— Ей-богу, — вскричал Бюсси-Леклер, выходя вслед за герцогиней, — кажется, в их семье она одна настоящий мужчина!
— Уф! — прошептал Никола Пулен, отирая пот, проступивший у него на лбу, когда он увидел госпожу де Монпансье. — Хотел бы я быть в стороне от всего этого…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. Еще раз о брате Борроме
Было около десяти часов вечера, когда господа депутаты стали расходиться, обмениваясь поклонами. Никола Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, размышляя о своем затруднительном положении. В самом деле, Робер Брике никогда не простит ему, если он утаит план действий, который Лашапель-Марто так простодушно изложил господину де Майену.
Когда Никола Пулен, по-прежнему погруженный в невеселые думы, дошел до середины улицы Пьер-о-Реаль шириной в каких-нибудь четыре фута, он увидел бегущего ему навстречу монаха в подвернутой до колен рясе. Двоим тут было не разойтись.
Пулен ругался, монах божился, и наконец священнослужитель, более нетерпеливый, чем офицер, обхватил Пулена поперек туловища и прижал его к стене.
И тут они узнали друг друга.
— Брат Борроме! — сказал Пулен.
— Господин Никола Пулен! — воскликнул монах.
— Как поживаете? — спросил Пулен с восхитительным добродушием истого парижского буржуа.
— Отвратительно, — ответил монах, которому, казалось, гораздо труднее было успокоиться, чем мирному Пулену. — Вы меня задержали, а я очень тороплюсь.
— В вас точно бес вселился! — возразил Пулен. — Куда вы спешите в столь поздний час? Монастырь горит, что ли?
— Нет, я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем.
— К какой герцогине?
— Мне кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно поговорить с Мейнвилем, — ответил Борроме.
— Но что вам нужно от госпожи де Монпансье? — продолжал расспрашивать Никола Пулен.
— Боже мой, все очень просто, — сказал Борроме, ища подходящего ответа. — Госпожа герцогиня просила нашего уважаемого настоятеля стать ее духовником; он согласился; потом его охватили сомнения, и он отказался. Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дона Модеста Горанфло передать герцогине, чтобы она не рассчитывала на него.
— Очень хорошо, но вы направляетесь не ко дворцу Гизов, дорогой брат, а даже кажется, что вы идете в противоположном направлении.
— Мне сказали во дворце, что госпожа герцогиня поехала к герцогу Майенскому, который прибыл сегодня в Париж и остановился в Сен-Дени.
— Правильно, — молвил Пулен. — Только, куманек, за чем хитрить со мной? Не принято посылать монастырского казначея с поручениями.
— Но ведь поручение-то к герцогине!
— Не можете же вы, доверенное лицо Мейнвиля, верить в разговоры об исповеди госпожи герцогини де Монпансье?
— Почему?
— Черт возьми, дорогой, вам прекрасно известно, каково расстояние от монастыря до середины дороги, раз вы сами заставили меня его измерить. Берегитесь! Вы мне сообщили так мало, что я могу заподозрить слишком многое.
— И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ни чего не знаю. А теперь не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.
— Она вернется к себе домой. Было бы проще всего подождать ее там.
— Боже мой, — сказал Борроме, — я не прочь повидать и господина герцога.
— Вот это дело другое. Теперь, когда мне известно, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте, желаю удачи!
Борроме, видя, что дорога свободна, помчался дальше.
«Ну и ну, опять что-то новенькое, — подумал Никола Пулен, глядя вслед исчезающей во тьме рясе монаха. — Но на кой черт мне знать, что происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать? Тьфу!»
Между тем брат и сестра, основательно обсудив поведение короля и план десяти, убедились в следующем.
Король ничего не подозревает, и напасть на него становится день ото дня легче.
Самое важное — организовать отделения лиги в северных провинциях, пока король не оказал помощи брату и позабыл о Генрихе Наваррском.
Из этих двух врагов следует бояться только герцога Анжуйского с его затаенным честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов известно, что он поглощен пирами и забавами.
— Париж подготовлен, — громко говорил Майен, — но надо подождать ссоры между королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха несомненно очень скоро приведет к разрыву. А так как нам нечего спешить, подождем.
— Мне были нужны десять человек, чтобы поднять Париж после намеченного удара, — тихо говорила герцогиня.
В эту минуту внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет видеть герцога.
— Борроме? — удивленно спросил герцог. — Кто это?
