Мы сидели на краю длинного стола, на самом углу. Тихо переговаривались, не спеша выпивали. А на другом краю — шумели ребята Ландыша. И сквозь гул голосов прорывался его пьяный развалистый басок:
— Этот Каин, дурак, он что делал? Очурских спекулянтов не трогал, а шерстил магазины, склады. Живые гроши прямо под ногами у него валялись — он их не брал. И мне мешал… Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.
Тема эта заинтересовала меня. Я прислушался. Ландыш говорил о Каине, как о сопернике… И он чем-то явно хвастал, его несло.
— Все время мешал! Тут раньше что было? Мужики из-за его налетов боялись ночами ездить по тайге… А если и собирались в дорогу, так группами человек по десять… Но потом он все-таки ушел, дорога расчистилась. И вот результат: сто шестьдесят восемь кусков[11] чистоганом. А? Каково? Сто шестьдесят восемь!.. И главное, это не государственные, не казенные гроши, а спекулянтские. Кто их всерьез будет искать? Они же — тайные…
И я мгновенно напрягся, услышав фразу о „расчищенной дороге"… Ведь буквально то же самое и не так давно говорил мне старший лейтенант милиции Хижняк.
Мне припомнился весь наш тогдашний разговор; о нравах таежных жиганов, о секретной агентуре Хижняка. И о каком-то таинственном типе, который устраняет своих соперников, выдавая их властям, и таким образом „расчищает себе дорогу". Я все подробно вспомнил! И с глаз моих как бы спала пелена…
А Ландыш продолжал разглагольствовать. И кто-то из ребят перебил его, смеясь:
— Действительно — фрайера! Олени! С такими грошами в тайгу поперлись. Да я бы сам не рискнул.
— А куда бы они их дели? — ответил Ландыш. — В сберкассу ведь не отдашь, там сразу заинтересуются… Они же не артисты Большого театра, а простые мужички! Да еще из самого нищего колхоза… Нет, у них только один шанс и есть — зарывать гроши в землю. Ну, а где же зарывать, как не дома?
И сейчас же другой голос сказал:
— Ты говоришь: дорога расчистилась. Но мы ее уже загадили. После этой истории мужики снова уйдут в камыш…
— Ничего. Мне один из клиентов — Салов — перед смертью рассказал, где его миллиончик припрятан. Покаялся, сукин сын, исповедался. И этим делом мы позже займемся. Вплотную! Пусть только шум слегка поутихнет…
„Значит, ты их еще и пытал! — подумал я, с ненавистью глядя на Ландыша. — И это ты и есть тот самый новый Азеф — провокатор, подонок, человек с „нежной кличкой".
Теперь многие детали, ранее казавшиеся мне неясными, обрели конкретность, отчетливость.
Вот то же самое, наверняка, произошло и с бедным Грачом! Так же, как и я, он попался в медвежий капкан и не смог выбраться. И поневоле стал двойником, начал предавать своих ребят. И в результате оказался под колесами…
И так же точно, как и меня сейчас, завлекла, заманила парня Клавка.
Любопытное обстоятельство: во всех сомнительных ситуациях так или иначе всегда присутствовала она… Постоянно получалось так, что Грач сначала наведывался к Клавке, а затем уже появлялась милиция.
И он мог вообще никого и не выдавать сознательно. Мог хранить верность ребятам, но, конечно, на вопросы Клавки он отвечал откровенно. А она интересовалась многим… И он ни о чем не думал, не догадывался. Ведь он же ей верил; она же была — „своя"!
* * *
А пьянка шла своим чередом. Откуда-то возникла гитара. И под струнный звон, голос Клавки — низкий, чуть задыхающийся — запел:
Ты не стой на льду — лед провалится.
Не люби вора — вор завалится.[12]
Вор завалится, будет чалиться,[13]
На свиданку ходить не понравится…
А я любила вора и любить буду.
Я стояла на льду и стоять буду.
Эх, дождь идет — ураган будет!
А родится сын — он жиган будет…
И Ванька Жид, вскочив, плеснул в ладоши. И крикнул, захлебываясь от хмельного восторга:
— Давай, Чума! Топни ножкой! Спляши! Как встарь, как бывало. — Он потащил меня за рукав: — Ну?
Мне в этот момент — вы сами понимаете — было вовсе не до плясок. И я отказался, сославшись на нездоровье.
