Подруга все время держала меня за руку. Когда я заходил в зеркала, заставлявшие меня застыть на месте и задуматься, она тянула меня вперед, даже если у меня самого не хватало на это сил.
В какой-то момент я настолько скрючился и перекосился, что двигаться дальше стало практически невозможно. Одна нога волочилась, другая стояла боком. Все тело ныло, мышцы и кожа растягивались до предела, суставы готовы были развалиться, казалось, еще секунда — и я растекусь по усеянному костями полу. Моя бренная оболочка к этому моменту выглядела не лучше этих самых костей, и я вдруг задумался, остались ли они от игроков или их поместили сюда, чтобы лишить нас надежды. Мы, должно быть, прошли уже штук двадцать зеркал. А вдруг я все-таки ошибся?
Я споткнулся, и Мэгги помогла мне подняться на ноги. Я ощупал свое лицо и повернулся к ней. Девочка выглядела ненамного хуже, чем когда я ее только нашел — впрочем, хуже было, наверно, просто некуда.
— Теперь мы друг друга стоим, — заметил я, едва различая собственные слова.
Подруга дотронулась до моего онемевшего и жесткого, как резина, лица:
— Как и раньше.
Знаете, каково это — вывернуться наизнанку и выставить все худшее в вас на всеобщее обозрение? Возможно, знаете — в конце концов, отчасти это происходит с нами все время. Наверно, в такие моменты очень многие предпочтут сбежать куда подальше, как Расс. Но может найтись тот, кто не убежит и не использует ваш позор против вас — кто-то особенный. В лабиринте поможет выжить только присутствие такого человека.
Я не представляю, сколько прошел бы в одиночку, но рядом шла Мэгги, так что все было в порядке. Мы друг друга стоили.
Я снова взял ее за руку и продолжил путь. Меня больше не заботило, правы ли мы, что идем через зеркала. Я собирался идти дальше, пока могу. Мы преодолели еще пять зеркал. Десять. Двадцать. Тогда отражения наконец начали немного улучшаться. Моим внутренностям чуточку полегчало.
Вскоре мои глаза вернулись к нормальному размеру, спина почти распрямилась, а руки более-менее сравнялись по длине. Я почти стал собой, и Мэгги тоже.
И вот, наконец, мы стоим перед последним зеркалом. Последним — потому, что отражение в нем просто совершенно. Ну, может, не совсем идеально, но, по крайней мере, это я во всем моем несовершенстве. Стоя там, я чувствовал неодолимое желание смотреть куда угодно, но не прямо перед собой, как будто кривые зеркала по обе стороны от меня призывали взглянуть на них еще разок. Я выдержал искушение и заставил себя сделать огромный шаг в сторону своего отражения… и оказался под зеленым небом в бескрайней пустыне.
— Да! — крикнул я. — Мы выбрались!
…Но где-то по пути, проходя последние зеркала, я отпустил руку Мэгги. И теперь я не нашел ее рядом. Обернувшись, я увидел девочку по ту сторону последнего зеркала. Похоже, оно работало в одну сторону: я ее видел, она меня — нет.
— Ну же, Мэгги! Один шаг! — Она еще и не слышала. Я протянул руку — и ударился о стекло. С этой стороны зеркало было твердым.
— Блейк! — звала подруга. — Блейк… ты где?
— Мэгги! — крикнул я и замолотил кулаками по стеклу — но что толку?
— Блейк!
А потом она развернулась.
Не знаю, что смотрело на нее из очередного зеркала — должно быть, нечто ужасное. Наверно, девочке попалось худшее зеркало из всех, потому что ей хватило. Мэгги поднесла руку ко рту и издала столь отчаянный вопль, что от него могло померкнуть солнце.
— Обернись! — закричал я. — Смотри вперед! Остался один шаг — всего один!
Но она не слышала. Я все молотил и молотил по стеклу, но безрезультатно. Отражение приковало все внимание девочки.
Она отступила назад, потеряла равновесие и упала в очередное зеркало. Я бессильно наблюдал, как подруга вертит головой, пытаясь понять, откуда пришла. Она заплакала. Сожаление, страх и все негативные эмоции росли и снова перекраивали ее лицо от зеркала к зеркалу.
— Мэгги!
