Три из особ женского персонала труппы сидели у окошка; благородный отец ходил взад и вперед по комнате; красавец Монтезума лежал на кушетке, задравши ноги кверху и закинув голову на сложенные под затылком руки. Кюшо и госпожа Гратанбуль уже уселись за стол; Дюрозо что-то черкал карандашом, а Пуссемар наблюдал за тем, чтобы стол был хорошенько накрыт.
— Нет, в этом трактире ужина, видно, совсем не полагается! — воскликнул Кюшо. — Нечего сказать, порядок тут незавидный!..
— Совершенно согласна с вами, — заметила мать Альбертины.
— Ну, потерпи немного, друг мой, — сказала Элодия, — успеем, к тому же ведь еще не все собрались, ты сам видишь.
— Ну так что же? Нам же хуже, если бы ужин был подан, мы бы уже, конечно, не стали дожидаться тех, кто опоздал. А кого нет?
— Зинзинеты и Анжело.
— Ишь ты! Обоих вместе! Как это странно… — захихикала толстая Альбертина. — Хорошо, что между нами нет злоязычных.
— Что ты хочешь этим сказать? — отрываясь от своих расчетов, спросил Фигаро, с некоторого времени имевший счастье пользоваться исключительным благоволением Зинзинеты. — Мне кажется, что ты своему языку даешь-таки порядочную волю.
— Вот дурак-то, вздумал обидеться простой шутке или, быть может, не на шутку ревнуешь?.. Ну, в таком случай, любезный друг, мне жаль тебя! — И, обращаясь к своим товарищам, Альбертина прибавила вполголоса: — Как бы не так, станет Зинзинета с ним церемониться! Не с Анжело свяжется, так с другим, не все ли равно…
Госпожа Гратенбуль, молча улыбнувшись словам дочери, между тем выбрала самый большой стакан.
— Скажи, пожалуйста, Дюрозо, сколько мы выручили чистого барыша в Фонтенебло? — спросил Монтезума задирая нос еще выше прежнего.
— Подожди, сам еще не знаю, дай сосчитать!
— Однако гроза-то собирается не на шутку! — Госпожа Рамбур отошла от окошка. — Я боюсь дольше оставаться тут.
— А я так люблю грозу, — заметил благородный отец, — это благородно, величественно!
— Да, когда сидишь под крышей, так очень величественно, — проворчал Пуссемар, — лишь бы Вертиго чего не надурила там, в конюшне.
— Чего ей там дурить?..
— Да она ведь тоже не любит грозы, прямо как госпожа Рамбур.
— Это еще что за новости? — раздался раздраженный голос почтенной артистки. — Вы находите, что я похожа на Вертиго, лошадь? Прекрасное сравнение, нечего сказать, прелюбезное сравнение! Вы любезнее ничего не могли сказать мне..
— Ну, теперь госпожа Рамбур разобиделась, — шепотом заметила Альбертина, потирая руки. — Ну до чего сегодня все слабонервны!..
— Это оттого, что в воздухе много электричества, — объявляет благородный отец, останавливаясь перед окном.
— Ишь ты! Гранжерал и в электричестве даже толк знает!.. Какой у нас ученый объявился! Я кое в чем тоже толк знаю, моя голубушка; кто был ‘ клерком у нотариуса, тот уж, верно, не осел какой-нибудь…
— Это еще не причина — мало ли ученых ослов!.. Это мне напоминает бедного Дюфло, мужа госпожи Дюфло, первой Лионской виртуозки. Уж на что глуп был, сердечный, а то и дело все ходил за кулисами, с книгою под мышкой, его так и прозвали ученым ослом. Ты ведь, впрочем, знаешь, милый мой Гранжерал, что это я вовсе не на твой счет говорю. Я тебя от души люблю!
— Да ведь я и не обижаюсь нисколько.
— Послушай, Гранжерал, зачем ты не пошел в нотариусы? — поинтересовалась госпожа Рамбур. — Кажется, что может быть лучше этого!
— Конечно! Я и сам знаю. Но что делать — это все проклятая любовь к театру! Уж как страсть одолеет человека, ничем в мире от нее не отвяжешься! Я видел на сцене Флери и с того дня решился, что я тоже буду актером.
— Желала бы я знать, что общего между ним и Флери! — Альбертина прикрыла рот платком, наблюдая за матерью, которая в эту минуту искала, нет ли стакана еще больше.
— Ну как бы там ни было, — продолжала старуха, — а тебе небось все-таки жалко, что ты не попал в нотариусы?