— Жаль, — пожал он плечами. И присев на краешек стола, потянулся к бутылке. — Тогда продолжим…
Ландыш поглядел на нас обоих. И спросил, подсаживаясь к Жиду:
— Вы что, давно знакомы?
— Да уж лет шесть, не меньше, — ответил, опорожнив стопку, Иван.
— Где ж это вы снюхались?
— Там, где девяносто девять плачут, а один смеется, — сказал Иван. — Понял? Мы с ним чалились вместе. Сучню резали, понял?
— Ах, так, — протянул Ландыш. И потом, обращаясь ко мне: — Что ж ты, голубок, кривлялся? Почему сразу не сказал? Ты же, оказывается, наш!
„Только не твой, — подумал я, — только не твой…" И я поднялся, потягиваясь. Потер ладонью лоб.
— Что-то мне, ребята, нехорошо, — проговорил я протяжно. — Голова болит… Тошно… Или выпил много? Пойду-ка подышу свежим воздухом.
И затем уже в дверях, вполоборота:
— Ванька, — позвал я, — пройдемся, что ли? Тут от духоты угоришь…
Ландыш проводил меня подозрительным взглядом. Но ничего не сказал. Я ведь уходил не один, а с известным ему человеком!
* * *
Выйдя, мы свернули на Абаканский тракт. И некоторое время шагали молча. Скрипел под сапогами гравий. Светились папироски во мгле. Ночь обволакивала нас прохладой и запахами спелых июльских трав.
А в вышине, в лиловой бездне — среди обрывков летящих туч — мерцал оранжевый осколок луны. Он был косой и чуть вогнутый и напоминал наклоненную чашу.
Существует примета: если из такой „чаши" вода, по идее, может легко пролиться, то назавтра следует ожидать скверной погоды.
И погода уже начинала портиться. Где-то за Енисеем вспыхивали и гасли — словно бы подмигивали — зеленоватые зарницы и лениво, тяжело шевелился гром. Там уже начинался дождь, и судя по всему, его несло в нашу сторону.
„Эх, дождь идет, — вспомнилось мне, — ураган будет…"
— Так как же ты все-таки попал сюда? Или снова решил развязать узелок?
— Да нет, все вышло случайно, из-за моей глупости… Понимаешь, я дал Ландышу клубную машину. А он на ней провернул одно дело. Ты сам, наверное, слышал, — он хвастал за столом… Ну, и вот теперь он меня шантажирует, хочет, чтоб я с ним работал. Предлагает долю…
— А ты ее не берешь, не хочешь? — усмехнулся Иван.
— Конечно.
— Ну и дурак. От грошей отказываться зачем? Раз уж так получилось, бери, хватай.
— Нет, — сказал я, — не хочу! И не только потому, что я завязал… Со стукачами я как-то не привык общаться. Я человек брезгливый.
— Постой, — сказал Иван, — погоди!
Он ухватил меня за отворот пиджака и рывком подтянул к себе. Несмотря на то, что он славился, как тонкий игрок, руки у него были широкие, короткопалые, мужицкие — все в узлах жестких жил. И держа меня, как в тисках, он спросил, сужая глаза:
— Ты понимаешь, что говоришь? Это, Чума, не шутки. Поберегись! Такими словами не балуются, за них отвечают.
— Так я готов ответить.
— Тогда выкладывай! Что тебе известно?
— Много кое-чего, — сказал я, высвобождаясь из тисков. — Много…
И я медленно, стараясь не упустить ни одной детали, начал рассказывать ему обо всем, что я узнал и что понял… Он слушал меня молча, не перебивая. И потом проговорил:
— Да, Каин поторопился. Казнил Грача и оборвал все ниточки. А ведь мог бы все узнать — еще год назад. Мог бы все спокойно выяснить… Но он же спокойно не умеет. Вечно пенится, психует, марафетчик чертов.
— А ты разве знаешь Каина? — спросил я.
— Встречал пару раз. Встречался… Он сейчас на севере, в районе Енисейска. Ну и все время шумит. Воду мутит. Ведь он, понимаешь, не просто грабит, а как бы сводит счеты с советской властью. Родители его — из раскулаченных, из ссыльных… Ну, и вот…
Иван загасил окурок. И добавил задумчиво:
— Власть эта наша, ясное дело, — не сахар. Нет, не сахар… И я бы сам, к примеру, предпочел работать где-нибудь на Западе, на свободе. Там-то легко!.. Там для блатных — истинный рай!.. Но что ж поделаешь? Родину не выбирают. И мне вообще непонятно: зачем смешивать чистое ремесло — с политикой?
