— Возвращаться в Баку, докладывать. Хозяйство все это, — Волков указал на кисет, папку с документами, — если не возражаете, сразу с собой заберем. Скажите, а этого нарушителя тем троим вы показывали?
— Что вы! Специально запретил. И на допросах о нем не поминали. Мало ли как вы это дело потом повернуть захотите.
— Так, так, — Волков помолчал, думая о чем-то своем. — Значит, на той стороне не могли знать о том, что нарушитель не прошел?
— Исключено, — решительно ответил Орлов. — От границы он уже отдалился, ни стрельбы, ни шума не было. Место глухое, населенных пунктов поблизости нет, труп мы вывезли глубокой ночью.
— Все ясно, — застегнув сумку, Волков поднялся. — Разрешите отправляться?
— Так сразу? — Орлов не скрывал своего разочарования. — А перекусить? И вообще, посидели бы, о Баку рассказали, я там уже месяца три не был.
— К поезду надо успеть. Не я, время торопит. Гость-то серьезный пожаловал.
— И то, — начальник отряда тоже поднялся. — Ладно, езжайте. Николаю Семенычу большой мой привет. Пусть бы проведал, уток тут у нас, что воробьев на сенном рынке, вспомнили б молодость.
Обменявшись с начальником рукопожатиями, Волков и Мехтиев вышли. А минут через десять дробный цокот копыт оповестил Орлова о том, что бакинцы уже уехали.
Сытые командирские кони шли ровной машистой рысью. Волков и Мехтиев скакали рядом.
— Послушай, Юсуф-джан. У персов поговорка есть: «Дурак говорит, мудрец думает». Ты за сегодняшний день столько молчишь, лет на десять, наверно, мудрее стал. Теперь скажи что-нибудь, пора. Или, может, ты все это время думал об одной тихой улице на Баилове? Той самой…
Мехтиев вспыхнул румянцем, нахмурился.
— Не надо так шутить, Анатолий Максимович. Я младший, понимаю, но шутить, пожалуйста, не надо. Честное слово, все время о деле думаю. Только быстро не получается.
— Быстро не всегда здорово, — примирительно молвил Волков, подумав про себя, что делопроизводитель Света Горчакова, девушка нечастой красоты и совсем уж редкой находчивости, успела, кажется, лишить душевного покоя еще одного молодого сотрудника управления. — Я вот тороплюсь в Баку, а докладывать, в общем, пока нечего. Следы есть, а ведут в никуда.
— Почему в никуда? — Юсуф так резко крутнулся в седле, что его гнедой, заплясав, пошел боком, как в манеже. — В Азнефть следы ведут. Справка, даже если совсем фальшивая, образец где-то брали? Брали. Удостоверение тоже оттуда.
— Вот вам, братцы, и сундук с секретом, — Волков с досады хлестнул поводом по крутой шее своего жеребца и тут же взял в шенкеля, осаживая. — И давно ты до этого додумался, молчальник?
— Когда с Орловым документы смотрели. — Юсуф смущенно улыбнулся. — А вы… разве иначе считали?
— Если бы иначе, — недовольно буркнул Анатолий Максимович. — Вообще я об этом не подумал. Справка и есть справка, мало ли липы всякой нам несут. Упустил, можно сказать. А мысль неплохая. Едва ли так уж прямо она нас на след выведет, но кое-что может дать. Постой-ка… Что это там?
Уже несколько километров они ехали по невысокой земляной дамбе, пролегавшей между опушкой и протянувшимся во всю ширину долины рисовым полем. Слева, залитые водой, огороженные аккуратными земляными валиками, чеки рисовых делянок сверкали под солнцем, как гигантская парниковая рама. Справа стояла сплошная стена плотной зелени.
Кое-где попадались группы крестьян, работавших по колено в вязкой коричневой жиже, неуклюжие арбы, запряженные сонными буйволами.
Одна такая арба, съезжавшая с дамбы на раскисшую лесную дорогу, безнадежно застряла, накренясь, в самом центре громадной лужи. Повозка была нагружена хворостом, целой горой, а на самом верху, вцепившись руками в уже расползавшиеся вязанки, с трудом удерживалась девочка лет семи, совсем по-взрослому закутанная в выцветший келагай. У арбы беспомощно суетился старик в заплатанном архалуке и высоко подвернутых шароварах. Буйволы уже явно выбились из сил, старик тоже.
