— Кто это тебе сказал?
— Я знаю. И твои слова только подтверждают это. Пойми, я не желаю тебе зла, Жюль, но, по-моему, старик решил навязать тебе собственные взгляды и убеждения. Мы все знаем, что он не без странностей. Боюсь, как бы его беседы не стали пагубны для тебя. Уж очень он подозрителен, этот старый Жозеф. Не поручусь, что он не грешит против морали. Расскажи все, откройся мне, твоему другу. Мы ведь так часто говорили о том, что значит для человека настоящая дружба. Говори, умоляю, говори.
— Что ты хочешь, чтоб я рассказал тебе, Мишель? Ты оцениваешь старого Жозефа так же, как и я сам. Мне кажется, что в его жизни случилось нечто, поразившее его в самое сердце. Я узнал этого неприятного с виду старика. Он нежен и добр, а его седая шевелюра внушает мне уважение. Чем ближе старики к могиле, тем белее их головы, и, знаешь, Мишель, этот старик достоин всяческого уважения.
— Но о чем вы можете разговаривать, часами оставаясь вдвоем?
— Видишь ли, я почти не говорю. Говорит он. Рассказывает мне об этом мире, и я вижу его совсем в ином свете. Я открыл ему душу и сердце. Он прочел в них все обо мне, о страстях, которые снедают меня… Ах, Мишель, я чувствую себя одиноким в этом мире. Мое сердце тоскует. Все, чем я занят, наскучило, не доставляет радости и удовольствия, я живу словно в тумане.
— И что же говорит обо всем этом Жозеф?
— Он подбадривает меня, велит быть упорным в достижении своей цели, много работать, не бояться одиночества и не предаваться любовным грезам.
— Советы вполне разумные, и я начинаю сам испытывать уважение к старику. Ты так увлечен, что убеждаешь и меня.
Мишель поддакивал Жюлю, но самого его не покидала мысль, что Жюль и Жозеф не ограничивались в своих беседах тысячу раз говоренными истинами, что между ними существовала какая-то тайна. Жюль был просто одержим и обожал старика. Любопытство Мишеля оставалось неудовлетворенным. Молодой человек даже слегка обиделся: ведь он так любил друга, а тот привязан к другому.
— Послушай, Жюль, продолжал Мишель, ты примирил меня с этим почтенным человеком. Приятно изменить мнение, когда докажут его ложность. Так что там он говорит о любви?
— Да, Мишель, да, я открыл ему свое сердце и спросил совета. Он дал мне совет, и я свято следую ему.
— В чем же он заключается?
— Ах, Мишель, даже не знаю: вернее, я знаю: ждать и надеяться. А чтобы я не изверился, он сказал: «Ты встретишь молодую девушку, достойную тебя и твоей любви. Но случится это года через два или после моей смерти, если она придет за мной раньше». Вот уже год прошел с тех пор, как он предсказал мне это.
Секрет был раскрыт. «Вот в чем сила старика, — думал Мишель, — он подарил Жюлю надежду». И это было правдой; молодой человек вновь стал весел, он возобновил светскую жизнь и уже не хандрил, как нередко случалось с ним раньше.
— Ах, Мишель, — повторял он часто, — я влюблен в нее, ее не зная; она должна быть хороша. Добрый Жозеф не станет меня обманывать, он поклялся в том, что она хороша, он ее давно знает и желает мне счастья. Но, быть может, я встречаюсь с ней каждый день? Да и ты, возможно, видишь ее. Она непременно должна быть красива. О! Как медленно идет время! Будет ли оно столь же неторопливо, когда я обрету, наконец, счастье?.. Иногда мне становится страшно — что там, за пеленой будущего? Я ужасно страдаю в эти минуты. Но надо держать себя в руках, нельзя расслабляться. Ради Бога, давай куда-нибудь отправимся, я не могу больше здесь оставаться. Давай гульнем.
Они вышли. Мишель следовал за Жюлем, за ним нельзя было не пойти, так он рвался куда-то. Мишелю и самому захотелось поговорить со старым Жозефом: быть может, он и ему откроет будущее. Однако старик необщителен, к нему трудно подобрать ключ.
Глава VI
Разрушенная хижина. — Шестеро несчастных: отец Матюрен, мать Катрин и четверо детей: Жанна, Жан, Пьер и Маргерит. — Обвал.