Я не сводил с нее глаз и стучал по стеклу, пока она металась из стороны в сторону, все больше теряясь и изменяясь. Ее крики звучали все менее по-человечески. Потом девочка исчезла в недрах лабиринта.
— Не-е-ет! — Я снова изо всех сил замолотил по стеклу. Я хотел разбить его, расколотить весь собор, но оно не поддавалось. Я сполз на землю и впервые с тех пор, как оказался в этом ужасном мире, расплакался. Рыдал, как младенец. Это все моя вина! Я отпустил ее! Я выбрался, а она там одна! Я покинул ее, несмотря на все обещания. Вдруг я почувствовал себя точно так же, как много лет назад, когда молотил по двери автобуса, а она не поддавалась.
Полная беспомощность перед лицом жизни, неспособность ничего предпринять — этого я боялся больше всего на свете. Как будто я держал в чистоте все темные уголки своего существования, делая вид, что порядок важнее всего и жизнью можно управлять.
На секунду мне захотелось сдаться. Я зажмурился. Нет. Не поддамся. Если моя судьба — стучать в закрытые двери, этим и займусь. Даже если никого не спасу. Даже если я при этом умру, это место меня не сломает.
Я открыл глаза. Среди голой пустыни передо мной появилась одинокая каменная арка и турникет. Неспособность спасти Мэгги тянула вниз, как камень на шее, но я спрятал поглубже утрату, сумасшествие и ощущение провала. Зеркала остались позади. Нужно идти дальше. На моем счету уже четыре поездки. Осталось меньше половины. Я передвигал ноги, заставляя себя идти вперед и не оглядываться.
Когда я зашагал прочь от стеклянного собора, рисунок на моей руке вспыхнул ослепительно-белым, и я впервые почувствовал возбуждение, а не только страх. Я не стану жертвой. Кассандра сказала, что я боец. Бойца лучше меня это место еще не видело.
Я провел ладонью над сканером и толкнул турникет. Пустыня исчезла, и я бежал по пустой дорожке к следующему аттракциону. Я услышал его раньше, чем увидел — ужасный металлический скрежет и лязганье цепи. Узнал бы этот звук из тысячи.
Мне предстояло прокатиться на американских горках. И назывались они «Камикадзе».
9. Непримиримый истребитель
Горка выглядела точной копией «Камикадзе», на котором я прокатился этим вечером в парке, где никто не погибал — или, по крайней мере, никого не убивали. Впрочем, я заметил два значительных отличия. Во-первых, в каждом ряду было всего одно место, а не два. В этой версии «Камикадзе» все катались по одному. Во-вторых, крутой подъем не заканчивался спуском: он просто уходил в покрытое перистыми облаками небо. Я снова взглянул на часы: четверть пятого. До восхода еще далеко.
Как и повсюду здесь, десяток детей направлялся ко входу. Они не видели друг друга, не видели вообще ничего, кроме горки. Она заполняла все сердца и души. Парк уже поглотил их, не спросив разрешения.
Когда я подошел ко входу, поезд уже заполнился. Перед огромным, уходящим в землю рычагом стоял машинист. На его лице застыла кривая ухмылка, как будто он сделал что-то, о чем не скажет маме. А еще у него была только одна рука — кстати, левая, — сильная и мускулистая: похоже, бедняга стоял у рычага от начала времен.
— Садись вперед, — обратился он ко мне и то ли ухмыльнулся, то ли шмыгнул носом.
Я снова оглядел поезд. Так и есть, ни одного свободного места.
— Прости, Левша, похоже, придется мне ждать следующего раза.
Парень оглядел пассажира первого вагончика и ухватил его за шиворот. Одним рывком он зашвырнул мальчика к небесам. Я не видел, чтобы тот приземлился.
— Впереди свободно, — повторил Левша и плотоядно улыбнулся.
— Действительно, а я и не заметил, — ответил я, садясь. Я повторял про себя, что готов ко всему, как будто это могло помочь. И если несколько минут назад я только что кипятком не писал от ярости, как сказала бы моя мама, то теперь я и в самом деле едва штаны не намочил. Ну почему именно американская горка!
Я надавил на страховку, но она все время выстреливала вверх.
— Эй, подождите!
Поздно. Левша схватился за рычаг, налег на него и мы покатили по отвесному подъему в ветреное небо.