Мы еще потолковали — и стали прощаться. И я сказал в заключение:
— В общем, советую тебе — понаблюдай за Ландышем, когда он будет в Алтайске. Где-то там у них имеется тайная явка. Я в этом абсолютно уверен! Но мне самому следить нелегко, неудобно. Я ведь один, и фигура, к тому же, заметная…
— Будь спок, теперь им без тебя займутся, — сказал Иван, стиснув в железном пожатии мою руку. — В Алтайске у меня есть свои ребятишки. К ним-то я и приезжал…
И он быстро, пристально взглянул на меня:
— Хочешь знать — зачем?
— Нет, нет, что ты, не хочу, — поспешно возразил я, — в моем положении самое лучшее — к тайнам не приобщаться.
— Правильно, — сказал Иван, — так проживешь без хлопот… И — дольше!
КОЕ-КАКИЕ ДЕЛИШКИ
Домой я воротился поздно, под утро. Все уже спали в избе. Стараясь не потревожить хозяев, я заварил на кухне чифир — густой, крепчайший чай, такой, какой делают в Заполярье, ушел к себе и долго пил пахучую, терпкую эту жидкость. И чифир протрезвил меня. Голова очистилась, и я с предельной ясностью осознал все, что произошло.
„Ну и кашу ты заварил! — сказал некий голос, идущий из самой глубины души — из каких-то дальних ее закоулков; он всегда таился там и просыпался время от времени. И порою бывал беспощаден, насмешлив, презрителен. — Эх ты, доморощенный сыщик, деревенский Шерлок Холмс! Как же это ты так заловился — повис, как сазан, на крючке? Позор, позор! Хотел разоблачить убийц, а в результате — сам стал жертвой шантажа… И к тому же затеял сложную двойную игру; решил отомстить Ландышу… Дай Бог, чтобы твои подозрения подтвердились. Праведная месть — дело красивое, нужное! Ну, а если Иван ничего не сможет узнать? А если он вообще связан с Ландышем узами более крепкими, чем это кажется? И когда придет момент выбирать, он выберет его, а не тебя? Что тогда? Что тогда?"
Что тогда? Об этом мне даже и думать не хотелось. Было страшно вдаваться в детали. Было ясно только одно: тогда мне будет плохо…
Я сидел в одиночестве, в полумраке. Курил папиросы одну за другой и прислушивался к ветру, шатающему ставни, и к дробному плеску начинающегося дождя.
Дождь ширился, рос. Изредка вспыхивали молнии, и сквозь щели в ставнях проникал синеватый мертвенный свет. С треском раскалывалось небо над самой крышей. Гром как бы сотрясал все строение, но на хозяйской половине по-прежнему царила тишина. Там спали непробудно.
И я подумал вдруг, что вот я принес в этот дом тишину и благополучие, дал людям спокойный сон… А сам теперь сна лишился. Мы как бы поменялись с Алексеем ролями.
* * *
Так прошло трое суток. Я искал какого-то решения и не находил… И однажды я не выдержал и взмолился. Прибег к старому, испытанному способу. „Господи, — сказал я, — я всегда вспоминаю о Тебе только в трудные минуты. Когда все хорошо, я Тебя не зову — и это, конечно, свинство. Нельзя быть таким меркантильным и мелочным. Но Ты все терпишь и все прощаешь. И Ты понимаешь все. И вот сейчас мне опять нужна Твоя помощь! Я снова поскользнулся… И на сей раз — всерьез".
И как это нередко уже бывало, ситуация внезапно и круто изменилась.
Нет, никаких „видений" мне не было, и трубный глас не звучал… Просто, придя как-то утром в клуб, я увидел там письмо на мое имя, присланное из Абакана.
В письме меня официально извещали о том, что с первого июля пятьдесят четвертого года я перехожу в штат редакции областной газеты „Советская Хакассия". К извещению этому была также приложена записка и от самого редактора. Он хвалил мои последние материалы, среди которых особенно ему понравилась корреспонденция о больнице — о несчастных детях. (Про концерт, который я там устроил, в статье, естественно, не было сказано ни слова!) Материал этот, оказывается, был напечатан, прошел с шумом и вызвал много откликов…
Я так был удручен и замотан все последнее время, что даже и не заметил, когда, в каком номере появилась эта корреспонденция? Теперь я разыскал ее, прочел — и тоже одобрил… Да, из меня помаленьку получался журналист!
