– Выходит, он вроде старшего ночного сторожа в Артуре, – решил Блохин. – Только где же у него погремушка?
– Какая погремушка? Трещотка, что ли?
– Она самая.
– Сделай да поднеси ему, – засмеялся Звонарев.
– Мигом сварганим из старого железа, только как бы у меня потом из-за этого голова не затрещала, – зубоскалил солдат.
Пользуясь затишьем на фронте, Стессель решил объехать батареи второй линии. Здесь было совершенно безопасно и в то же время можно было с чистым сердцем послать реляцию о посещении передовых позиций.
Артиллеристы едва успели закончить уборку, как на дороге показался известный всему Артуру экипаж, запряженный парой серых в яблоках лошадей.
Прапорщик поспешил в блиндаж. Там он застал Никитина и Борейко, усиленно выпивающих и закусывающих. Не привыкший к гомерическим порциям поручика, юнерал уже с трудом двигая языком.
– Подъезжает Стессель, – сообщил Звонарев.
– Разрешите встретить его превосходительство? – обратился поручик к Никитину.
– Конечно, конечно. Он ведь любит почет. Сразу раздуется, как индейский петух, думает, что тогда его и впрямь за умника ненароком сочтут, – пролепетал с трудом генерал.
Офицеры вышли, оставив своего гостя в обществе целой батареи недопитых бутылок и опорожненных стаканов.
Стессель вышел из экипажа и приказал выстроить солдат за орудиями. Когда это было исполнено, он громко поздравил солдат с отбитым штурмом и поблагодарил за службу. Обходя по фронту, генерал сделал Борейко замечание за плохую выправку солдат. Особенно возмутил его Блохин, у которого фуражка блином сидела на голове, пояс спустился вниз, на лице застыла глупейшая улыбка.
– Что за олух! – закричал Стессель. – Голову выше, брюхо подбери! – И генерал ткнул солдата в живот.
Эффект получился совершенно неожиданный. Перегнувшись вперед, солдат громко икнул. Стессель даже онемел от удивления.
– Поставить этого идиота на шестнадцать часов под ранец, чтобы вел себя прилично в присутствии генерала, – приказал он, обретя наконец дар слова. – Не солдаты, а папуасы какие-то!
Неизвестно, сколько бы времени он возмущался, если бы не увидел приближающегося к нему Никитина. С блаженно-пьяной улыбкой на багровом лице, пошатываясь и заплетаясь на каждом шагу, Никитин еще издали посылал своему другу воздушные поцелуи. Стессель нахмурился.
– Ты уже успел зарядиться! – недовольно проговорил он.
– Успел, Толя, но только самую капелечку! Не сердись, дай я тебя поцелую. – И Никитин обнял Стесселя.
– Довольно, Владимир Николаевич. Тебе, я вижу, надо немного отдохнуть. Поедешь сейчас со мной.
– Только не хмурься, Толя. Ведь в молодости и ты не был схимником! Помнишь, как перед третьей Плевной[38] мы с тобой в собрании дербалызнули? Ты еще на четвереньках под столом ползал, лаял по-собачьи и кусал дам за ноги! Ведь тоже был когда-то шалунишкой!
– Едем! – решительно подхватил Стессель его под руку.
– Да куда ты меня тащишь? Позволь хоть попрощаться с моим новым приятелем. Люблю его, как сына. Заметь – это лучший артиллерист в Артуре! – И Никитин облобызался с Борейко.
– Подавай! – нетерпеливо махнул рукой кучеру Стессель, но Никитин уперся.
– Хочешь, я тебя свезу в одно тепленькое местечко? – предложил он, хитро улыбаясь. – Девочки там – пальчики оближешь!
Стессель свирепо молчал и продолжал вести Никитина к экипажу.
– Нет, постой! – вырвался последний. – Да ты не бойся, я твоей мегере ничего не скажу! Ведь все знают, что ты сидишь у ней под башмаком и она бьет тебя туфлей по голове. – Никитин громко захохотал. Окончательно выведенный из себя, Стессель втолкнул своего друга в экипаж и приказал трогать.
– Смирно! – скомандовал вслед уезжающему начальству Борейко, отдавая честь. – За этакое генеральское представление, – обернулся он к Звонареву, – не жалко и полсотни заплатить. Разойтись!