Подъем занял не меньше десяти минут. У меня замерзли руки, а я все давил на эту дурацкую перекладину, которая не собиралась опускаться. Рельсы поднялись выше облаков, а под ними тянулась до земли огромная деревянная решетка, похоже, высотой в добрую пару миль. В моем мире никто не смог бы построить такую громадину, но здесь у Кассандры встречалось множество чудес архитектуры.
Мое сердце ускорило ритм, заболела грудь. Во что превратится это испытание, когда мы полетим вниз? Я говорил себе, что, может быть, это всего-навсего американская горка. Только очень, очень большая.
На вершине все остальные пассажиры задрали руки к небу. Только тут я заметил, что облака имели определенную форму. Все они были чьими-то лицами.
Сверху стало видно спуск — и поезд рухнул вниз.
Мои зубы стучали, а мозги, казалось, хотели выпасть наружу. Мы не просто падали под действием силы тяжести, но ускорялись быстрее, чем позволила бы земная гравитация. Нырнув в облака, я почувствовал, как натягивается кожа на лице. И тут все стало меняться. Горка начала принимать свое истинное обличье.
Моим ногам стало свободнее, как тогда, в машине, но перед глазами не спешили возникать остальные детали автомобиля. Вместо этого появилась панель управления с десятками рычажков, кнопок и экранов. Вокруг возник стеклянный купол, отрезавший меня от внешнего мира, и вместо лязга железа зазвучал рокот мотора.
Из пола вырос рычаг с двумя ручками, а скосив глаза, я увидел под собой расходящиеся крылья, на каждом из которых красовалось ярко-красное пятно.
Я сидел за рулем самолета.
Попытавшись отыскать кого-нибудь из товарищей по несчастью, я понял, что поезд развалился на двенадцать кабин. Я оказался в персональной летательной машине, да еще и сделался предводителем эскадрильи, прорезавшей облака.
В памяти всплыли мои билеты “American Airlines” до Нью-Йорка, засунутые поглубже в ящик стола. Вдруг перспектива питания в полете и телевизора перестала казаться такой уж пугающей.
«Ну хорошо, — говорил я себе, пытаясь справиться со страхом. — Я пилотирую самолет. Я справлюсь. И что, если раньше я этого не делал? И что, что каждый год сотни людей разбиваются? Я разберусь. Можно же прочесть, что написано под каждой кнопкой, и все понять.
Оказалось, нельзя. Потому что все было надписано по-японски.
Тут до меня дошло, почему на крыльях самолета нарисованы ярко-красные пятна. И почему горка называлась «Камикадзе».
У меня дома найдется истребитель «зеро» — точнее, аккуратно склеенная и раскрашенная модель. Он совсем как настоящий, но одно различие все же есть: самолет в моей комнате не опасен для жизни.
«Зеро» сильно затрясся: я нырнул в облако, остальные — за мной. Через несколько секунд мы пролетели через тучу и стало видно землю. Только внизу простирался сплошной океан. Если точно, то Тихий океан. Я летел прямо на серую сигаретообразную штуковину, плывшую по воде.
Через секунду мое сознание привыкло к скорости и разобралось в масштабе. Цель оказалась не такой уж и маленькой и увеличивалась по мере приближения. Это оказался линкор. Я еще по «морскому бою» помнил, что нужно четыре попадания, чтобы потопить его. Из истории Второй мировой я знал, что бесчисленные американские корабли были потоплены летчиками «Божественного ветра», самоотверженно разбивавшими самолеты о вражеские линкоры, крейсеры, торпеды и даже авианосцы.
Квин достаточно играл в симуляторы полета, чтобы я запомнил, что для подъема нужно рвануть рычаг на себя, так что я потянул за обе ручки. Рычаг зашатался и не сдвинулся с места, непокорный, как та дурацкая страховка. За мной шумели другие самолеты, и я вдруг понял, что действительно оказался предводителем эскадрильи и вел всех остальных навстречу их судьбе.
Этот мир снова покопался в моих потаенных страхах. Боязнь самолетов, падения, а особенно — страх всех подвести.
Линкор все увеличивался в размерах. Я уже мог разглядеть, как моряки выбираются на палубу, заряжают пушки и стреляют в мою сторону.
Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами, но это не совсем верно. Вместо ускоренной перемотки событий жизни приходит осознание ее смысла. Все ваше существование превращается в единственную картинку, и она показывает, кто вы есть. У меня перед глазами появились мои дурацкие модели самолетов. «Зеро», за которым гонится “P-40”.
