«Из Павии! » — екнуло сердце у Беллариона. Но, ничем не выдавая своего волнения, он не спеша подошел к большому квадратному столу, стоявшему в центре шатра, и налил крепкого красного вина в изящную чашу из кованого золота с серебряной ножкой. Венегоно залпом осушил ее.
— Не я один могу похвастаться постоянством, как вы сказали, но и это дьявольское отродье, Джанмария, — тоже. Так что мне всего лишь приходится следовать его примеру. С вашего позволения, синьор.
Он тяжело опустился на складной стул, стоявший возле стола, и поставил на место пустую чашу. Белларион кивнул в знак согласия и тоже сел на свою покрытую медвежьей шкурой кушетку.
— Что произошло в Павии?
— Пока ничего. Я ездил туда предупредить Фачино о том, что происходит в Милане, но Фачино… Он сильно болен и при всем желании не в силах ничего предпринять, поэтому я завернул к вам. Джанмария вызвал делла Торре в Милан, — на одном дыхании выпалил он новость, которую так спешил доставить.
Белларион ждал продолжения, но его не последовало.
— Ну? — спросил он. — И это все?
— Все? Вам мало? Разве вы не знаете, что этот проклятый гвельф, которого Фачино почему-то прогнал, вместо того чтобы повесить, был главным вдохновителем гонений, которым подверглись гибеллины в Милане и от которых сам Фачино пострадал? Неужели вы не понимаете, чем это грозит?
— Что он может сделать? Что может сделать Джанмария? У обоих подрезаны крылышки.
— Они наращивают новые взамен старых, — вскочил на ноги Венегоно, от возбуждения позабыв об усталости. — После тайного возвращения делла Торре в Милан Джанмария отправил послов к Теодоро Монферратскому, к Виньяте, к Эсте и даже к Эсторре Висконти с предложением заключить союз.
Белларион рассмеялся.
— Пускай объединяются, если они совсем спятили. Их союз разлетится вдребезги, когда Фачино покончит с осадой Бергамо. Не забывайте, у него сейчас более двенадцати тысяч человек — сильнейшая армия во всей Италии.
— О Боже! Я как будто снова слушаю самого Фачино! — захлебывался от волнения Венегоно. — Он ответил мне точно такими же фразами.
— Тогда что же заставило вас приехать ко мне?
— Я надеялся услышать иное мнение. Но вы тоже рассуждаете так, будто армия — это все. Вы забываете, насколько ядовитое создание герцог Джанмария. Вспомните о гербе их рода. Если что-нибудь случится с Фачино, как вы думаете, на что смогут рассчитывать гибеллины в Милане?
— С Фачино? На что вы намекаете, синьор?
Венегоно с жалостью взглянул на него.
— Где Момбелли? — спросил он. — Почему его нет рядом с Фачино, когда в нем больше всего нуждаются? Вы знаете?
— Но разве он не с ним? Неужели он все еще не вернулся в Павию?
— Вы помните, почему он уехал от Фачино? Под тем предлогом, чтобы немного подлечить герцога. Но я не сомневаюсь, что это была всего лишь хитрость, придуманная для того, чтобы лишить Фачино медицинской помощи. Известно ли вам, что после прибытия Момбелли в Милан никто и нигде не видел его? Ходят слухи, что он мертв, что герцог убил его.
Белларион задумался. Затем с сомнением пожал плечами.
— Ваше воображение обманывает вас, Венегоно, — сказал он наконец.
— Если Джанмария задумал избавиться от Фачино, он наверняка воспользуется более эффективными средствами.
— Синьор Белларион, не пренебрегайте паутинкой, которая показывает, откуда дует ветер.
— Ветер дует все с той же стороны, — заметил Белларион. — Но вы еще не сказали мне, чего вы хотите от меня?
— Возьмите сильный отряд и немедленно отправляйтесь в Милан, чтобы обуздать герцога и разделаться с делла Торре.
— Для этого необходимо распоряжение синьора Фачино. Я не могу пренебрегать своим долгом здесь, Венегоно. Мы займемся делами в Милане после того, как падет Бергамо, а это случится очень скоро, поверьте.
— Я боюсь, что тогда будет уже слишком поздно.
