— «Militat spiritu…»
— «Militat spiritu, militat gladio».
— Точно, точно! — восторженно вскричал дон Модест.
— Ну, ну, — сказал Шико, — невозможно извиняться более чистосердечно, чем вы, дон Модест. Я вас прощаю.
— О! — умиленно произнес Горанфло.
— Вы по-прежнему мой друг, мой истинный друг.
Горанфло смахнул слезу.
— Давайте же позавтракаем; я буду снисходителен к вашим яствам.
— Послушайте! — воскликнул Горанфло вне себя от радости. — Я велю брату повару, чтобы он накормил нас по-царски, иначе будет посажен в карцер.
— Отлично, отлично, — сказал Шико, — вы же здесь хозяин, дорогой мой настоятель.
— И мы разопьем несколько бутылочек, полученных от моей новой духовной дочери.
— Я помогу вам добрым советом.
— Дайте я обниму вас, Шико.
— Не задушите меня… Лучше побеседуем.
XXI. Собутыльники
Горанфло не замедлил отдать нужные распоряжения.
Если достойный настоятель и двигался, как он утверждал, по восходящей линии, то это относилось главным образом к развитию в аббатстве кулинарного искусства.
Дон Модест вызвал повара, брата Эузеба, каковой и предстал не столько перед своим духовным начальником, сколько перед строгим судьей.
— Брат Эузеб, — суровым тоном произнес Горанфло, — прислушайтесь к тому, что вам скажет мой друг, господин Робер Брике. Вы, говорят, пренебрегаете своими обязанностями. Я слышал о серьезных погрешностях в вашем последнем раковом супе, о роковой небрежности в приготовлении свиных ушей… Берегитесь, брат Эузеб, берегитесь: коготок увяз — всей птичке пропасть.
Монах, то бледнея, то краснея, пробормотал какие-то извинения, которые, однако, не были приняты во внимание.
— Довольно! — сказал Горанфло.
Брат Эузеб умолк.
— Что у вас сегодня на завтрак? — спросил достопочтенный настоятель.
— Яичница с петушиными гребешками.
— Еще что?
— Фаршированные шампиньоны.
— Еще?
— Раки под соусом мадера.
— Мелочь все это, мелочь. Назовите что-нибудь более основательное, да поскорее.
— Можно подать окорок, начиненный фисташками.
Шико презрительно фыркнул.
— Простите, — робко вмешался Эузеб, — он сварен в хересе и нашпигован говядиной.
Горанфло бросил на Шико робкий взгляд.
— Недурно, правда, господин Брике? — спросил он.
Шико жестом показал, что доволен, хотя и не совсем.
— А что у вас еще есть? — спросил Горанфло.
— Можно приготовить отличного угря.
— К черту угря! — сказал Шико.
— Полагаю, господин Брике, — продолжал брат Эузеб, понемногу смелея, — что вы не раскаетесь, если отведаете моего угря.
— А как вы его приготовили?
— Да, как вы его приготовили? — повторил настоятель.
— Снял с него кожу, опустил в анчоусовое масло, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем десять секунд подержал на огне. После чего я буду иметь честь подать его к столу.
— А соус?
— Да, а соус?
— Соус из оливкового масла, лимонного сока и горчицы.
— Отлично, — сказал Шико.
Брат Эузеб облегченно вздохнул.
— Теперь не хватает сладкого, — справедливо заметил Горанфло.
— Я изобрету десерт, который сеньору настоятелю придется по вкусу.
— Хорошо, полагаюсь на вас, — сказал Горанфло. — Покажите, что вы достойны моего доверия.
Эузеб поклонился.
— Я могу идти? — спросил он.
Настоятель взглянул на Шико.
— Пусть уходит, — сказал Шико.
— Идите и пришлите мне брата ключаря.
Брат ключарь сменил брата Эузеба и получил указания столь же обстоятельные и точные.
Через десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга за столом, накрытым тонкой льняной скатертью.