— Да не ему одному жалко, а всем нам, и публике тоже, — прошептала Альбертина.
— О нет, я этого не скажу, я в своей артистической карьере больших неприятностей не видал. Конечно, в другом положении я был бы значительно богаче.
— Ну, это было нетрудно, — пробормотала Альбертина, обращаясь к Дюрозо.
— Но для кого важны любовь к искусству и аплодисменты публики, тому другого богатства не надо!..
— А ужинать мы сегодня положительно-таки не будем! — Кюшо с мрачным видом раскачивался на стуле. — Быть этого не может! Что же этот трактирщик, забыл, что ли, о нас? Голубчик Пуссемар, отчего бы тебе ни заглянуть, что делается на кухне? Вот мило-то было бы с твоей стороны!
— Да, да, Пуссемар, ступайте, ступайте, — прибавила мать Альбертины, — у меня просто судороги в желудке начинаются.
— Иду, господа, иду.
В ту минуту как Пуссемар вышел из залы, в ту же дверь порхнула Зинзинета, напевая какую-то веселую песенку. Фигаро поднял глаза, строго взглянул на Дежазет и насмешливо заметил:
— Нам сегодня что-то необыкновенно весело, видно, на душе есть какая-нибудь радость…
— Да я, кажется, редко когда грустна бываю, — отвечала Зинзинета, поправляя прическу перед зеркалом, с которого сошла почти вся амальгама, поэтому все лица в нем казались зеленоватыми. — Что это с тобой сегодня, Дюрозо? Уж не хочешь ли ты со мною поссориться? Если да, так ты так прямо и говори. Я терпеть не могу придирок и сама всегда действую начистоту. Хочешь, что ли, разойтись со мною? Так говори прямо, мы с тобой сейчас же и покончим!
— Не угодно ли полюбоваться, — прошептала Альбертина. — Ну, если бы я была на месте Дюрозо, я бы знать ее не хотела после этого!
Но Фигаро, в расчет которого, по-видимому, вовсе не входила ссора с Зинзинетой, опять принялся за свои расчеты, проговорив в ответ:
— Те-те-те! Эк вы расходились, сударыня! Должно быть, гроза-то со всех сторон собирается не на шутку! Молчу, молчу, не сердитесь!
— И прекрасно делаешь, что молчишь.
— Ну что же, в конце концов какой результат в Фонтенбло? — спросил Монтезума, вновь переменяя положение и потягиваясь.
— Сейчас, сейчас, заканчиваю.
— Черт знает, что за зеркало! — воскликнула Зинзинета, возясь со множеством цветов и лент, так любимых провинциальными актрисами. — В нем лицо кажется каким-то желто-зеленым!
— Ну, я не знаю, в каком бы зеркале она увидала себя беленькой, — прошептала Элодия, обращаясь к Альбертине.
— Четыреста пятьдесят франков, шестьдесят сантимов чистого барыша! — самодовольно объявил Дюрозо.
— Да, это отлично! — заметила старуха.
— Да, мы имели дело с публикой, достойно сумевшей оценить нас, — сказал Гранжерал.
— О, публика была чудная! — воскликнула Элодия.
— Это тебе потому так кажется, что кто-то бросил дрянной букет! — Зинзинета, вскочив, принялась усердно вальсировать со стулом.
— Этот-то букет дрянной! Вот, душа моя, он был великолепен! Посредине была прелестная камелия.
— Вовсе не камелия, а георгин!
— Нет, камелия!
— Нет, георгин!
— Нет, камелия! А ты бы не отказалась от такого букета!
— Вот хитрость-то! Да если бы мне не на шутку захотелось такого букета, я бы купила его сама и дала бы десять сантимов мальчишке, чтобы он мне его бросил. Вот тебе и вся недолга!
— Что ты этим хочешь сказать, Зинзинета? Уж не воображаешь ли ты, что я сама поднесла себе букет, когда играла роль посланницы? Слышишь, Кюшо?.. Говорят, что ты сам бросаешь мне букеты.
— Я и не говорила, что это твой муж тебе бросил.
— Еще бы ты попробовала.
— Да уймитесь, что ли! Если бы мне кто бросил цветов или конфет, я бы и осведомляться не стал, кто это бросает.
— Фи, Кюшо, вы этого не думаете! — воскликнула госпожа Гратенбуль, которой всякий подобный разговор напоминал о грустном событии, заставлявшем ее отказаться от театра.
