказал мистер Дамфи.
Миссис Конрой сказала, что не рассчитывала на такую честь. Всякий знает, что мистер Дамфи очень занятой человек.
— Совершенно верно. Но добрые вести люблю доставлять лично. Образчики, которые вы мне прислали, я показал первоклассным специалистам. Отличный результат. Золота нет, зато серебра восемьдесят процентов. Каково! Вы, конечно, знали об этом?
По радости на лице миссис Конрой мистер Дамфи сразу понял, что она не знала об этом.
— Серебро! — промолвила она, с трудом справляясь с охватившим ее волнением. — Восемьдесят процентов!
Мистер Дамфи удивился, но в то же время испытал чувство облегчения. Значит, она ни к кому еще не обращалась, значит, он первый. Он отрывисто пролаял:
— Каковы ваши условия?
— Не знаю, — нерешительно сказала миссис Конрой, — я не успела…
— Если я правильно вас понял, вы еще не думали об условиях, — прервал ее Дамфи. — Прошу прощения. — Он вынул часы. — Мое время истекает. Послушайте, что я скажу. Восемьдесят процентов, конечно, не шутка. Но, чтобы разрабатывать серебряный рудник, надо иметь золотой прииск. Сперва одни лишь расходы; до прибылей надо дорыться. Обогатительные процессы, плавка обойдутся нам в двадцать процентов. Имею предложение. Создаем акционерное общество на паях. Сто акций. Капитал — пять миллионов. Вы получаете пятьдесят акций. Двадцать пять я беру себе, остальные двадцать пять размещаю по своему усмотрению. Ну как? А? Не пришли к решению? Хорошо, подумайте!
Все мысли миссис Конрой были сосредоточены сейчас на двух с половиной миллионах. Они стояли у нее перед глазами; гигантскими цифрами вырисовывались на стенах комнаты; высились до потолка грудами серебряных монет; были написаны на чеках золотыми буквами. Тем не менее, обратив к собеседнику вдруг осунувшееся лицо, она спросила: