Неприметно иссякали недели.
Юнкер вычерчивал карту: путь от Хартума до реки Уэре. Все, что видел, все, что узнал он на том пути, ложилось строка за строкой в дневник. Одновременно он писал статью. Василий Васильевич надеялся отправить ее оказией в Хартум, оттуда – в Европу. Он преследовал двух зайцев: напечатать статью в научном периодическом издании и сохранить свои записи на случай утраты дневника. Каждодневно заносил он в особую тетрадь метеорологические наблюдения. Его «Лакрима» была не только жильем. Она была первой метеостанцией в стране народа азанде, в глубинах Африки. И еще – первым опытным участком, где росли овощи северных широт. Недаром Василий Васильевич привез из России семена, недаром посадил на здешней земле морковь, сельдерей, свеклу, петрушку, укроп – вот взошли они, обильно политые дождями. С любопытством разглядывают чудные овощи и сам Ндорума, и его подданные, выпытывая с похвальной нетерпеливостью всяческие агрономические сведения. И кто знает, думал Юнкер, не лучшей ли памятью о нем будут те огороды, которые разведут азанде рядом с маисовыми полями, рядом с полями телебуна.
У реки Уэре в селении вождя Ндорумы, на станции «Лакрима», Василий Васильевич отметил годовщину: год минул, как оставил он родину. Должно быть, давно ожидают от него вестей в Петербурге. Но родина далека, и нет оказии в Хартум.
Да, почта не ходит в дебри Африки. Не услышишь стук почтаря в дверь. И стук телеграфного аппарата тоже не услышишь. Нет вестей от Василия Васильевича в далеком Петербурге. Но есть вести о нем в обширных лесах, в саваннах. Но узеньким тропам, по шатким лиановым мосткам, перекинутым через реки, сквозь сумрак чащ идут удивительные вести, и спешат на станцию «Лакрима» гонцы от разных вождей, от разных племен.
Вожди и племена звали к себе чужеземца, которому не нужны ни рабы, ни бивни слонов. И Юнкер говорил гонцам: приду, ждите.
«Меня занимал план, – писал Василий Васильевич, – заключавшийся в том, чтобы уже теперь объездить другие области, тем более что благодаря дружеским посольствам и приглашениям властителей, живущих вокруг нас, дороги для меня были открыты во всех направлениях. Теперешний период дождей не должен был препятствовать путешествию. Я считал, что легче будет путешествовать с небольшим багажом, и надеялся получить еще в этом году удовлетворение от новой работы и от обогащения моих знаний о стране и народе – удовлетворение, которое мне и не могла и не должна была дать спокойная жизнь на станции, как бы ни была приятна эта жизнь… Я бы охотно наслаждался этим счастьем более продолжительное время, но чувство долга постоянно напоминало мне, что я прибыл в эти страны не ради личного удовольствия и что впереди предстояло еще много работы».
И вот однажды – дело было тихим июльским вечером – Юнкер сказал Ндоруме:
– Послушай, я намерен уйти.
Скуластое лицо вождя напряглось и затвердело, хотя он и не переменил своей обычной позы: сидел в раскладном кресле, опустив широкие массивные плечи.
– Слышишь? Я ухожу.
– Тебе здесь плохо? – с обидой спросил Ндорума. – Может быть, тебе не хватает маиса? Или вяленые термиты не пришлись тебе по вкусу?
– Плохо? – Юнкер рассмеялся. – Совсем не плохо, и все мне здесь пришлось по вкусу. Но я ведь не обещал жить у тебя вечно.
Неделю спустя Ндорума проводил Юнкера. С небольшим отрядом носильщиков Василий Васильевич покинул «Лакриму» и вскоре углубился в лес, где бежала Уэре…
Еще в деревне Василия Васильевича предупредили: «Господин, здесь их можно встретить». И он ожидал этой встречи. Но когда проводники закричали: «Бия, скорее!» – его прошиб пот.
– Бия! – громко звали проводники. – Господин!
Юнкер продирался сквозь чащу что было мочи. Падал, спотыкался, хлюпал по болотцам, переваливался через осклизлые, в три-четыре обхвата валежины.