— Я думаю одно только, что нас хотят оставить без ужина, вот что я думаю, и мысль эта сильно тревожит меня… Но вот и Пуссемар. Послушайте, о добродетельный Пуссемар, вы, верно, знаете, отчего нам не дают ужинать? Не случилось ли какого-нибудь несчастного события на плите или в печке?
— Это все матлот задержал, — отвечал Пуссемар, занимая свое место, — если не он, так давно бы уж подали.
— И к чему вы выдумали этот матлот? — воскликнул Дюрозо. — Что за лакомка этот Кюшо! В Фонтенебло ему это в голову влезло!.. Пошли смотреть на карпов в пруду, а он как закричит: «Сварите мне одного из них!» Ну, не сумасшедший ли?
— Фи, какая мерзость! — заметила Зинзинета. — Ведь этим карпам, говорят, лет по двести от роду! Да я бы за деньги эдакой гадости не стала есть.
— Слушайте, господа, Дюрозо или шутит, или ошибается! Правда, что я просил себе в Фонтенебло вареных карпов, но вовсе не таких старых! Я слишком уважаю старость. Здесь я действительно спросил себе матлот, но что же тут дурного? Я до смерти люблю это кушанье. И притом же, когда есть средства… Когда люди получили громадные барыши, то почему бы и не позволить себе что-нибудь? Не правда ли, добродетельная Гратанбуль?
— Я совершенно разделяю ваш благоразумный взгляд на жизнь.
— Барыши! Да, пора-таки нам было заработать деньжат, а то уж куда плохо приходилось!..
— Ну вот, после засухи всегда бывает дождик!
— И у нас еще больше было бы денег, — заметил величественный Монтезума, лениво приподнимаясь, — если бы вместо «Посланницы» мы дали «Жоконда» как я вам предлагал.
— Почему же бы это «Жоконд» дал бы больше сбору?.. Потому что это твоя роль. Не так ли? — возразила Альбертина. — И что на афише стояло бы большими буквами: «Роль Жоконда будет исполнять господин Монтезума»?..
— Что ж, сколько мне помнится, эти объявления сбору никогда не мешали.
— Экий фат! Что значит, кого женщины-то избалуют! Ну, так что ж, и я ведь их тоже немало побаловывал!..
— А в Фонтенебло, Монтезума, ты сколько сердец победил? — насмешливо поинтересовался Дюрозо.
— Не знаю, право, любезный друг, я не записываю — время бы много отняло.
— Он бы, господа, на одни карандаши разорился.
— То есть провалился он в Фонтенебло, — шептала Альбертина, — что мое почтенье! Оттого-то он так и злится, что ему не удалось сыграть Жоконда. Он думал, что ему удастся свести интрижку с одной торговкой духами, которую видел как-то два раза в ложе, и, добыв себе адрес этой барыньки, он и отправился к ней ночью, да и давай тихохонько стучать в ставни. Но каково же было его удивление, когда дверь отворилась, и вместо барыни явился гарнизонный унтер-офицер и весьма неласковым тоном спросил что ему угодно. Этот бедняжка Монтезума не знал, что ему делать, и объявил, что ему явилась безотлагательная крайность в помаде… Ну-с, вынесли ему помаду, да и слупили с него четыре франка за одну банку!.. Я это наверное знаю, потому что сам унтер-офицер на другой день рассказывал это своим товарищам.
— А у тебя есть, конечно, знакомые в гарнизоне?
— Отчего бы нет, любезный друг, я очень люблю военную форму. Спросите у него, хороша ли у него помада, что-то он вам ответит?
— Экая змея, эта Альбертина, — сказала Зинзинета, обращаясь к госпоже Рамбур.
Старушка молча кивнула головой, запихивая себе в нос чуть ли не целую четвертку табаку сразу. Благородный отец, давно уже не произносивший ни слова, вдруг остановился посреди залы и таким тоном, как бы он собирался исполнять роль Мизантропа, начал:
— Дети мои, ежели мы захотим зашибить деньгу как следует и получить барыша больше, нежели за исполнение «Посланницы», и более, нежели за «Жоконда», то нам следует дать «Тартюфа». Да, что вы там ни говорите, а ничего в мире не может быть выше Мольера. Это отец театра. Кто служил у нотариуса, тот умет ценить классическую литературу.