— Подожди, пожалуйста, отец1 — по-азербайджански крикнул Мехтиев, осаживая гнедого. — Совсем немного погоди, сейчас помогу. — И он споыгнул с коня.
— Куда тебя понесло, Юсуф? — сердито окликнул его Волков. — За каким чертом обоим мараться? Держи коня. Это больше по моей части.
Юсуф пытался было возразить, но Анатолий Максимович на этот раз действительно рассердился.
— Держи повод, говорят. И со старшими не спорь. Марш на дорогу. — И, тяжело ступая, Волков полез в самую середину лужи. Старик, что-то объясняя, хватался то за ярмо, то за скользкие от грязи деревянные колеса.
Не обращая на него внимания, Волков чуть присел, пошире расставив ноги, взялся за скособочившийся короб — даже под гимнастеркой было видно, как вздулись, закаменели могучие мышцы. «Ну мертвая!» — прикрикнул он на самого себя, и медленно, по сантиметру, повозка стала подниматься. Еще усилие, еще… с чавканьем, бульканьем провернулись колеса, налегли на ярмо почуявшие подмогу буйволы, арба двинулась вперед.
— Ай, пехлеван, аи яхши, пехлеван! — повторял, разводя руками, старик. А Волков, мрачный и сердитый, уже шагал обратно, недовольно бурча себе под нос:
— Придешь в управление в таком виде, так и на «губу» недолго.
Подгоняя коня, чтобы наверстать потерянное время, Анатолий Максимович надолго замолчал, раздосадованный тем, что перемазался действительно изрядно, и тем, что начало следствия было не слишком обнадеживающим.
Сын семиречевского казака, прирожденного следопыта и страстного поклонника сокольской гимнастики, Волков пошел в отца, как говорится, и статью и привычками, так что на юрфаке прославился как гиревик и борец. Он и в органы-то был приглашен по рекомендации одного из своих товарищей по республиканской сборной, в большей своей части укомплектованной динамовцами.
Но хотя именно спортивные навыки в наибольшей мере способствовали всем успехам Анатолия Максимовича на служебном поприще, в том числе и тем, которые требовали отнюдь не голой силы, а сообразительности, быстроты реакции, внимания, находчивости, недовольный собой, он не мог быть по отношению к самому себе справедливым и скакал молча, нахлестывая уже взмокшего жеребца.
ГЛАВА III. ОЧЕНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СЛУЖБА
Прогрохотав колесами по стыкам станционных стрелок, поезд набирал ход. Осталась позади долина Куры. Террасы, выстланные выгоревшим покровом осенних трав, постепенно повышаясь, стали уходить на север к самому горизонту. А где-то далеко, уже за его волнистой линией, проступали в предвечерней дымке сизые угловатые очертания вершин и облачно-белые шапки снегов Кавказского хребта.
Анатолий Максимович, известный в управлении своей деловитой методичностью, на остановке накупил газет и теперь прочно погрузился в чтение телеграмм ТАСС. Юсуф молча сидел, глядя в окно, за которым промелькали знакомые места — родина отца. Юсуф не был здесь с раннего детства. Он вспоминал о судьбе отца — рабочего нефтяных промыслов. Мешади Самед, искалеченный приводом в мастерской и вышвырнутый владельцами без копейки пособия, несмотря на увечье, трудился до конца своих дней. Он никогда не пытался понять, почему так жестоко обошелся с ним единоверец — промысел принадлежал известному нефтяному магнату Тагиеву, — но не роптал на судьбу.
Товарищи собрали немного денег, собирали тайком — в 1911 году это было делом рискованным, того и гляди попадешь в черный список, а то не мудрено угодить и в тюрьму. Мешади Самед перебрался в Баку, оборудовал маленькую слесарную мастерскую и зажил обычной жизнью городского ремесленника.
Юсуф родился за год до всех этих событий и хорошо помнил до уголков прокопченный полуподвал, верстак, заваленный рухлядью, вечное гудение паяльной лампы, большую жестяную вывеску мастерской. Эта вывеска была, пожалуй, одним из самых ярких воспоминаний его детства, потому что рассматривал он ее часто и подолгу. На бледно-голубом фоне из-под кривобоких керосинок, кувшинов с носиками, похожими на лебединые шеи, и пузатых купеческих замков проступали кисти винограда, румяные лепешки, шампуры с аппетитным шашлыком. Вывеска прежде украшала вход в какой-то духан, а потом была переделана художником из спившихся семинаристов.