– Вон там, бия! Вон там, господин!
Он сжал ружье и задрал голову.
В густых кронах что-то двигалось очень быстро, ловко, мощно, и ветви прогибались, трещали, а листва вскипала, шумела. Они были там – наверху, в гущине, – их было несколько. Эх, хоть бы одну!.. Юнкер приложился и выстрелил.
Ревом, и воплями отозвались обезьяны. И тотчас посыпались на Юнкера сучья и палки. Шимпанзе были в ярости.
Юнкер увертывался и бежал. Падал, спотыкался, бежал. И стрелял, стрелял, не целясь, вверх, по кронам. Лишь пятым выстрелом сразил он шимпанзе, и обезьяна тяжело рухнула наземь. То было крупное старое животное, тучное, с мускулистыми конечностями. Юнкер нагнулся над ним.
Скорбные глаза стекленели, и Юнкера охватило странное, смутное и неприятное чувство – чувство своей вины; но он постарался отделаться от него, повел плечами и подумал, что вот наконец и Академический музей в Петербурге получит прекрасное чучело человекообразной обезьяны. Однако смутное чувство вины и неловкости не прошло, и Василий Васильевич с поддельной внимательностью стал рассматривать ружье.
Проводники быстро привязали убитое животное к толстым жердям и взвалили на плечи. Надо было возвращаться в селение, чтобы препарировать шимпанзе, изготовить чучело.
Завидев процессию, Ндорума пришел в восторг. Он решил, что белый пришелец передумал и останется у него. Но когда Юнкер сказал, что скоро опять уйдет, Ндорума ответил, что больше не даст проводников.
Ндорума не желал расставаться с Юнкером. Не только потому, что вождь просто-напросто привязался к Василию Васильевичу, но и потому, что жительство белого в селении придавало Ндоруме особый вес и значение среди окрестных князьков.
Долго упрямился Ндорума. Юнкер и уговаривая, и стращал, наконец объявил, что уйдет один, без провожатых. Едва уломал Ндоруму. Проводники вновь были собраны, а Василий Васильевич простился с Уэре, с «Лакримой».
Он избрал маршрут, неведомый европейцам, не отображенный на картах, не изученный натуралистами. Итак, говорил он себе, итак, вперед и помни девиз: «Не рискуй, но и не робей». Оглянулся и помахал рукой.
9
Травы вставали в гвардейский рост. Ветер наклонял травы, и они обнимали Юнкера за плечи плотно и властно. После полудня гремел гром. Молнии состязались в метании копий. И водопадом низвергался ливень. Угрюмые болота разевали черные пасти. Сивые испарения клубились над болотами, звенел в ушах стон москитов. И пели свои песни реки…
За реками и лесами лежала саванны и каменистые плато. Там шаг делался легче и тверже, там дышалось вольготнее. Над саваннами и каменистыми плато вставали радуги, и солнце катилось под ними, как под триумфальными арками.
Не пустыми посулами оказались слова гонцов, полной мерой познал теперь Юнкер гостеприимство азанде.
Он живет в деревнях. Для него строят хижины, его угощают сочными дынями, сладким бататом, тягучим медом. А вечерами он слушает повествования о прошлом.
Все достоверно в африканских хрониках, как в сказаниях русских поморов о северных корабельных путях. Они передаются от дедов к внукам, сквозь сумрак времен, как сквозь сумрак лесов передается сигнальный бой барабанов. Эти хроники затверживаются наизусть, память азанде несокрушима и поразительна. И это не просто память об ушедшем, это то, что зовется историческим самосознанием, без которого ни один народ не может свершить великих дел в будущем.
Тени прошлого обступают костер, пышут жаром огня, и они, эти тени прошлого, – в глазах у людей, что сидят рядом с Юнкером.
