Глава XIV
ПУТЬ В ТАЙБЕРН
В тот же день капитан Гейнор, сдержанный и хладнокровный, — по его виду вы бы никогда не догадались, какую бурю чувств он пережил накануне, — попрощался с леди Кинастон, сообщив ей, что дела неотложной важности вынуждают его уехать, не дожидаясь возвращения сэра Джона. Ее светлость ни словом не обмолвилась о шумной ссоре в саду. Прислуга доложила леди Кинастон о скандале. Она не сомневалась, что спешный отъезд капитана связан именно с ним, а неотложные дела, на которые он ссылался, подразумевали продолжение ссоры. Леди Кинастон, естественно, догадывалась, на какой почве возникла ссора, но не решилась получить подтверждение от капитана: он держался вежливо, но отчужденно. Однако леди Кинастон не связывала своих подозрений с тем фактом, что дочь и племянница уединились в своих комнатах. Итак, капитану удалось откланяться без лишних расспросов. Дамарис он больше не видел, а отсутствия Эвелин, находясь в смятенном состоянии духа, просто не заметил.
Капитан Гейнор остановился в тихой гостинице близ Чаринг-кросс и там рассчитал Фишера. Покончив с этим делом, он прикинул, кто из друзей мог бы передать лорду Понсфорту его вызов, и остановился на сэре Ричарде Темплтоне. Он жил на улице Сент-Джеймс по соседству с лордом Понсфортом. Правда, баронет собирался уехать в Девоншир. Капитан все же решился к нему наведаться.
Появившись на улице Сент-Джеймс, он обнаружил, что его ждут, и не сэр Ричард, разумеется — тот действительно уехал в Девоншир, — а сыщики, подосланные лордом Понсфортом, опасавшимся визита капитана. Не успел Гейнор свернуть с Пэлл-Мэлл [Пэлл-Мэлл — здесь: длинная, около 800 ярдов, аллея близ Сент-Джеймского дворца, на которой играли в завезенную из Франции игру, напоминающую крокет и имевшую то же название. Позднее это название перешло на одну из центральных улиц Лондона] , как путь ему преградили двое рослых мужчин в грубой одежде простолюдинов. Тот, который, видно, был за старшего, пожелал переговорить с капитаном.
— Со мной? — несколько высокомерно переспросил капитан Гейнор, наперед зная, что за сим последует.
— У меня есть ордер на ваш арест, — сказал старший сыщик, тот самый, который руководил арестами в гостинице «На краю света». Он извлек из кармана ордер и помахал им перед носом капитана: — Сдается мне, вы и есть упомянутый здесь капитан Дженкин.
«Какой смысл отпираться?» — подумал капитан. Раз уж схватили, все равно не отпустят, как бы убедительно он ни доказывал обратное. Более того, ему вдруг пришло в голову, что он и не хочет свободы. Дело, которому он служил, потерпело крах. Если оно и восторжествует, то очень не скоро, может быть, и никогда. Женщина, которую он любил, — он, всегда избегавший женщин, всецело посвятивший себя монарху! — сочла его низким и недостойным человеком и, вероятно, никогда не изменит своего мнения о нем. Что же ему остается в жизни? Отомстить за измену предателю Понсфорту? Но месть и так скоро настигнет предателя, пусть от другой руки.
В тот трудный час арест разрешал все проблемы капитана Гейнора, снимал с его сердца камень. Мысль о возвращении в Рим с плохой вестью была мучительна сама по себе, но еще мучительнее было сознавать, что ты — негодяй в глазах единственной, боготворимой тобою женщины. Капитан Гейнор почти дружелюбно посмотрел на удачливых сыщиков. Пожалуй, они и были ему добрые друзья: сослужили хорошую службу в тяжелое время.
— Вы не ошиблись, — сказал он, — я тот, кого вы ищете, я — капитан Дженкин.
Суд над капитаном Дженкином, — министр распорядился, чтобы его ускорили и чтобы он состоялся не позже, чем через три дня после ареста, — не привлек к себе особого внимания. Как и все другие дела, связанные с заговорами якобитов, суд над капитаном в интересах правительства свершился быстро и при минимальной огласке. Сообщение о поимке опасного государственного преступника появилось в газетах, когда суд уже закончился и подсудимого приговорили к смерти.