Стол, рассчитанный человек на шесть, был сплошь заставлен — столько всевозможных бутылок с разнообразными наклейками принес брат ключарь.
Эузеб, строго придерживаясь установленного меню, прислал из кухни яичницу, раков и грибы, наполнившие комнату ароматом лучшего сливочного масла, тимьяна и мадеры.
Изголодавшийся Шико набросился на еду.
Настоятель начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и сотрапезнике.
Но через несколько минут уже сам Горанфло жадно поглощал пищу, а Шико наблюдал за ним.
Начали с рейнского, перешли к бургундскому 1550 года, пригубили «сен-перре» и, наконец, занялись вином, присланным новой духовной дочерью настоятеля.
— Ну, что вы скажете? — спросил Горанфло, который сделал три глотка, но не решался выразить свое мнение.
— Бархатистое, легкое, — ответил Шико. — А как зовут вашу новую духовную дочь?
— Не знаю.
— Как, не знаете даже ее имени?
— Ей-богу же, нет: мы сносились через посланцев.
Шико опустил веки, словно смакуя вино. На самом деле он размышлял.
— Итак, — сказал он через минут десять, — я имею честь трапезовать в обществе полководца?
— Бог мой, да!
— Как, вы вздыхаете?
— Это будет очень утомительно.
— Разумеется, зато прекрасно, почетно.
— У меня и так много забот. Позавчера, например, пришлось отменить одно блюдо за ужином.
— Отменить блюдо? Почему?
— Потому что монахи нашли недостаточным то блюдо, которое подают в пятницу на третье, — варенье из бургундского винограда.
— Подумайте-ка — «недостаточным»!.. А по какой причине?
— Они заявили, что все еще голодны, и потребовали дополнительно что-нибудь постное — чирка, омара или хорошую рыбу. Как вам нравится такое обжорство?
— Ну, а если монахи были голодны?
— В чем же их тогда заслуга? — спросил брат Модест. — Всякий может хорошо работать, если при этом ест досыта. Черт возьми! Надо умерщвлять плоть во славу божию, — продолжал достойный аббат, кладя себе на тарелку огромные ломти окорока.
— Пейте, Модест, пейте, — сказал Шико, — не то вы подавитесь, любезный друг, вы же побагровели.
— От возмущения, — ответил настоятель, осушая стакан, в который входило не менее полупинты.
И тут, несмотря на протесты Шико, Горанфло затянул свою любимую песенку:
Осла ты с привязи спустил,
Бутылку новую открыл —
Осел копытом звонко бьет,
Вино веселое течет.
Но самый жар и самый пыл,
Когда монах на воле пьет.
Вовек никто б не ощутил
В своей душе подобных сил!
— Да замолчи ты, несчастный! — сказал Шико. — Если невзначай зайдет брат Борроме, он бог знает что подумает.
— Если бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами.
— Вряд ли.
— А я тебе говорю.
— Молчи и отвечай на мои вопросы.
— Ну говори.
— Да ты меня все время перебиваешь, пьяница!
— Я пьяница?..
— Послушай, от этих воинских учений твой монастырь превратится в настоящую казарму.
— Да, друг мой, правильно сказано — в настоящую казарму, в казарму настоящую. Еще в прошлый четверг… Кажется, в четверг?.. Да, в четверг… Подожди, я уж не помню — четверг или нет?..
— Четверг или пятница — неважно.
— Правильно говоришь. Важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или пятницу я обнаружил в коридоре двух послушников, которые бились на саблях, а с ними были два секунданта, тоже желавших сразиться друг с другом.
— Что же ты сделал?
— Я велел принести плетку, чтобы отстегать послушников, которые тотчас же удрали. Но Борроме…
— Так что же Борроме?..
— Борроме догнал их и так обработал плеткой, что бедняги до сих пор лежат.
— Хотел бы я обследовать их лопатки, чтобы оценить силу руки брата Борроме, — заметил Шико.