Не банановая роща окружает рассказчика и слушателей, а хижины больших поселений на берегах реки Шари и ее притоков. Не у костра сидят они, а идут на восток вместе с переселенцами азанде и мангбету, сражаются с лесными племенами и покоряют их. Не возня ночной птицы и не лепетания ручейка слышатся во тьме Юнкеру, а говор и шум многолюдного собрания, на котором азанде и мангбету объединяются в могущественные племенные союзы и выбирают верховных вождей…
И мысленно видит Василий Васильевич весь бассейн великого Конго. О, если бы и Центральная Африка, думает он, обрела когда-нибудь своего Генриха Шлимана…[9]
У радушного вождя Мбимы задержался Юнкер подольше. Селение, расположенное посреди полей маиса и ямса, было, что называется, полной чашей, и Василий Васильевич основательно отдохнул в нем, а кроме того, привел в некоторый порядок свое платье, превращенное лесными странствиями в живописные, как у опереточного нищего, лохмотья.
У Мбимы и разыскали путешественника посланцы князька Земио, и Василий Васильевич тотчас собрался в дорогу.
Земио почтил Юнкера столь церемониальной встречей, что Василий Васильевич почувствовал себя не ученым, а персоной почти королевских кровей. Все было устроено, как подобает для приема особо почетного гостя: дружина с тяжелыми, старого образца ружьями, щитоносцы и копьеносцы, барабаны, знамена. Знамена склонились перед Юнкером. Впервые в жизни сугубо штатский Василий Васильевич ощутил желание взять под козырек. Но, увы, козырек на его тропическом шлеме прикрывал шею, и Василий Васильевич почел за лучшее протянуть Земио руку.
В отличие от своих воинов, высоких и худощавых, тридцатилетний Земио был приземист и дороден. В белой арабской одежде и красных сафьяновых туфлях, он смахивал бы на гуся, когда бы не благожелательное и умное выражение глаз.
Юнкер был приглашен к трапезе. С удовольствием отведал куриного супа, съел омлет и принялся за пиво, поданное в высоких флягах. А в пиве Василий Васильевич знал толк. Недаром еще студентом жил в эстонском городке Дерпте и в немецком городке Геттингене. Тамошние бурши[10] приохотили его к горьковатому напитку. Юнкер помнил, как это делалось: большая глиняная кружка шла по кругу, каждый отпивал изрядный глоток…
В становище Земио пришлось заняться дипломатией. Дело было в том, что гостеприимный хозяин враждовал с соседними вождями, вражда со дня на день могла вылиться в порядочную драку. Смекалистый Земио воспользовался приездом чужестранца и надменно известил соседей-врагов, что у него, Земио, объявился могущественный, непобедимый союзник, а посему, дескать, шутки с ним плохи. Узнав об этих угрозах, Юнкер рассердился.
– Земио, – сказал он, – я странствую вовсе не для того, чтобы потворствовать вашим братоубийственным стычкам. Запомни: где бы ни ступала моя нога, я не допущу пролития крови.
– Хорошо, – согласился Земио, – но тогда позволь мне позвать врагов и скажи им длинное ласковое слово.
Вожди пришли. Все расселись под навесом. Юнкер сказал «длинное ласковое слово». Он убеждал вождей, что худой мир лучше доброй ссоры, что их вражда – их же смертельный враг и что, действуя вместе, они всегда смогут одолеть любое нашествие. Вожди слушали внимательно, кивали головами, поддакивали, и Юнкеру казалось, что в нем пропадает мудрый дипломат. Пропировав за полночь, вожди разошлись, а Василий Васильевич, усталый, объевшийся и довольный, убрался в свою хижину.
Утром путешественник долго беседовал с Земио.
«Он, – записал Василий Васильевич в дневник, – проявлял ко многому больше интереса и понимания, чем другие его соплеменники; ему любопытно было услышать от меня различные вещи о наших европейских условиях, а он со своей стороны дал мне ценный материал о стране и людях. С помощью Земио и по его данным я мог уже предварительно набросать карту некоторых участков страны».
О, Земио знал страну азанде, очень хорошо знал. Он со своим отрядом исходил ее вдоль и поперек. Ведь Земио состоял на службе у хартумских арабов. Арабы снабжали оружием и боеприпасами, материей, украшениями. А Земио расплачивался слоновой костью, отнимая ее у соплеменников. Вот и теперь он отправлялся на юг за добычей, за изжелта-белыми бивнями, и, глядя на его сборы, Василий Васильевич предавался печальным размышлениям.