Гейнор сразу признал себя капитаном Дженкином, и это избавило суд от лишних проволочек и хлопот. Судьи охотно воспользовались явным безразличием и апатией человека, считавшегося смелым и решительным преступником. Они решили, что, оказавшись в тюрьме, капитан сразу утратил свою смелость и находчивость. Возможно, он надеялся, что чистосердечное признание смягчит приговор. Лорд Картерет с облегчением вздохнул, узнав, что подсудимый сам признал, что он и есть опасный государственный преступник капитан Дженкин, и тем избавил его от необходимости выставлять доносчика в качестве свидетеля, снимая маску с такого ценного правительственного шпиона, как лорд Понсфорт. Суд обошелся показаниями сыщиков, арестовавших капитана, и жены сэра Генри Треша, узнавшей в нем человека, который ворвался к ней в номер, когда в гостинице «На краю света» производились аресты заговорщиков.
В общем, суд вершился скорый, в чем легко убедиться, прочитав краткий отчет о нем в бюллетене «Суды над государственными преступниками» и ознакомившись с некоторыми подробностями, если они вас интересуют. Подсудимый охотно помогал судьям на всех стадиях судебного разбирательства, с готовностью принимал выдвинутые против него обвинения — связанные как с его предыдущими приездами в Англию, так и с нынешними. Обвинительный материал собирался заблаговременно на случай ареста преступника, что сильно упростило ход дела.
В одном лишь подсудимый проявил упорство. Признав себя капитаном Дженкином еще при аресте, он отказался подтвердить, что его настоящая фамилия — Гейнор. Он не отрицал этого факта, просто отказывался его подтвердить. Подсудимый заявил, что его арестовали как капитана Дженкина и судят как капитана Дженкина, и предложил суду довольствоваться этим.
Эта странная на первый взгляд позиция была продуманной. Признайся подсудимый, что он — капитан Дженкин и капитан Гейнор в одном лице, он оказал бы содействие правительству в возбуждении многочисленных судебных дел против сообщников капитана Гейнора. Пока правительство не располагало прямыми доказательствами, что они — участники якобитского заговора. Капитан Гейнор не знал, явится ли отсутствие прямых улик препятствием для арестов и судебного преследования якобитов, но твердо решил не делать никаких признаний, которые могли бы облегчить правительству его задачу.
Суд и не настаивал, действуя согласно инструкциям, хотя располагал кое-какими сведениями. Он мог без особого труда вызвать свидетелей, которые подтвердили бы, что подсудимый и есть капитан Гейнор. В суд вызвали бы из Чертси сэра Джона Кинастона и членов его семьи, помощника министра Темплтона. Последнему пришлось бы пережить унижение, отвечая на вопрос: под каким именем он знал человека, произведшего на него такое хорошее впечатление? Но правительство хотело закончить дело как можно скорее и тише, по возможности не разжигая вокруг него страстей. Вызывалось как можно меньше свидетелей. Главное — поскорее составить обвинительное заключение и вынести приговор отчаянному и опасному бунтовщику. Выполняя эту задачу, суд пренебрег упорным нежеланием подсудимого назвать свою настоящую фамилию, и нашего якобита приговорили к смерти через повешение в Тайберне, как самого заурядного вора-карманника.
В приговоре суда чувствовался коварный расчет. Якобиту капитану Дженкину предстояло исчезнуть с лица земли незаметно, приняв смерть от простого палача. Подобная бесславная кончина сама по себе служила средством устрашения.
Когда зачитывали приговор, в зале суда было мало публики. Капитан Гейнор не увидел ни одного знакомого лица. Он предполагал, что явится Понсфорт — позлорадствовать его беде, но милорд благоразумно держался подальше от Фемиды [Фемида — богиня правосудия в греческой мифологии. Здесь употреблено в переносном смысле: «подальше от суда»] . Естественным было бы и желание Темплтона собственными глазами узреть невероятное, и капитана очень удивило отсутствие помощника министра. Он не догадывался, что честолюбивый мистер Темплтон, мечтая поднять своего начальника лорда Картерета насмех, сам оказался в смешном положении и от расстройства слег, объявив, что у него разыгралась подагра. Забегая вперед, скажем: когда мистер Темплтон узнал, что подсудимому вынесен приговор, он немедленно подал в отставку, пытаясь сохранить хоть остатки былого достоинства.
Капитан Гейнор не сомневался в приходе в суд сэра Джона Кинастона. Он опять же заблуждался: сэр Джон, как и все прочие, понятия не имел, что суд уже идет, наивно полагая, что подготовка к процессу по столь серьезному обвинению займет много времени.