Доходы от мастерской были более чем скромными, соседи именовали ее владельца «почтенным Мешади Самедом» больше из вежливости. Но как бы то ни было, четверых детей он вырастил и даже, осуществив свою давнюю мечту, послал старшего сына в духовную школу — медресе. Но долго проучиться Юсуфу не пришлось.
Мешади Самед был простым, работящим, честным человеком, далеким от какой бы ни было политики. Но, верный лучшим традициям своего народа, он знал, что за добро надо платить добром, даже если цена ему окажется очень высока.
Это случилось в 1920 году, когда в Баку во второй раз вошли англичане. Однажды вечером глухую тишину Шемахинки, на которой жили Мехтиевы, нарушила злобная скороговорка перестрелки. Она длилась недолго, меньше минуты; а немного спустя в ставню постучали торопливо, тревожно.
Ковыляя на своей деревяшке, Мешади Самед поспешил к окну.
— Кто там?
— Открой, Самед. Это я, Гордеев Николай. Помнишь Сабунчи, промысел?
— Николай? Друг в дом — радость дому. Сейчас, дорогой, сейчас, только вот лампу…
— Света не зажигай. И скорее!
Издалека донесся остервенелый, захлебывающийся лай собак. Мешади Самед распахнул дверь. В проеме показалась темная фигура, послышался торопливый шепот. Сгорающий от любопытства Юсуф с трудом разбирал обрывки фраз.
— Гонятся… Очень важно… Спрячешь… А если меня… отдашь сверток тому, кто придет от Николая.
— Заходи в дом, — твердо сказал отец. — Как можно? Ты же ранен? Спрячешься во дворе.
— Нельзя, Самед. Всю семью вырежут. Рана легкая, уйду, не поддамся. Рисковать нельзя. Спрячь и закрывайся.
Гордеев исчез. Мешади Самед быстро проковылял в угол, где спали ребятишки, тронул за плечо Юсуфа.
— Не спишь?
— Нет, отец.
— Возьми это, — он сунул в руки мальчику небольшой, туго обтянутый липкой от смолы парусиной сверток с какими-то бумагами. — Беги на задний двор и спрячь получше, дальше от дома. Быстрее. Пока в доме будет кто-то чужой, не возвращайся. А если меня… уведут, отдашь пакет тому, кто придет от Николая. Понял?
— Да, отец.
Через несколько минут, когда Юсуф уже карабкался по столбу, поддерживавшему общественную голубятню, на углу другого переулка, под окнами Мехтиевых, залилась лаем ищейка, в дверь застучали рукоятками маузеров.
— Иду, иду, уважаемые! Не стучите так сильно, напугаете соседей! Я уже, уже иду! — нараспев выкрикивал Мешади Самед, неспешно разжигая керосиновую лампу. Но отворить дверь ему не пришлось. Ветхий запор не выдержал, в комнату ворвались трое полицейских. Английский офицер, командовавший облавой, и сипаи — проводники с собаками остались на улице.
То, что в домике не скрывается никто посторонний, было видно сразу. Мешади Самед держался с достоинством, разговаривал почтительно, так, как и подобает правоверному мусульманину говорить с представителями власти. Может быть, все и обошлось бы благополучно, полицейские, во всяком случае, уж, о вышли из дома, но овчарка рвалась с поводка. Сипай что-то сказал офицеру, тот включил фонарик, пошарил лучом по стенам, осветил дверной проем…
— На полу кровь! — бросил офицер.
Старший из полицейских тоже увидел на пороге лужицу свежей крови.
— Колченогая собака! Ты хотел меня обмануть? Твои щенки заплатят мне за это… — И, вытягивая из-за голенища плеть, он шагнул к занавеске, отделявшей мастерскую от «спальни», где из-под лоскутного одеяла таращили глаза два брата и сестренка Юсуфа.
Никто не успел заметить, откуда в руках у Мешади Самеда оказался тяжелый, с острым обушком паяльник. Гулкие удары маузеров загремели уже после того, как старший патруля, схватившись за рассеченный висок, ватной куклой свалился на земляной пол подвала.
В наступившей тишине отчетливо прозвучал разочарованный голос англичанина:
— Идиоты! Теперь его не допросит и сам сатана. А он мог кое-что рассказать.