Солдаты бросились в разные стороны. Блохин тут же прошелся колесом и к вящему удовольствию всех повторил свой нехитрый трюк со Стесселем.
– Воображаю, как попадет Никитину за сегодняшнее! – заметил Звонарев.
– У него хоть в пьяном виде мозги начинают шевелиться по-человечески, а у Стесселя они уже окончательно и бесповоротно застыли на месте.
Жизнь на Залитерной шла своим чередом. Звонарев то конструировал «артурский пулемет», то придумывал, как пропустить электрический ток в проволочные заграждения, то принимался за проектирование воздушного шара, на котором Борейко должен был подняться на высоту тысячи футов с целью обнаружения осадных батарей. Докладные записки с Залитерной градом сыпались в Управление артиллерии, где их аккуратно подшивали в папки.
Поручик каждый вечер отправлялся в «экономку» и возвращался поздно ночью. Звонарев часто встречался с Варей, приносившей обеды. Девушка все прочнее входила в жизнь прапорщика – заботилась о его питании, белье, следила за порядком в блиндаже, разносила денщика за грязь и неаккуратность. Между ними установились хорошие, дружеские отношения. Варя не очень командовала, а Звонарев избегал дразнить ее.
Солдаты тоже привыкли к Варе и звали ее «нашей сестрицей» и «прапорщиковой барышней». Один Блохин непочтительно величал ее просто Варькой, но при встречах тоже был вежлив.
Пользуясь отсутствием офицеров на батарее, солдаты вечерами собирались у костров и слушали Ярцева. Последний с необычайным воодушевлением и подъемом торжественным речитативом декламировал «Полтаву» и «Руслана и Людмилу», вызывая бурные восторги своих слушателей. Чеканный стих пушкинских произведений зачаровывал всех звучностью и красотой. Лежа на земле, лицом к огню, солдаты восторженными восклицаниями выражали свои чувства Даже Блохин, сначала было забраковавший «Руслана и Людмилу», теперь, переваливаясь с боку на бок и лениво почесываясь, удивленнорадостными восклицаниями приветствовал особенно понравившиеся ему места.
– Сказка эта так сама на песню и просится, – мечтательно произнес Белоногов. – Вот бы хором спеть было хорошо.
– Подожди, дальше еще лучше будет, – улыбаясь счастливой улыбкой, отвечал Ярцев и переходил к «Полтаве», за которой следовал «Медный всадник». «Евгений Онегин» имел меньший успех.
– Про господ оно, нас мало касаемо, – зевал Блохин, – ты бы, сказочник, лучше про попа Балду сбрехнул.
Проходя как-то мимо Ярцева, Борейко поинтересовался, что он читает.
– И нравится? – справился он.
– Раззявя рты слухают, вашбродие.
Поручик хмыкнул носом.
– Некрасова поэта знаешь?
– Малость слышал, но по-настоящему не видел.
Борейко достал однотомник сочинений Некрасова и в один из вечеров, присев к солдатскому костру, прочитал на выбор несколько отрывков. Когда он кончил, солдаты продолжали некоторое время сидеть молча.
– Не понравилось, что ли? – спросил поручик.
– Какое не понравилось! – отозвался Блохин. – Да разве разрешается про такое писать? – недоверчиво спросил он.
– Ты думаешь – запрещенное? – усмехнулся Борейко и, раскрыв первую страницу, показал: – Читай, коль грамотен: «Разрешается цензурой».
– Чудно даже, чтобы про господ так писать, – все еще сомневался солдат.
С этого вечера Некрасов стал любимым поэтом. Чтецом выступал сам взводный Родионов. Низким, рокочущим басом он неторопливо читал «Кому на Руси жить хорошо», «Орина, мать солдатская» и другие поэмы. Блохин располагался рядом и пристально глядел ему в лицо, повторяя следом за фейерверкером отдельные фразы. Один Ярцев по-прежнему предпочитал Пушкина и, устроившись в отдалении, умиляясь втихомолку, читал на память целые главы из «Евгения Онегина».
Иногда завязывались общие разговоры. Излюбленными темами были: скоро ли кончится война и что после нее будет.
– Без бунта дело, братцы, не обойдется, – заявил однажды Блохин. – Как до дому доберемся – помещицкую землю промеж себя поделим, а попервах всех генералов да офицеров побьем.