Когда огласили приговор, у капитана ни один мускул на лице не дрогнул: он был не случайным человеком в заговоре, а засланным агентом, возмутителем спокойствия в стране. Он ставил целью свержение династии, а в случае необходимости казнь правящего монарха. Капитана Дженкина судили как шпиона Претендента, а какова участь шпиона, известно всем.
Спокойствие капитана было не внешним, показным, оно не было следствием гордости, как у многих молодых людей перед лицом смерти. Его сердце билось ровно, он и не желал для себя ничего иного. На пороге смерти ему открылась возможность, которая не представилась бы прежде, и он должен был ею воспользоваться.
Суд состоялся в понедельник, последний понедельник месяца. В тот же вечер капитана Дженкина известили, что ему даются три дня на то, чтобы привести в порядок свои дела и позаботиться о душе. Казнь назначили на четверг.
Капитану с лихвой хватило отпущенного срока. Близких родственников у него не было. Передать весточку друзьям он не решался, чтобы не навлечь на них беду. Капитан с радостью сообщил бы в Рим своему монарху, что остался верен ему до конца, но он знал, что такое письмо никогда не дойдет по назначению. Предстояло написать письмо Дамарис. С письмом к любимой для капитана Гейнора заканчивались все мирские дела. Это и была возможность, открывшаяся ему на пороге смерти. Останься он в живых, он никогда не решился бы обратиться к Дамарис даже в письме.
Лишь вечером в среду капитан Гейнор попросил принести ему чернила, перо и бумагу. Он хотел завершить свою стремительно убывающую жизнь последним обращением к любимой, высказать наконец мысли, всецело занимавшие его ум. Он написал первую строку: «Из камеры в Ньюгейте накануне казни». Потом он мучительно долго размышлял, как обратиться к девушке. В конце концов он разрешил сомнения, обратившись к ней по имени. Вот это письмо:
«Дамарис, когда Вы прочтете эти строки, я буду там, где сочувствие и проклятие равно безразличны, и потому в последние часы своей жизни я тешу себя надеждой, что Вы прочтете мое письмо, чего никогда бы не сделали, будь я жив и свободен. Уже ради этого я приму смерть с радостью, поскольку смерть дарует мне право и преимущество, в котором отказано живому. Прошу мне верить, ибо я стою на пороге смерти, мне открываются врата судьбы и я готов предстать пред Вечным Судией, даже если Вы сочтете мою историю невероятной и никогда бы не поверили в нее, если бы я еще продолжал идти по жизни.
В смертный час мною не движут мирские побуждения, я не стал бы пятнать себя ложью и до конца хранил бы молчание. Рассудите, какая мне польза от лжи? Она отвратительна и самым пропащим людям, когда смерть взглянет на них своим холодным оком, а коса ее отсечет от них все мирские надежды и желания. Я умираю с сознанием, что Вы поверите изложенному здесь. Ваша вера подарит мне истинное сокровище — посмертную добрую память и любовь, на что при жизни я не мог претендовать.
Итак, все, что поведал вам милорд Понсфорт, — правда. Но не менее правдив был и я. Вы просили меня опровергнуть его слова. Только подлец, каким он меня представил, спас бы себя ложью. Вы тогда не поняли меня, вероятно, и сейчас не понимаете. Пока не вникнешь в суть дела, слова вносят лишь путаницу. И все же в них абсолютная правда. Но никогда еще, Дамарис, правду не искажали так, как исказил ее милорд Понсфорт в тот злополучный день.
То, что я очертя голову кинулся в игру, — правда. Это случилось в ту ночь, когда он проиграл мне около восьми тысяч гиней. Понсфорт жаловался, что полностью разорен, и кредитор упечет его в долговую тюрьму. В тот роковой для меня час мне вдруг пришло на ум, что его светлости есть что поставить на карту — его право жениться на Вас. Я полагал, что он еще обручен с Вами.
Правда и то, что, сделав ему это предложение, я не ставил себе целью завоевать Вашу любовь. Ставкой в игре для меня было Ваше наследство. Неправда же в том, что я авантюрист, жаждавший получить богатое наследство. Я желал лишь одного — отдать эти деньги своему монарху, которому они так нужны для воплощения высоких замыслов. Лорду Понсфорту хорошо известно мое единственное побуждение. А то, что я принес бы Вас в жертву делу, ради которого принес в жертву себя, подвергая свою жизнь опасности ранее и почти расставшись с ней сейчас, не представляется мне ужасным и непростительным поступком.