Но ни уговоры, ни угрозы не подействовали на Беллариона, и Венегоно пришлось ни с чем отправиться в обратный путь, заявив перед отъездом, что оба они — и Фачино, и Белларион — одержимы слепотой, которую боги посылают тем, кого хотят погубить.
Белларион, однако, решил, что Венегоно попытался воспользоваться им для сведения личных счетов с герцогом, и полученное через три дня письмо от Фачино как будто подтверждало его подозрения. Оно было нацарапано рукой графини Беатриче, которая приехала из Меленьяно ухаживать за своим больным супругом, но подписано самим Фачино, и в нем сообщалось, что Момбелли наконец-то вернулся в Павию и надеется вскоре поставить его на ноги.
«Вот и верь после этого Венегоно, что Момбелли мертв», — сказал сам себе Белларион и посмеялся над его доверчивостью и паникерством.
Но еще через три дня, в понедельник утром, он получил другое письмо, уже от самой графини, которое заставило его иначе взглянуть на визит Венегоно.
«Синьор умоляет тебя срочно прибыть к нему, — писала она. — Он так плох, что мессер Момбелли потерял всякую надежду. Отправляйся немедленно, если не хочешь опоздать».
Известие ошеломило Беллариона. Никогда прежде в своей жизни он не испытывал такого душевного потрясения. Слезы застилали его глаза при одной мысли о том, что он может потерять любимого человека, и, если бы те, кто считал его безжалостным, расчетливым махинатором, видели его в этот момент, их мнение о нем наверняка изменилось бы в лучшую сторону.
Он немедленно послал за Карманьолой, приказал седлать самую выносливую лошадь и велел двадцати всадникам приготовиться к отъезду вместе с ним. Он мчался как одержимый, загнал одну лошадь и чуть было не погубил другую и за три часа покрыл сорок миль трудных дорог, лежащих между Бергамо и Павией. Он с трудом спешился во дворе замка Филиппе Марии и, пошатываясь и тяжело дыша, поднялся вверх по главной лестнице, такой широкой и с такими низкими ступеньками, что по ней мог бы въехать всадник верхом на лошади.
Он велел немедленно отвести его в комнату Фачино и там, на огромной кровати с шелковым балдахином, нашел своего отца, неподвижного и изможденного. Казалось, смерть уже поставила свою печать на его лице, в котором не было ни кровинки, и только хриплое дыхание и едва теплящийся огонь в глазах говорили о том, что он еще жив.
Белларион опустился на колени возле его кровати и взял в свои разгоряченные после езды ладони его холодную и тяжелую руку, бессильно лежавшую на покрывале.
Фачино чуть-чуть повернул к нему лежавшую на подушке седую голову, и на его лице появилось слабое подобие улыбки.
— Ты успел, мальчик мой, — слабым, дрожащим голосом произнес он. — Осталось уже недолго. Мне конец. Мое тело уже почти умерло. Момбелли говорит, что подагра подбирается к самому сердцу.
Белларион поднял глаза. Рядом с ним стояла графиня, взволнованная и печальная. В ногах кровати он увидел Момбелли, а за его спиной — еще одного слугу.
— Это правда? — спросил он врача. — Неужели все твое искусство бесполезно сейчас?
— Он в руках Божьих, — неразборчиво прошамкал Момбелли.
— Отошли их, — сказал Фачино, указывая глазами на Момбелли и слугу. — У нас мало времени, а мне надо еще кое-что сказать тебе и сделать последние распоряжения.
Распоряжений, впрочем, было совсем немного. Фачино велел Беллариону защищать Беатриче и оказывать покровительство Филиппе Марии.
— Умирая, Джангалеаццо велел мне заботиться о его сыновьях. Я встречусь с ним с чистой совестью; я выполнил свои обязательства и теперь передаю их тебе. Никогда не забывай, что Джанмария — герцог Миланский, и какие бы фортели он ни выкидывал, оставайся верен ему — если не ради него, то хотя бы ради себя самого; не нарушай данной ему клятвы, и твои собственные капитаны не будут изменять тебе.
Наконец он устало замолчал и, выразив желание отдохнуть, попросил оставить его и позвать Момбелли.
— Я буду здесь, — бросил Белларион Момбелли, которого нашел удрученно расхаживающим взад и вперед за дверью комнаты.