— Единственные лопатки, которые стоит обследовать, — бараньи. Съешьте лучше абрикосового варенья.
— Да нет же, ей-богу! Я и так задыхаюсь.
— Тогда выпей.
— Нет, нет, мне придется идти пешком.
— Ну и мне придется командовать, однако я пью!
— О, это дело другое… Чтобы давать команду, требуется лишь сила легких.
— Ну, еще стаканчик, всего один стаканчик пищеварительного ликера, секрет которого знает только брат Эузеб.
— Согласен.
— Он чудесно действует: как ни наешься за обедом, Через два часа снова хочется есть.
— Какой замечательный рецепт для бедняков! Знаете, будь я королем, я велел бы обезглавить вашего Эузеба: от его ликера во всем королевстве может возникнуть голод… Ого! А это что такое?
— Начинается учение, — сказал Горанфло.
Действительно, со двора донесся гул голосов и лязг оружия.
— Без начальника? — заметил Шико. — Солдаты у вас не очень-то дисциплинированные.
— Без меня? Нет! — сказал Горанфло. — Да и к тому же это невозможно, понимаешь? Ведь командую-то я, учу-то я! А вот и доказательство: ко мне за приказанием идет брат Борроме.
И правда, в тот же миг показался Борроме, устремивший на Шико быстрый взгляд, подобный предательской парфянской стреле.
«Ого! — подумал Шико. — Напрасно ты на меня так посмотрел: это тебя выдает».
— Сеньор настоятель, — сказал Борроме, — пора начинать осмотр оружия и доспехов; мы ждем только вас.
— Доспехов! Ого! — прошептал Шико. — Одну минутку, я пойду с вами.
И он вскочил с места.
— Вы будете присутствовать на учении, — произнес Горанфло, поднимаясь, словно мраморная глыба, у которой выросли ноги. — Дайте мне руку, друг мой, вы увидите замечательные упражнения.
— Должен подтвердить, что сеньор настоятель — прекрасный тактик, — вставил Борроме, вглядываясь в невозмутимое лицо Шико.
— Дон Модест человек во всех отношениях выдающийся, — ответил с поклоном Шико.
Про себя он подумал:
«Ну, мой дорогой орленок, не дремли, не то этот коршун выщиплет тебе перья!»
XXII. Брат Борроме
Когда Шико, поддерживая достопочтенного настоятеля, спустился по парадной лестнице во двор, он увидел, что аббатство весьма напоминает огромную, полную кипучей деятельности казарму.
Монахи, разделенные на два отряда по сто человек в каждом, стояли с алебардами, пиками и мушкетами и ждали, словно солдаты, появления своего командира.
Человек пятьдесят, из числа наиболее сильных и ревностных, были в касках или шлемах, на поясах у них висели длинные шпаги. Иные, горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним железными перчатками.
Брат Борроме взял из рук послушника каску и надел ее быстрым и точным движением какого-нибудь рейтара или ландскнехта. Пока он прилаживал каску, Шико, казалось, глаз не мог от нее оторвать. Более того, он даже подошел к казначею и провел рукой по металлической поверхности.
— Замечательный у вас шлемик, брат Борроме, — сказал он. — Где вы приобрели такую каску, дорогой настоятель?
Горанфло не мог говорить, ибо в это время его облачали в сверкающую кирасу: по размерам она вполне подошла бы Фарнезскому Геркулесу,[32] но жирным телесам достойного настоятеля в ней было порядком тесно.
— Не затягивайте! — кричал Горанфло. — Черт побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса! Довольно! Довольно!
— Вы, кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, — сказал Борроме, — где он приобрел мою каску?
— Я спросил это у достопочтенного аббата, а не у вас, — продолжал Шико, — ибо полагаю, что у вас в монастыре, как и в других обителях, все делается лишь по приказу настоятеля.
— Разумеется, — сказал Горанфло, — все здесь зависит от моей воли. Что вы спрашиваете, милейший господин Брике?