В 1829 году на просторах заброшенной, невозделанной равнины виднелась обветшалая хижина, чей жалкий вид не прибавлял живописности унылым нолям. Некогда в богатых, процветающих селениях царило изобилие и счастье. Земля как будто стыдилась своей наготы: то тут, то там ее покрывали тучные поля и фруктовые сады. Много было в этих местах усадеб и ферм. Трудолюбие местных жителей славилось далеко за пределами края.
Не желая уступать друг другу, крестьяне много работали, подчас устраивая настоящие соревнования. Жили весело, не зная усталости и уныния. И земля щедро платила богатыми урожаями.
Известно: когда люди одержимы страстью к труду, когда ими движет общая цель, все препятствия преодолимы и все сложности отступают на второй план. Жаль, что счастье недолговечно. Благоденствию рано или поздно наступает конец. Даже самый сильный человек не в состоянии бороться с обстоятельствами, со стихией, с Судьбой. Настанет час, и ни самые передовые достижения техники, ни образованность, ни высота духа не в силах будут противостоять мировым катаклизмам.[46] Попавший в беду человек обречен отступать с поникшей головой пред высшими силами.
Между тем физическое бессилие разрушает и душу — вот камень преткновения. Огонь бесстрашия гаснет, воля ослабевает.
Благоденствие здешним жителям давала работа. Работы не стало, все пришло в упадок, земля оскудела. Крестьяне пребывали в несчастии, но даже и не думали искать причины и сопротивляться. Балом правила привычка. Разум молчал. Несколько лет кряду землю иссушала засуха, потом пришли бесконечные дожди, за ними — холода. Так и повелось. Бодрости в людях поубавилось, силы покинули их, примитивные желания еще как-то подталкивали к жизни, но и они постепенно и неумолимо затухали. Наконец все замерло.
Пришла революция. Привычный ход вещей изменился. Фермеры не в состоянии были платить за свои наделы, хозяева потеряли работников, и земли их истощились, богатство таяло, население сокращалось. В несчастье люди часто озлобляются, теряют человеческий облик. Если кто-то из фермеров из последних сил еще возделывал свой клочок земли, собирая жалкие крохи, которых едва хватало на то, чтобы прокормить себя и семью, тут же откуда ни возьмись, являлись разбойники и разоряли беднягу.
Вот и зарастали пашни. Посреди равнины росло несколько корявых полуиссохших деревьев, напоминавших человеческие скелеты. Длинные ветви тянулись к небу, словно молили о пощаде. Издалека путник мог принять их за фантомы, так страшны были черные, кривые силуэты на фоне светлого неба.
Хижина, о которой пойдет речь, стояла как раз здесь, среди деревьев. Она покосилась, кровлю в последнюю зиму разрушил ураган: хижина вот-вот готова была повалиться наземь. Одни лишь завывания зимней вьюги нарушали мертвенную тишину проклятых мест, и в те краткие промежутки времени, когда ветер внезапно стихал, чтобы набраться сил и задуть вновь, тяжелое, кладбищенское спокойствие сжимало сердце и наполняло его тоской и ужасом.
В одинокой лачуге, казалось, никто не жил. Крыша почти сровнялась с землей. Да и кто бы мог существовать в этом темном, холодном доме, грозящем в любую минуту обвалиться?
Зайдем же внутрь. Дверь повисла на одной петле. В глубине — большая печь. На ней, очевидно, давно ничего не готовили, поэтому из-за пустоты она казалась еще больше, чем на самом деле. Огня давно не разводили. Ветер гонял по земле остатки пепла. Бог знает с каких времен. В углу кровать — обыкновенная куча соломы, покрытая грязной тряпкой. Солома валялась повсюду. Сыро, грязно. По стенам — старая лавка, шкаф, стул. Вот, пожалуй, и вся мебель, да и все имущество обитателей хижины.
Их шестеро.
Отец, Матюрен Эрве, состарившийся под тяжестью жизненных невзгод, сгорбленный паралитик, обладал крутым нравом. По выражению лица было видно, сколько страданий выпало на его долю. Этот человек с постоянно дрожавшими руками и трясущейся головой не владел собой. Он был из тех, кто свыкся с несчастьями, как бы даже и не представляя себя вне их. Тело и душа Эрве очерствели.