– Что ж, ты и Медведя убьешь? – иронически спросил Родионов.
– Зачем? Он у нас за главного будет.
– Так ведь он офицер.
– Душа в нем солдатская, нашего брата нутром чует.
– И водку лакать здоров, тебе под пару, – усмехнулся Родионов.
– Не в том дело, – отмахнулся солдат. – Дюже умный зверюга.
– А Сергунчика нашего куда денешь?
Блохин призадумался.
– Варьке отдадим, пусть с ним милуется.
– Он и без тебя на ней скоро женится.
– Она на нем женится, а он детей нянчить будет, – под общий хохот не задумываясь ответил Блохин.
– Кондратенку как? – спросил Кошелев.
– То пусть Медведь решает, он башковитый.
Перебрали всех известных им офицеров и решили, что большинству из них придется «открутить башку».
– Черт с ними, пусть себе живут, лишь бы скорей войне конец и по домам разойтись, пока целы, – окончил разговор Родионов. – Пора и по блиндажам. Кто ночью-то дневалит?
В блиндаже Родионов обратился к фельдшеру:
– Слыхал, появилась в Артуре новая болезнь, от которой у человека зубы выпадают, а сам заживо гниет, скорбут, что ли?
– Скорбут-цинга. На перевязочном пункте говорили, что в Четырнадцатом полку были случаи. У нас быть ее не должно – она делается от плохой пищи. Харчи наши пока что подходящие.
– Все же надо людей предупредить. Завтра перед обедом о ней скажи да заодно посмотри, нег ли больных. Она, говорят, прилипчивая.
В один из спокойных дней Звонарев отправился на батарею литеры Б, где давно уже не был. Прочные бетонные казематы служили достаточно надежным прикрытием от бомбардировок, и солдаты находились здесь в относительной безопасности. Сидя под припрытием бруствера прямо на земле, они чинили свою одежду, обувь, брились, стриглись, пили чай из котелков… Картина была самая мирная, и только посвистывание пуль где-то вверху да взлетающие временами на гребне маленькие фонтанчики пыли говорили о войне. Прапорщик прошел к каземату, где помещался Жуковский. Капитан встретил его совсем больной, исхудавший, почерневший, с глубоко запавшими глазами. Он едва стоял на ногах.
– Желудок совсем замучил. Я уже подал рапорт о болезни командиру артиллерии. Хочу хоть недельки две пожить на Утесе, авось поправлюсь. Здесь же на хозяйстве останется Гудима, благо он устроился совсем по-семейному с Шурой.
Звонарев, в свою очередь, рассказал капитану о генеральском посещении, не забыл упомянуть и о вечерних прогулках Борейко в город.
– Дай бог, дай бог! Может, женится – переменится, бросит пить! Талантливейший человек, а водкой губит себя! – вздохнул капитан. – Пойдемте-ка к Гудиме.
Штабс-капитана они застали за писанием дневника. Тут же с рукоделием сидела Шура, конфузливо поднявшаяся навстречу гостям.
– Приготовь нам чаю, – бросил ей Гудима, здороваясь с вошедшими. – Сейчас из Управления передали по телефону, что вам разрешено уехать на Утес, Николай Васильевич.
– Тогда я попрошу вас поскорее составить передаточный акт. Пойдемте займемся этим.
Жуковский и Гудима вышли. Звонарев остался с Шурой, хлопотавшей над керосинкой.
– Вы давно здесь? – справился прапорщик.
– Приехала вместе с Алексеем Андреевичем.
– И не страшно вам?
– На Утесе бывало страшнее. Кроме того, мне там папаня с маманей проходу не давали. Вернись да вернись домой, – жаловалась Шура.
Как только Гудима освободился, Звонарев вместе с ним отправился в стрелковые окопы. Прапорщику хотелось посмотреть на действие «артурских пулеметов» Шметилло. Офицеры прошли на пехотную позицию. Прочно устроенные бревенчатые блиндажи и козырьки хорошо предохраняли солдат от ружейных пуль, шрапнели и действия малокалиберной артиллерии. От осадных же орудий эти полевые укрепления защитить не могли. Стрелки по большей части дремали в укрытиях, и только одиночные часовые неустанно следили за врагом.
– Мои солдаты все время мастерят нечто вроде перископа, чтобы иметь возможность скрытно вести наблюдение за японцами, да у них что-то не получается, – вместо приветствия обратился к артиллеристам вышедший навстречу Шметилло. – Может быть, вы и тут поможете мне?