— Монсеньер, — ответил Мейнвиль, — вы послали его из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне умного и деятельного человека.
— Вспоминаю, я послал вам капитана Борровиля. Разве он переменил имя и зовется Борроме?
— Да, монсеньер, он переменил имя и одежду; его зовут Борроме, и он стал монахом монастыря Святого Иакова.
— Почему же он стал монахом? Дьявол, верно, здорово потешается, если узнал его под рясой.
— Это наша тайна, монсеньер, — сказал Мейнвиль, — а пока выслушаем капитана Борровиля, или брата Борроме, как вам будет угодно.
— Да, тем более, что этот визит меня очень беспокоит, — сказала госпожа Монпансье.
— Признаюсь, и меня тоже, — ответил Мейнвиль.
— Впустите его, не теряя ни минуты, — добавила герцогиня.
Дверь открылась.
— А, Борровиль, — сказал герцог, который не мог удержаться от смеха при взгляде на вошедшего. — Это вы так вырядились, друг мой?
— Да, монсеньер, и я весьма неважно себя чувствую в этом чертовском обличье.
— Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровиль, — сказал герцог, — поэтому прошу на меня не обижаться.
— Нет, монсеньер, это госпожа герцогиня; но я всегда готов служить ей.
— Спасибо, капитан. Ну, а теперь… что вы хотели сообщить нам в столь поздний час?
— Ваша светлость, — сказал Борровиль, — король посылает помощь герцогу Анжуйскому.
— Ба! Старая песня, — ответил Майен, — я слышу ее уже три года.
— Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
— Гм! — сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. — Как это — проверенные?
— Сегодня ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
— Ого! — воскликнул герцог. — Кто же вам это сказал, Борровиль?
— Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.
— В Наварру? К Генриху?
— Да, монсеньер.
— И кто же посылает его?
— Король, монсеньер.
— Кто этот человек?
— Его зовут Робер Брике.
— Дальше.
— Он большой друг отца Горанфло.
— И посланец короля?
— Я в этом совершенно уверен: один из наших монахов ходил в Лувр за охранной грамотой.
— Кто этот монах?
— Наш маленький Жак Клеман, вояка, тот самый, на которого вы соблаговолили обратить внимание, госпожа герцогиня.
— И он не показал вам письма? — спросил Майен. — Вот болван!
— Монсеньер, письма король ему не отдал: он отправил к посланцу своих людей.
— Нужно перехватить письмо, черт возьми!
— Я решил было послать с Робером Брике одного из моих людей, сложенного как Геркулес, но Робер Брике заподозрил недоброе и отослал его.
— Каков из себя Робер Брике? — спросил Майен.
— Высокий, худой, нервный, мускулистый, ловкий и притом насмешник, но умеющий молчать.
— И владеет шпагой?
— Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.
— Длинное лицо?
— Монсеньер, лицо у него все время меняется.
— О, я кое-что подозреваю; надо навести справки.
— Побыстрее, монсеньер, — он, должно быть, превосходный ходок.
— Борровиль, — сказал Майен, — вам придется поехать в Суассон к моему брату.
— А как же монастырь, монсеньер?
— Неужели вам трудно выдумать какую-нибудь историю для дона Модеста? — заметил Мейнвиль. — Ведь он всему поверит.
— Вы передадите господину де Гизу, — продолжал Майен, — все, что узнали о поручении, данном де Жуаезу.
— Да, монсеньер.
— Не забывайте Наварру, Майен, — сказала герцогиня.
— Я сам займусь этим делом. Прикажите мне оседлать свежую лошадь, Мейнвиль. — И добавил тихо: — Неужели он жив? Да, должно быть, жив.
II. Шико-латинист
Как помнит читатель, после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.
Но, едва они скрылись из глаз, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке, остановился на вершине пригорка и стал осматривать окрестности — рвы, равнину, кусты, реку. Убедившись, что никто не следит за ним, он сел на краю рва, прислонился к дереву и занялся тем, что он называл исследованием собственной совести.
У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.
На королевском кошельке была вышита с обеих сторон буква «Г».