Охота на слонов, как и охота на чернокожих, была злосчастьем Африки. Охота на слонов, как и охота на чернокожих, была счастливой статьей бандитской коммерции европейцев.
В те годы, когда Юнкер исследовал водораздел Нила и Конго, в порт на Темзе пароходы доставили свыше пятисот тонн слоновой кости, и, стало быть, в Африке было загублено ни много ни мало – тысяч семьдесят животных. Денежные тузы заключали сделки с американцами, и часть поистине золотой кости уплывала на фабрики Буффало, Айвортона, Дип-Ривера.
Биллиардные шары – как славно катились они, постукивая, на зеленом сукне. Клавиши роялей – как приятно было касаться теплой их глади, наигрывая венские вальсы. Рукоятки зонтов – как нежили они ладонь джентльмена, вышедшего на прогулку. Прелестные безделки – как уютно прикорнули они на туалетных столиках и мраморных каминных досках. И расплывались в улыбке молодожены, именинники, юбиляры, принимая в подарок коробки с семью слониками. А гребешки, брошки, мундштуки, ножи для разрезания бумаги, миниатюры, рамки, шкатулки – все эти вещицы, свидетельствующие о вашем достатке?
Это – за океаном, в Старом и Новом Свете. А тут, в Африке? Тут рыщут неутомимые банды, вооруженные французскими легкими одностволками, ружьями английскими и португальскими, снабженные бочонками американского пороха. И караваны невольников тащат к океану драгоценную слоновую кость, и из каждой пятерки носильщиков помирает дорогой четверо.
Если бы хоть один кусок слоновой кости, попавший в Европу или в Северную Америку, думает Юнкер, только бы один кусок исторг все стенания, все жалобы, всю кровь, которыми пропитался он в Африке, ужас объял бы белых…
Земио, чернокожий Земио, который получал оружие от арабских торгашей и грабил своих соплеменников, Земио улыбался и говорил Юнкеру, что скоро, очень скоро пойдут они вместе по землям азанде.
Но Василия Васильевича мытарит тропическая лихорадка. Он то в жару, то обливается холодным потом. И бредит. Огни Невского разгораются все ярче, слепят глаза… Петергофские фонтаны гремят, разрывают голову… Таинственные реки несут Юнкера все быстрее, и все ближе, ближе страшные водовороты. И в бреду он выкрикивает названия рек: – Мбому… Уэле… Мбому… Уэле…
Лихорадка изводит как невыплаканное горе. У Василия Васильевича дрожали колени, лицо было в блекло-зеленых тюремных тенях. Но дорога звала, дорога на юг. Вернее, бездорожье.
В молодости он видел Исландию, ее нагие скалы, безмолвные ее ледники, волны цвета селедочных спинок. Он думал тогда, что ничего нет тягостнее путешествия в северных широтах. Оказалось, в тропических не легче.
Но странное дело: минуло несколько трудных, изматывающих душу и тело походных будней, и Василий Васильевич избавился от лихорадки. У него было такое ощущение, словно он сбросил ее с плеч. И тогда же среди банановых зарослей он рассмотрел красивые домики с двускатными крышами – селение мангбету. Неподалеку, значит, Уэле.
Но тут, среди густых лесов, перемежавшихся травянистыми равнинами, настигли Юнкера двое гонцов. Первый был добрым вестником. Его прислал старый знакомец – Ндорума. На голове у гонца покоился объемистый сверток, зашитый в обезьянью шкуру. Почта из России! Восемь месяцев, долгих, как восемь лет, дожидался он известий с родины. И вот дождался!
Темное лицо другого гонца было непроницаемым и важным. Он наклонил голову, украшенную повязкой из тонких черных шнуров, падавших на лоб и сходившихся на затылке двумя обручами, наклонил голову и сложил к ногам Юнкера два куриных крыла.
Проводники попятились. Куриные крылья означали, что чужеземцу грозит смерть на берегу реки Уэле.