— Я спрашиваю у брата Борроме, не знает ли он, откуда взялась эта каска?
— Она была в партии оружия, закупленной преподобным отцом настоятелем для монастыря.
— Мною? — переспросил Горанфло.
— Ваша милость, конечно, изволите помнить, что велели доставить сюда каски и кирасы. Ваше приказание и было выполнено.
— Правда, правда, — подтвердил Горанфло.
«Черти полосатые! — заметил про себя Шико. — Моя каска, видно, очень привязана к своему хозяину: я сам снес ее во дворец Гизов, а она, словно заблудившаяся собачонка, разыскала меня и в монастыре Святого Иакова!»
Тут по жесту брата Борроме монахи выстроились, и наступила тишина.
Шико уселся на скамейку, чтобы с удобством наблюдать за учением.
Горанфло продолжал стоять, крепко упершись ногами в землю.
— Смирно! — шепнул брат Борроме.
Дон Модест выхватил из ножен огромную шпагу и, взмахнув ею, крикнул мощным басом:
— Смирно!
— Ваше преподобие, пожалуй, устанете, подавая команду, — заметил тогда с кроткой предупредительностью брат Борроме. — Нынче утром ваше преподобие себя неважно чувствовали. Если вам угодно позаботиться о драгоценном своем здоровье, я мог бы провести учение.
— Хорошо, согласен, — ответил дон Модест. — И правда, мне что-то не по себе — задыхаюсь. Командуйте вы.
Борроме поклонился и встал перед строем.
— Какой усердный слуга! — сказал Шико. — Этот малый — просто жемчужина. Уверен, что он постоянно выручает тебя.
— О да. Он покорен мне, как раб. Я все время корю его за излишнюю предупредительность… Но смирение — совсем не раболепство, — наставительно добавил Горанфло.
— Так что тебе, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном праведника: за тебя бодрствует брат Борроме.
— Ну да, бог ты мой!..
— Это мне и нужно было выяснить, — заметил Шико и перенес все свое внимание на брата Борроме.
Зрелище было замечательное. Монастырский казначей выпрямился в своих доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь. Глаза его метали молнии, сильная рука делала такие искусные выпады шпагой, что казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат.
Каждый раз, когда Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты, добавляя при этом:
— Борроме прав. Переложите оружие в другую руку, крепче держите пику, чтобы ее острие приходилось на уровне глаз… Да подтянитесь же, ради святого Георгия! Тверже ногу! Равнение налево — то же, что и равнение направо, с той только разницей, что все делается наоборот.
— Клянусь честью, — сказал Шико, — ты ловко умеешь обучать!
— Да, да, — ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, — я довольно хорошо разбираюсь в упражнениях.
— В лице Борроме у тебя очень способный ученик.
— Он отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый.
Монахи упражнялись в военном беге — маневре, весьма распространенном в то время, — бились на шпагах, кололи пиками и перешли, наконец, к огневому бою.
Тут настоятель сказал Шико:
— Сейчас ты увидишь моего маленького Жака.
— А кто это?
— Славный паренек, которого я хотел взять для личных услуг, — у него спокойная повадка, но рука сильная, и живой он, как ртуть.
— Вот как! Где же этот прелестный мальчик?
— Подожди, подожди, я тебе его покажу. Да вон там, видишь: тот, что собирается стрелять из мушкета.
— И хорошо он стреляет?
— Так, что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой.[33]
— Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать: подожди, подожди!..
— Что такое? Ты знаешь юного Жака?
— Я? Да ни в малейшей степени.
— Но сперва тебе показалось, что ты его узнаешь?
— Да, мне показалось, но я ошибся — это не он.
Мы вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали истине. У него была изумительная память на лица: увидев однажды человека, он уже не забывал его.
Маленький Жак действительно заряжал тяжелый мушкет длиной с него самого; затем он гордо занял позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной тщательностью.
Раздался выстрел, и пуля попала в середину мишени под восторженные рукоплескания монахов.