Матюрен собрался залатать обвалившуюся стену. Сильный порыв ветра едва не сбил старика с ног, хижина задрожала, опорные балки хрустнули, и часть крыши рухнула. Послышался страшный крик. Кричали все разом. Отец семейства был погребен под обвалившейся кровлей.
— Жанна, — проговорила Катрин Эрве, — что там случилось? Пойди, посмотри!
— О, Боже! Отец! — воскликнула Жанна и поспешила на помощь. — Скорее! Он умирает!
Жан и Пьер бросились на крик, задев в спешке младшую сестренку Маргерит. Трехлетняя девочка уже спала и, проснувшись от толчка, в страхе захныкала.
— Боже мой! Что делать? Жан, Пьер, помогите же мне, помогите!
Жан старался изо всех сил. Пьер не отставал от брата. Наконец обломки досок и камни удалось разобрать и вытащить из-под них Матюрена Эрве. Лицо его было разбито, в груди что-то хрипело. Сыновья осторожно перенесли отца на кровать, где тот продолжал громко стонать.
— Воды, воды! — просила Жанна, задыхаясь от слез. — Быстрее! Ах, бездельники!
Катрин, поднявшись, спокойно подошла к кровати и вылила на лицо мужу черпак воды. Вскоре Матюрен пришел в себя, но тут же снова потерял сознание от боли, когда Катрин притронулась к поврежденной ноге.
Рана, очевидно, была серьезной: огромный камень, отскочив от стены, раздробил кость. Теперь нога представляла собой страшное кровавое месиво.
— Тебе очень больно? — спросила Катрин.
— Отец, отец! Ответь мне. Ты слышишь? Чего ты хочешь! Чего ты хочешь, отец, отец! О, мой Бог! — кричала Жанна, и в голосе ее слышалась жалость и истинная любовь к отцу.
Катрин повернулась к братьям — притихшему Жану и спокойному, почти безразличному Пьеру.
— Успокойте Маргерит, отцу очень плохо. Ему необходим покой и тишина, — сказала она.
Крошка не переставала жалобно всхлипывать.
Жанна склонилась над отцом, затаив дыхание. Матюрен Эрве зашевелился, по телу прошла нервная дрожь. Едва он попытался шевельнуть ногой, как его скрючило от боли.
— Врача, Жан! Ради всего святого, Жан, беги, беги же! Несчастный отец!
— Господи! — воскликнула Катрин. — Да какой врач будет беспокоиться по этому поводу! Тут уж ничем не поможешь. Оставь!
Матюрен Эрве бросил жалобный взгляд на жену. Мать не двинулась с места. У нее был дурной характер. Лицо Катрин нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым; загар не сходил с ее кожи, натруженные, жилистые руки огрубели от работы в поле и выдавали в этой невысокой женщине недюжинную силу. Весь ее облик, впрочем, был несколько отталкивающим.
Обычным выражением на лице Катрин было безразличие. Она, казалось, привыкла ко всему и ничему уже не удивлялась в жизни. Абсолютно равнодушная к происходящему вокруг, женщина жила машинально и, как правило, не отдавала себе отчета в том, что делает. Всякое действие стало для нее раз и навсегда затверженным, привычным. Не то чтобы это был демонстративный стоицизм или осознанный протест, нет. Просто Катрин давно уже умерла как для счастья, так и для боли и горя.
Правда, знавала она и более счастливые времена. Когда-то много лет назад, Матюрен Эрве держал крупную, процветающую ферму. В то счастливое время они умели тяжело работать, но умели и приятно отдыхать. Краткий отдых давал, в свою очередь, силы для того, чтобы вновь приниматься за работу.
Но с тех пор все изменилось. Разорение, потеря старых милых привычек… Знакомых порастеряли, деловые связи разорвались сами собой. И теперь супруги знали лишь одиночество, и ничего больше.
Эрве — единственные, кто остались в этих местах. Без друзей, без денег семья влачила жалкое существование, еле-еле перебиваясь с хлеба на воду, кормясь той малостью, какую еще способна была давать здешняя земля.
Тупое равнодушие убило в Катрин и жалость и любовь; нынешние несчастья, как бы тяжелы они ни были, женщина встречала не моргнув глазом. Она будто бы иссякла, как иссякает некогда бурный источник.