Новый этот поворот судьбы принес мне несказанное облегчение. И хотя до конца июня оставалось еще десять дней, я решил воспользоваться случаем и бежать.
Но все же сразу, немедленно покинуть Очуры я не мог; тут у меня имелись еще кое-какие делишки…
* * *
Начал я с того, что пришел в гараж и долго, старательно портил машину. Так как в моторе я ничего не понимал, не знал, что там самое важное, я поспешил разъединить все контакты. И вообще перекорежил все, что смог.
Когда мотор превратился в кашу, я закрыл его и удовлетворенно похлопал ладонью по радиатору.
— Прости, старик, — сказал я газику, — я не хотел тебе зла. Но ты попал в скверное общество, сбился с пути. Я и сам когда-то был такой. И мне тоже пришлось многое переламывать в себе… И я не гублю тебя, дружок, а скорей — тебе помогаю. Хотя это, все равно, наверное, больно.
Потом я обтер руки паклей. И пошел, посвистывая, к Петру.
Мой помощник все еще лежал в постели и по-прежнему на животе…
Он лежал один, Людмила находилась на службе. И я заговорил без обиняков-
— Ты давно знаком с Ландышем?
— С каким еще Ландышем? — Петр довольно искусно изобразил удивление.
— Не притворяйся, — сказал я, — ты его знаешь.
— Нет… Кто это?
— Помнишь, когда мы в первый раз приезжали с тобой в Алтайск, к тебе в чайной подходил высокий такой парень со стальными зубами? Так вот это был он.
— Ну и что? — сказал тогда Петр. — Если бы я даже и знал его, в чем дело?
— Стало быть, ты знаешь и его профессию! И мне интересно: что между вами общего? И с каких пор ты на него работаешь?
— Я не работаю, нет, нет, — торопливо забормотал Петр, — ты не подумай…
Пухлое его лицо задрожало, расплылось. Щеки обвисли. Глаза вышли из орбит.
— Что я, дурак, что ли, влезать во все эти дела…
— Но все же твоими услугами он иногда пользовался!
— Ну, иногда…
— А, собственно, почему? С какой стати? Что вас связало?
— Да, понимаешь ли, я же ему должен, — сказал, кряхтя, баянист. — Мы ведь приехали сюда нищие — без копейки… А я хотел дом… Вот он и одолжил мне деньжонок на покупку.
— С условием, чтобы ты ему помогал, не так ли' Чтоб давал время от времени клубную машину…
— Ну, так…
— И когда ко мне приходила Клавка — это все ты подстроил?
— Да ничего я специально не подстраивал, — загорячился он. И, кривясь, потрогал забинтованную свою задницу. — Что ж ты думаешь: это тоже нарочно?..
— Но все же направил ее ко мне ты!
— Да, но вышло это случайно… Я правду говорю! Она пришла, спросила… Ну, я и объяснил.
— Объяснил, что я водить не умею, что машина стоит без дела…
Я достал папиросу, размял ее медленно. И закурил. И все это время Петр лежал молча и настороженно следя за мною.
— В общем так. Машина теперь долго будет стоять без дела. Она испорчена, и ты не вздумай ее чинить! Я почему это говорю? Меня переводят в другое место, и ты опять остаешься здесь за директора.
— Куда ж ты?
— В областную газету. Так что отныне я много буду ездить. Сюда тоже еще заверну. И не раз! Имей это в виду.
И я посмотрел на Петра жестко, пристально, ломая глазами его взгляд.
— Когда-то давно ты меня выручил, и вот теперь я говорю с тобой по-хорошему…
— Ничего себе по-хорошему! Ты же грозишь.
— Нет, предупреждаю… Есть такая притча: „Люблю блатную жизнь, но воровать боюсь"… Знаешь? Она адресована прямо к тебе. Ты ведь как живешь? Как шакал. Хитришь, суетишься, подбираешь чужие крохи… Так вот, кончай! Опомнись! И учти: если я узнаю, что машина починена и снова ходит, я тебя, Петька, не пощажу.