Прошло не менее получаса, прежде чем Момбелли вновь выглянул из комнаты Фачино.
— Он сейчас спит, — сообщил он. — С ним осталась графиня.
— Это уже конец? — отрывисто спросил Белларион.
— Еще нет. Он вполне может протянуть еще несколько дней. Конец наступит, когда того захочет Господь Бог.
Белларион внимательно посмотрел на доктора — пожалуй, впервые после его приезда сюда, — и его поразила перемена, произошедшая с ним за последние месяцы. Момбелли еще не было и тридцати пяти, он отличался крепким телосложением, даже склонностью к полноте, у него было румяное лицо, крепкие белые зубы и темные яркие глаза. Сейчас перед Белларионом стоял изможденного вида человек, бледный, с тусклым взором, и его бархатный камзол болтался на нем как мешок. Но больше всего Беллариона поразило то, что даже форма его лица изменилась: челюсть ввалилась внутрь, и, когда он говорил, у него изо рта вырывались бессвязное шамканье и свист, как у беззубого старика.
— О Боже! — воскликнул Белларион. — Что с тобой случилось?
Момбелли словно сжался от этого вопроса и от сурового взгляда Беллариона, который проникал, казалось, в самую его душу.
— Я… я был болен, — запинаясь, пробормотал он. — Очень болен. Я чудом остался жив.
— Но где твои зубы?
— Как вы видите, я потерял их. Это последствия болезни.
Жуткая мысль мелькнула в голове у Беллариона. Он вспомнил слова Венегоно о предполагаемой смерти Момбелли в Милане. Он взял доктора за рукав камзола и подвел к окну, чтобы получше разглядеть его; и очевидное нежелание Момбелли подвергаться более внимательному осмотру только подкрепило подозрения Беллариона.
— Как называется эта болезнь? — спросил он.
Момбелли явно не ожидал такого вопроса.
— Это… это своего рода подагрическое заболевание, — неуверенно прошамкал он.
— А твой палец? Почему он забинтован?
В глазах Момбелли отразился страх. Его беззубая челюсть лихорадочно задвигалась.
— Что? Пустяки, небольшая травма.
— Развяжи повязку. Давай снимай ее. Я хочу посмотреть на твою травму. Ты слышишь меня?
Момбелли трясущимися пальцами сорвал бинты, которыми был замотан большой палец его левой руки, и показал его Беллариону. На пальце отсутствовал ноготь. Белларион побелел как полотно, и его лицо исказила гримаса ужаса.
— Тебя пытали, мессер доктор. Джанмария решил попостить тебя.
Пытка под названием «Великий Пост» — была изобретением самого Джанмарии. Она длилась сорок дней, и каждый день у пленника вырывали один или несколько зубов, затем наступала очередь ногтей, после этого выкалывали глаза и отрезали язык. Когда несчастный уже не мог признаться в том, чего от него хотели, и пытка, таким образом, теряла всякий смысл, его наконец убивали.
Губы Момбелли судорожно шевелились, но ни одного слова не сорвалось с них. Он пошатнулся и оперся плечом о стену.
— Почему тебя пытали? Чего хотел от тебя герцог?
— Я не говорил, что меня пытали. Это неправда.
— Состояние, в котором ты находишься, говорит само за себя. Почему он начал пытать тебя? И почему вдруг перестал? Отвечай! — схватил Белларион его за плечи. — К чему тебя принудили? Ты решил молчать?
— О Боже! — простонал врач и стал медленно оседать вдоль стены, словно лишился чувств.
— Идем со мной, — безжалостно сказал Белларион и грубо поволок его за собой вниз по широкой лестнице на просторный двор, где скучали несколько солдат из личной охраны Фачино.
— В камеру пыток, — отрывисто распорядился он, передавая Момбелли в их руки.
Момбелли что-то закричал, жалобно и бессвязно, но Белларион даже не взглянул на беднягу, и солдаты потащили его через двор к одной из угловых башен замка, в подземелье которой была устроена пыточная камера. В самом центре, на неровном каменном полу, стояла жуткая деревянная рама с привязанными к ней ремнями. Стражники поставили Момбелли рядом с дыбой, и спустившийся вслед за ними в камеру Белларион велел им обнажить его. Солдатам явно не хотелось исполнять роль палачей, но, видя непреклонность Беллариона, его суровый, горящий гневом взор, они не посмели ослушаться. Крики несчастного, казалось, заполнили всю камеру, отражаясь от стен и низких вводов; каким-то образом ему удалось вырваться из рук солдат, он бросился к Беллариону и, полуобнаженный, упал к его ногам.