Жанна Эрве, старшая дочь, представляла собой полную противоположность матери. Нежная, чуткая, любящая, с благородной и самоотверженной душой, она всячески старалась противостоять превратностям судьбы и сглаживать семейные шероховатости. Чистая и честная натура, Жанна всегда была предупредительна с отцом, что особенно подчеркивало равнодушие Катрин.
Господь создал Жанну красавицей, но давно уже треснувшее зеркало как нарочно прятало от девушки ее красоту, а нищенские лохмотья скрывали стройный стан и высокую грудь. Быть может, щекам Жанны недоставало немного румянца, но тонко очерченный, живой профиль заставлял забыть о бледности кожи. Это была красота того типа, что часто встречается у женщин низких сословий. Девятнадцатилетняя девушка обладала множеством достоинств; прекрасна, словно роза, стойка, как маргаритка, застенчива, точно скромная фиалка.
В давние счастливые времена у Жанны отбою не было от поклонников и воздыхателей, рискующих лишь издали любоваться ее красотой. Для этого юного создания общий восторг был привычен, хотя в окружении девушки считалось неразумным придавать ему слишком большое значение. Но буря пронеслась над их семьей, и теперь услужливая и заботливая Жанна, предупреждающая любые желания домашних, довольствовалась всего лишь едва заметным выражением благодарности, которое далеко не всегда появлялось на лицах ее родных.
Несмотря на наивность, девушка прекрасно понимала, что мать ее больна душевно, и старалась, как могла, нежностью и вниманием облегчить страдания отца. Жанна всегда знала и чем утешить братьев, которым частенько доставалось от родителей.
Жан, старший из них, благоговел перед сестрой, всегда был рядом в радости и несчастье, улыбался, увидев ее улыбку, грустил вместе с ней. Высокий, сильный, хорошо сложенный, он был красивый парень. Благодаря ему и его сестре их жалкое хозяйство как-то еще сохранялось.
Младший брат Пьер, с трудом переносил работу в поле. Маленький, тщедушный, он отличался тихим нравом. Красивым назвать его было нельзя; неправильные черты лица, правый глаз слишком велик и безжизнен (это придавало мальчику безобидный вид), левый, маленький, глубоко посаженный, порой вспыхивал каким-то огнем. Нелюбимое дитя в семье, Пьер больше тянулся к матери, ему казалось, что она все же выделяет его среди прочих.
Мальчик любил Катрин нежно и самозабвенно. А мать? Мать же, казалось, не испытывала нежных чувств даже к крошке Маргерит; крики бедняжки не трогали ее душу. Но как только нетерпение побеждало безразличие Катрин, девочке здорово доставалось. «Это полезно для формирования характера», — спокойно говорила женщина…
Между тем Матюрен Эрве понемногу затих. Жанна ухаживала за ним, и, похоже, небезуспешно. Она помогла отцу лечь поудобнее, сделала повязку, и старик смог дышать.
— Жан, — обратилась девушка к брату, — ты пойдешь в город и приведешь доктора. Умоляю, пообещай ему все что угодно. Пусть только придет. Посуди сам, разве отец сможет без врачебной помощи оправиться? Умоляю тебя, собирайся поживее. В городе должны быть такие лекари, помогающие бедным. Господи! Ведь мы так несчастны. Должен же кто-то нам помочь.
— Жанна, сестренка, я сделаю все, что в моей власти и в моих силах. Но получится ли? Наша деревня далеко от города. Прошу, не надейся слишком. Однако я постараюсь. Буду убеждать доктора до тех пор, пока он не согласится приехать.
— Хорошо, Жан, хорошо. Вот возьми, продай это и заплати врачу.
— Как же, Жанна, твой крест? — удивился Пьер. — Ведь его дал тебе папа!
— Ему я его и отдаю, Пьер. Он очень дорог мне, это правда, но… Иди, брат, иди. Ничего не говори маме, понял?
Жан нехотя кивнул. Он все понимал.
— Ах, сестричка, как жаль, что нечем расплатиться с доктором. Так хочется, чтобы этот крест оставался у тебя, но что же делать. Проклятая нищета!
— Иди, иди! Ничего не поделаешь. Боже, как страдает отец! — Послушай, послушай, Жанна…
Все умолкли.
— Ты слышишь? Кто-то кричит. Слышишь?
Действительно, снаружи раздавались ужасающие крики.
— О, Господи! Что это, Жан? Мама!