– Я привел нашего инженера, он и окажет вам полное содействие, – указал Гудима на Звонарева.
Капитан поблагодарил и предложил артиллеристам зайти выпить чаю.
– Где Харитина[39]? – оглянулся капитан. – Пусть разогреет чай.
– Ушедши в тыл, – отозвался денщик.
– Это что еще за баба появилась у нас, ясновельможный пан? – улыбнулся Гудима, закручивая усы.
– Вдова-солдатка, добровольно пошла в полк рядовым. Носит солдатскую одежду и числится стрелком. Непривередлива и очень храбра. Несколько раз ходила в штыки, на моих глазах приколола японца, а как разойдется, то и я побаиваюсь ее!
– Обязательно познакомлюсь с ней, – решил Гудима.
Поболтав с полчаса, артиллеристы двинулись обратно. На батарее они застали Шуру, беседующую с солдатом-стрелком. Среднего роста, довольно полный, безусый, с мягким продолговатым лицом, он сразу обратил на себя внимание офицеров.
– Переодетая баба, – определил Гудима. – Тебя как зовут? – спросил он.
– Рядовой седьмой роты Двадцать пятого ВосточноСибирского стрелкового полка Харитон Короткевич, – грудным женским голосом ответил солдат.
– Не слыхал я что-то у мужиков такого голоса, да и вид тебя выдает! Ежели ее вымыть да приодеть – ничего бабенка получится, – обернулся штабс-капитан к Звонареву.
Харитина – это была она – густо покраснела и свирепо взглянула на офицера.
– Ишь сердитая какая, мордашка! Зачем к нам пришла?
– К сестрице, на хворобу пожаловаться, вашбродь.
– На женскую, что ли? А то у вас самих есть ротные фельдшера, – допытывался Гудима.
Харитина невнятно что-то забормотала в полном смущении.
– Оставьте ее в покое, Алексеи Андреевич, – заступился Звонарев.
Когда офицеры отошли, Харитина кивнула вслед штабс-капитану и хмуро спросила;
– Кто эта сволочь?
Шура покраснела.
– Тот, что с тобой разговаривал, – Гудима, а другой – Звонарев.
– Так это и есть твой? Ни в жизнь не спуталась бы с таким. А второй ничего, мухи, видать, не обидит зря, стеснительный. У него тоже зазноба есть?
– Нет, один он. Правда, к нему имеет приверженность дочка нашего генерала. Варей звать. Встречала, может? Все верхом скачет.
– Озорная такая, – знаю. На барышню и не похожа.
Харитина по-солдатски сплюнула через зубы и вздохнула.
– Ты бы лучше к молодому ушла: и красивый и человек хороший – бить, ругать не станет.
– Солдаты-то тебя, Харитина, не обижают? – поспешила переменить разговор Шура.
– Пробовали было, так я живо отучила. Зато от офицеров проходу не было. Потому к капитану ушла: боятся его и не трогают.
– А в Артур как попала?
– С шести лет осталась сиротой и пошла работать по людям. Как годы подошли – вышла замуж за лакея при станционном буфете. Жили хорошо, только вот бог деток не давал. Взяли на воспитание сиротку-китайчонка. Война началась. Забрали мужа в Артур, осталась я одна с малолетком. Опостылело все. Решила ехать к мужу. Подстриглась, переоделась железнодорожником и добралась в Артур. Командир полка, спасибо ему, разрешил мне состоять при полковом лазарете. Так и жила до августа, а на самое преображение ранили моего… Он через три дня и помер. Поплакала на могилке, да и решила за него с японцами посчитаться…
Появление Звонарева прервало их разговор.
– Отнесите, пожалуйста, Харитина, этот чертеж своему капитану, – попросил он.
Харитина старательно свернула бумагу и, отдав честь, ушла.
– Вот вам, Шура, и подруга здесь нашлась. Не знаете, как она попала в солдаты?
Шура передала прапорщику историю Короткевич.
– Зря это она вернулась в полк: шла бы работать в госпиталь, там женщин не хватает, а в окопах и без нее обойдутся. Да и вам, по-моему, здесь делать нечего. Жили бы у своих на Утесе, все постепенно и вошло бы в норму.