— Это все прекрасно, — возразил Дюрозо, — и мы сами не хуже тебя, Гранжерал, ценим и понимаем классиков, но тем не менее понимаем и то, что публике нужно что-нибудь новое и что ей давно успело надоесть то, что она знает наизусть… Мы сделали тебе удовольствие, дали «Тартюф» в Корбейле… Ну, и что же вышло?.. Шестнадцать франков сбору… выгодная штука, не правда ли?..
— Это потому, что был ярмарочный день и все жители были заняты ярмаркой.
— Одно только действительно говорит в пользу комедии, — продолжал Дюрозо, — это то, что в комедии не нужна музыка, а для комической оперы необходим оркестр. А достать его подчас куда как не легко, да и не дешево.
— Как не дешево? Да у нас же всегда играют любители, которые с радостью идут к нам, лишь бы иметь даровой вход в театр и за кулисы.
— Да куда же они годятся! — воскликнула Альбертина. — Помните в Фонтенебло этого толстяка, который играл на валторне и вечно тянул несколькими тактами долее других? Как только приходится играть всем вместе, так только и слышишь, что тпру! тпру! тпру! Это дерет валторна. Все давным-давно кончили, а он все тпрукает. Как Пуссемар, который в этот вечер дирижировал, ни махал ему, каких ни делал ему знаков, ничто не помогало! Наш толстяк гудел себе да гудел.
— Это правда, — заметил Пуссемар, — зато контрабас все отставал: все играют, а он не начинал, а начнет, так не догонит.
— Странно! А как старался то! Я его заметила, молоденький такой! С таким усердием отжаривал! Я еще говорила: «Смотрите, у него завтра рука разболится!»
— Да, да, ведь я-то потом разглядел, в чем дело! Он перевернул смычок и водил по струнам деревом. Просто не только не знал, но и не видывал, как играют!
— Ха, ха, ха! Вот так музыканты!
— Он просто назвался любителем, чтобы пробраться в оркестр!
— Не глупо-таки придумано!
— Да, но теперь я уж прежде прослушаю этих любителей, а потом уж допущу их, а то если все так заиграют, так это пению не велика будет поддержка.
Дверь отворилась, и в зал вбежал молодой Анжело и с неописанным восторгом возвестил своим товарищам:
— Ах, друзья мои!.. Какая находка!.. Что за сокровище!.. И подумать, что все это скрывалось в каком-то ничтожном трактиришке, так и погибло бы, так и заглохло бы, ежели бы мы случайно не попали сюда… Но мы ее здесь не оставим!.. Вы тоже не видали ее?..
— Да ты про кого толкуешь-то?
— Мы не понимаем, в чем дело.
— Ты с нами поделишься своей находкой, Анжело?
— А какое это сокровище, в чем оно состоит?
— В чем?.. В прелестнейшей молодой девушке!.. Красавица собою, вся точно точеная, точно вся сахарная.
Мужчины хохочут, женщины с досадою пожимают плечами, а Альбертина ворчит:
— Стоило всех нас заманивать каким-то сокровищем, чтобы свести все к служанке из трактира!..
— Ничего на свете не знаю несноснее этого Анжело, — Зинзинета раздраженно пожала плечами. — Кого ни увидит, сейчас влюбится. В такой придет восторг сначала!.. А скоро и разочаруется!
— Нет, а главное то, — вмешалась Элодия, — нам-то что за дело, что он встретил тут хорошенькую девушку?.. Ведь не заставит же он ее дебютировать у нас!.. Во-первых, нас и без нее много, а во-вторых, и в хорошеньких женщинах, господа, мне кажется, тоже недостатка нет!
— Нет, этого нельзя сказать, — старуха скривила губы, стараясь состроить приятную гримасу, — хорошеньких женщин нам, слава богу, не занимать…
— Уж где мы с дочерью, — вмешивается госпожа Гратенбуль, — там в хорошеньких женщинах недостатка нет!
— Ах, боже мой, — с пылом возразил Анжело, — у меня и в уме не было вас обижать! Никто лучше меня не может оценить те достоинства и прелести, о могуществе которых я имею возможность судить ежедневно!
Эти слова вызывают улыбки дам и неудовольствие мужчин, но первый любовник, не стесняясь этим, продолжает:
— Но это не мешает мне сознавать, что в этой гостинице есть прелестная молодая девушка, одаренная свежим, роскошным голосом, одним из тех голосов, которыми природа изредка только награждает своих баловней… таким голосом, в котором лежит целая будущность, ежели только заняться им хорошенько!..
— Вот еще новость-то!.. Он хочет уверить нас, что это Гризи[3] или Малибран[4], которая чистит лук в ожидании дебюта!