— Красиво, — сказал Шико, рассматривая кошелек. — Очень мило со стороны короля! Его имя, герб… Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь. Честное слово, — продолжал Шико, — меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на кошельке письмо, которое приказал мне отвезти своему зятю… Посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после. Сто экю! Как раз та сумма, какую я занял у Горанфло. А вот еще пакетик… Испанское золото, пять квадруплей. Он очень любезен, мой Анрике! Но кошелек мне мешает; так и кажется, что даже птицы, перелетающие над моей головой, принимают меня за королевского посланца и, что еще хуже, собираются указать на меня прохожим.
Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро.
Потом он вытащил письмо и, положив на его место камень, бросил кошелек в Орж, извивавшуюся под мостом.
Раздался всплеск, и два-три круга разбежались по спокойной поверхности воды.
— Это для моей безопасности, — сказал Шико. — Теперь поработаем для Генриха.
Он взял послание, разорвал конверт и с несокрушимым спокойствием сломал печать, словно это было не королевское, а обычное письмо.
— Теперь, — сказал Шико, — насладимся стилем этого послания.
Он развернул письмо и прочитал:
Шико поклонился.
Шико прервал чтение и снова поклонился.
— Chicotus explicabit, — сказал Шико. — Или лучше — evolvet, что Гораздо изящнее.
— Ого! — сказал Шико, продолжая переводить на латинский. — Quaeque omittit facere. Резко сказано.
— Age, auctore Chicoto! Великолепно, вот я и советник королевства Наваррского!
Прочитав письмо, Шико схватился руками за голову.
«Скверное у меня поручение, — подумал он, — видно, убегая от одной беды, можно попасть в худшую. По правде сказать, я предпочитаю Майена. И все же, если не считать вытканного золотом кошелька, которого я не могу простить королю, это письмо написано ловким человеком. Оно может сразу рассорить Генриха Наваррского с женой, с Тюренном, Анжу, Гизами и даже с Испанией. Но, с другой стороны, письмо принесет мне кучу неприятностей, и я проявлю крайнюю неосторожность, если не подготовлюсь. Кое-что припас для меня, если не ошибаюсь, и монах Борроме.
Чего добивался Шико, прося короля Генриха куда-нибудь послать его? Покоя. А теперь Шико поссорит короля Наваррского с женой и приобретет смертельных врагов, которые помешают ему благополучно достичь восьмидесятилетнего возраста. Тем лучше, черт возьми, — хорошо жить только молодым! Но в таком случае следовало подождать, пока господин де Майен пырнет Шико кинжалом… Нет, во всем нужна взаимность — таков девиз Шико. Итак, Шико продолжит путешествие и, как умный человек, примет предосторожности. Поэтому Шико докончит то, что начал, — он переведет это прекрасное послание на латинский язык, запечатлеет его в памяти, а затем купит лошадь, ибо от Жувизи до По слишком далеко. Но прежде всего Шико разорвет письмо своего друга Генриха Ва-луа…»
Уничтожив письмо, он продолжал:
«Шико отправится в путь со всеми предосторожностями, но прежде всего пообедает в добром городе Корбейле, как это и надлежит сделать такому едоку, как он».
В приятном городе Корбейле наш смелый посланец не столько знакомился с чудесами Сен-Спира, сколько с чудесами поварского искусства трактирщика, чье заведение насыщало ароматными парами окрестности собора.
Мы не будем описывать ни пиршество, которому он предался, ни лошадь, которую он купил у хозяина постоялого двора, скажем только, что обед был достаточно продолжительным, а лошадь достаточно плохой, чтобы дать нам материал еще на целый том.
III. Четыре ветра
Путешествуя на вновь приобретенной лошади, Шико переночевал в Фонтенебло, сделал на следующий день крюк вправо и достиг маленькой деревни Оржеваль. Ему хотелось проехать в этот день еще несколько лье, но лошадь его начала спотыкаться, и пришлось остановиться на постоялом дворе.
В течение всего пути его проницательный взгляд не обнаружил ничего подозрительного.
Люди, тележки, заставы казались в одинаковой мере безобидными. И хотя все было спокойно, Шико не чувствовал себя в безопасности. Читатели знают, что ему и в самом деле не следовало доверять внешнему спокойствию.
Прежде чем лечь спать и поставить в конюшню лошадь, он пожелал тщательно осмотреть дом.
Шико показали великолепные комнаты с тремя или четырьмя выходами; но, по его мнению, в них было слишком много дверей, причем двери эти недостаточно хорошо запирались.
Хозяин только что отремонтировал большой чулан, имевший только один выход на лестницу. Этот чулан сразу понравился Шико, и он приказал поставить там кровать.