Вот она, моя жизнь. Одна только модель. Все, что я делал и о чем думал, подчинялось нитям, уходящим слишком высоко, чтобы что-то с ними сделать. Ни контакта, ни риска. А теперь нити оборвались и я собирался умереть, так и не пожив по-настоящему.
Справа прогремел взрыв: с линкора попытались меня подстрелить. Самолет затрясся от ударной волны. Я уже мог разглядеть капитанский мостик. Команда пыталась скрыться.
Если я хотел выжить, времени оставалось мало. Нужно было перестать размышлять о жизни и смерти и начать действовать. Чтобы настала следующая секунда, нужно пережить предыдущую. Это-то я мог.
«Я не разобьюсь, не рухну вниз пылающим метеоритом, вообще не упаду!» Убедив себя в этом, я изо всех сил потянул на себя рычаг, и он наконец-то поддался. Линкор начал стремительно удаляться, и самолеты за моей спиной вышли из самоубийственного пике и полетели по параболе. Все, кроме одного. Последний в строю летчик просто продолжал падать и взорвался огненным шаром. Меня замутило. Только бы не Квин! С него станется нарочно разбиться, как он сотни раз делал на своем симуляторе полета.
Я продолжал подниматься, когда над моей головой заклубилась новая туча. На ней появилось лицо с застывшим неверяще-изумленным взглядом. Лицо какого-то незнакомого мальчика.
«Нитей больше нет, — напомнил я себе, — и я ни капельки не боюсь». Нравилось мне это или нет, здесь я оказался лидером и бояться мне не полагалось. Я пытался управлять самолетом, но он нырял и крутился. Мне представлялось, как остальные повторяют мои движения, как будто мы все еще на горке, и я прокладываю путь.
Вдруг рычаг вырвался у меня из рук и наклонился вперед. Мир диктовал свои правила, так что мы вошли в новое пике. Теперь целью стал эсминец, немедленно открывший по нам огонь. Один из снарядов подбил самолет прямо за моей спиной. Тот рухнул в море, оставляя за собой огненную спираль.
Я вцепился в рычаг, пытаясь переупрямить аттракцион. В последний момент мне все-таки удалось выровняться и отлететь подальше от эсминца. И снова один из летчиков не успел отвернуть, и его самолет рухнул на палубу. Мы взмыли в облака, и я, кажется, начал немного разбираться в управлении. Самолет походил на машину, которую все время заносит. Ну ладно, если честно, ситуация больше напоминала прыжок с неуправляемым парашютом, но мне, по крайней мере, удалось заставить кучу железа лететь в нужную сторону.
Прогремел новый взрыв: упал еще один из моих подопечных. Погубивший его снаряд прилетел не с земли.
Со мной поравнялся незнакомый самолет, едва не задевая меня крыльями. Это был американский “P-40” из моей спальни, с акульей мордой на воздухозаборнике. Его пилот помахал мне.
— Отличная летная погода, — раздался по рации голос Кассандры. Следовало бы догадаться.
— Ничто не сравнится с мирным небом, — ответил я, рванул вправо и ушел в штопор — сзади по-прежнему летели остатки моей эскадрильи. Кассандра выстрелила мне вслед. Я скорее почувствовал, чем услышал, как ее снаряды попали в хвост моего «зеро», но управления не терял. Я не собирался проигрывать, так что моя противница решила сама об этом позаботиться.
Заложив вираж, я сел ей на хвост. Чтобы догадаться, как выпускать снаряды, стипендии Колумбийского университета не требовалось. Выстрел пришелся Кассандре в крыло. Его не хватило, чтобы сбить самолет, зато я дал ей понять, что без боя я не сдамся.
— Стрелять в американский самолет, — затрещал по рации ее голос, — как непатриотично!
— Простите, я не понимаю по-английски, — ответил я. — Я японский летчик.
Вражеский самолет скрылся из виду, и я не понимал, где он, пока не услышал нового выстрела. Сзади упал в море очередной мой подопечный, оставляя за собой дымный след. Я нырнул, заложил вираж и развернулся, чтобы спастись и вывести оставшиеся самолеты из-под удара. Кассандра выстрелила снова, но промахнулась.