Через полгода, когда над зданием Бакинского городского Совета вновь было поднято красное знамя, на Шемахинку приехали в автомобиле какие-то люди в военном, расспросив Юсуфа, получили от него спрятанный сверток и увезли с собой вдову Мешади Самеда. Соседи не успели даже как следует посочувствовать несчастной семье — слыханное ли дело, за полгода остаться без отца, без матери, — как та же машина привезла Ширин-баджи обратно, растерянную, ничего не понимающую, не знающую даже, радоваться ей или пугаться неожиданной вести.
В большом и красивом доме на Кооперативной улице ее встретили как близкую родственницу, усадили в мягкое кресло и прочитали длинную бумагу, из которой она узнала, что покойный ее муж был не простым ремесленником, а очень важным человеком. Мешади Самед будто бы оказал новой власти такие услуги, за которые эта власть станет пожизненно платить пенсию и ей, Ширин-баджи, и ее детям, пока они не вырастут, а кроме того, возьмет их всех в новую школу.
А еще через несколько лет бывший рабочий-нефтяник, позже — подпольщик и чекист Николай Семенович Гордеев пригласил Юсуфа, к тому времени уже закончившего школу, на работу в органы ОГПУ.
…За окном сгустились сумерки. Анатолий Максимович отложил последнюю газету, шумно вздохнул, потянулся, похлопал Мехтиева по колену.
— Все, Юсуф-джан. Давай-ка, брат, ужинать. У меня, между прочим, та-акие бычки припасены — пальчики оближешь. — Расстегнув свою объемную полевую сумку, Волков извлек оттуда банку бычков в томате. — Аи, какая рыба! Сам бы ловил, только консервы делать не умею. Да ты чего опять молчишь? О чем задумался?
— Об этом… О неизвестном.
— Еще одну версию прорабатываешь? — Чуть усмехнувшись, предположил Волков.
— Нет, Анатолий Максимович, — очень серьезно ответил Юсуф. — Другое у меня из головы не идет. Понимаете, на бека, на купца нарушитель никак не похож. Совсем простой человек с виду. Так какая сила его сюда погнала?
Волков помолчал. Потом зачем-то понюхал пеструю этикетку и отложил банку в сторону.
— Так, Юсуф, так, дорогой, И очень, брат, хорошо, что ты над этим задумываешься. Значит, взрослеешь, значит, созреваешь для нашей работы. Нам судьбы людские доверены. Разные. Совсем искалеченные среди них попадаются, есть и такие, что можно еще исправить. И за каждую мы в ответе. Очень человеческая у нас служба, брат.
— Анатолий Максимович, но врага ведь не переделаешь, на другую дорогу не направишь.
— Врагами не рождаются, Юсуф, врагами становятся. И от нас с тобой, между прочим, зависит, сколько их будет у нашей страны, каких и где. Человек ведь не сам себя делает. Сложно это, брат, очень сложно. Помню я… — Не договорив, Анатолий Максимович резко поднялся, неслышно шагнул к двери купе, распахнул — в проходе никого не было. — Заболтались мы с тобой, Юсуф-джан, — недовольно проворчал он, возвращаясь на свое место. — Давай-ка будем ужинать.
Но затронутая Юсуфом тема, видимо, всерьез заинтересовала Волкова. Взрезав карманным ножом жестяную крышку, он снова отставил консервы и несколько непоследовательно продолжал:
— Я вот сейчас газету смотрел — тревожно в мире. То здесь, то там на нашу страну огрызаются. А что, наши соседи по собственной инициативе лезут в свару? Думаю, нет, по чужой, заморской указке стали они нашу силу пробовать. Но уж если удается целую страну на авантюру, бессмысленную, кровавую, толкнуть, то отдельного человека, вроде нашего нарушителя, куда как проще. Тревожно, тревожно в мире, Юсуф. Старт мы взяли неплохо, только борьба эта не спортивная. Жестокая борьба, кровавая. И противник упорен. Не вышло в одном, пытаются в другом месте накалить обстановку. Сейчас берутся за наши края. Сам знаешь, как классовая борьба в Азербайджане обострилась, а ведь до тридцатого года в здешних деревнях много спокойней было.
— Анатолий Максимович, а почему раньше кулаки только втихую решались вредить, а теперь открыто, с оружием выступают, банды организуют? Ведь Советская власть их с самого начала ограничивать стала.
— Теперь иностранные разведки у нас разве что на кулака и могут рассчитывать. Изо всех сил стараются они раздуть бандитизм, хоть этим нам навредить. Взять хотя бы случаи с засылкой людей в помощь кулацкой банде, о которой Орлов говорил.