— Христа ради, синьор, пощадите! Я не вынесу этого. Если хотите, повесьте меня, но только не пытайте.
Белларион взглянул на него и в глубине своей души почувствовал глубочайшее сострадание и жалость к этому несчастному, но его голос звучал все так же твердо и безжалостно, когда он произнес:
— Ответь на мой вопрос, и твое желание будет немедленно исполнено. Тебя повесят и не заставят больше страдать. Почему герцог пытал тебя и чего он от тебя добивался? К какой мерзости герцогу удалось в конце концов склонить тебя?
— Синьор, зачем мучить меня, если вы уже сами обо всем догадались? Это несправедливо. Бог — свидетель, это несправедливо по отношению ко мне, маленькому человеку, которого другие использовали для достижения своих гнусных целей. Я не сдавался, пока Бог давал мне силы сопротивляться. Но настал момент, когда они кончились. Я готов был согласиться на все, лишь бы прекратился этот ужас. Смерть не испугала бы меня, но я не смог более выносить боль. О, синьор, будь я злодеем, им не пришлось бы пытать меня. Сначала меня пробовали подкупить, и суммы, которую мне предлагали, хватило бы мне до конца моих дней. Я отказался, и тогда мне стали угрожать смертью. Когда же и смерть не испугала меня, они решили подвергнуть меня пытке, которую герцог нечестиво называл «Великий Пост». Каждый день у меня вырывали по два зуба, а через две недели, когда я лишился всех зубов, они занялись моими ногтями. Вытерпеть эти муки оказалось выше моих сил, и я согласился.
Белларион сделал знак солдатам, и они поставили Момбелли на ноги.
— Ты уступил их требованию отравить синьора Фачино под предлогом лечения его болезни. Вот на что ты согласился. Но кого ты имел в виду, говоря «они»?
— Герцога Джанмарию и Антонио делла Торре, — не осмеливаясь взглянуть в пылавшие гневом глаза Беллариона, ответил Момбелли.
Белларион вспомнил предупреждения Венегоно: «Вы забываете, насколько ядовитое создание Джанмария. Вспомните о гербе их рода».
— Бедняга! — сказал Белларион. — Мне жаль тебя, и ты можешь надеяться на пощаду, если исправишь содеянное тобой.
— Увы, синьор! — простонал Момбелли, в отчаянии заламывая руки. — От этого средства нет противоядия. Оно действует, медленно разлагая внутренности. Повесьте меня, синьор, я заслужил смерть. Не будь я трусом, я сам повесился бы, как только меня выпустили из темницы. Но герцог угрожал мне, говоря, что, если я ослушаюсь его, пытка будет продолжена до тех пор, пока я не умру от нее. И он поклялся, что мой отказ не спасет синьора Фачино, участь которого уже давно предрешена.
Гнев и сострадание боролись друг с другом в душе Беллариона. Разве может у кого-нибудь подняться рука, подумал он, чтобы повесить этого измученного и сломленного пытками человека! Холодным, ровным тоном он приказал:
— Верните ему одежду и содержите его под стражей до тех пор, пока я не пришлю за ним.
С этими словами он повернулся и медленно вышел из подземной камеры. Когда он поднялся наверх, во двор замка, его решение уже созрело: пускай это будет стоить ему головы, но Джанмария не должен избегнуть возмездия.
Впервые Белларион решил свернуть с пути, по которому неуклонно продвигался все последние годы, и взяться за дело, совершенно не относящееся к выполнению поставленной им перед собой задачи.
В тот же вечер он вновь был в седле и, словно забыв об усталости, во весь опор мчался в Милан. Он думал, что привезет с собой новости о близкой кончине Фачино, но оказалось, что слухи опередили его на целых два дня, и в Милане считали, что Фачино не просто умирает, а уже мертв.
Трудно отыскать другой, более поучительный пример того, как возмездие настигло негодяя, без зазрения совести попиравшего Божьи заповеди и человеческие законы, чем рассказ о судьбе Джанмарии Висконти.