Аким озадаченно смотрел на пёструю красивость карты и дивился: «Этот офицер знает места, в которых не бывал? Так не бывает, – соображал Аким. – Значит, кто-то был знающий?.. Но – кто?»
– Мы учтём твою благоразумность, – подчеркнул ротмистр, заметив, что Аким в замешательстве.
– Сомневаюсь я в рисовании этом.
Суровым взглядом Аким смерил Альтмана. Ротмистр вспыхнул внутренней яростью и приказной сухостью позвал:
– Ермила!..
Акима охватил холодный озноб. В дверном проёме соседней комнаты стоял Ермила Оглоблин. Перекошенный в саркастической ухмылке рот струил холодную мертвенность золотых зубов. Из тёмных провалов глазниц в Акима впились два влажных лезвия. Ермила прошёл к столу и с грохотом опустил на стол тяжёлый самородок.
– А на это, что скажешь? – зашуршал Оглоблин пересохшим от волнения голосом.
Без всякого сомнения, перед Акимом лежал на столе самородок Миткея. Душа его вспыхнула гневом. Но он сдержался. Теперь Аким знал, что надо делать. Внезапность полковника и этого наглого вора ошеломила его, и в то же время преподнесённый факт раскрыл всю их человеконенавистническую суть.
– Вся беда ваша в этом камне «Жёлтого Дракона», – с брезгливой жалостью бросил Аким и вышел на крыльцо, легонько притворив за собой дверь.
Ермила Оглоблин было бросился вслед за Акимом, но Альтман сдержал его. Ротмистр, видимо, понял неизбежность своего положения и приказал, чтобы Акима пока не трогали.
После полуночи на заимку прибыл отряд атамана Антипова, а вместе с ним – верные дружки Оглоблина по сомнительным делам. Аким узнал их…
Полыхали юкагирские костры. Скулили голодные ездовики. Отрядники бранились на чём свет стоит. Сгущалась туманная стужа. Вместе с индигирскими ламутами Аким сидел у скупого очага в яранге, поставленной за частоколом. После недолгого разговора они пришли к одному – уходить… Неожиданно прибыли исправник Рогожкин и урядник Коноплёв. Упряжку оставили в стороне от избы. Пробыли в компании атаманов недолго. За воротами заимки Аким остановил полицейских.
– Чего тебе? – с раздражением буркнул Рогожкин, ворочая скульными желваками не глядя на Акима.
– С каких это пор, Пётр Аверьянович, жандармы с ворами из одной миски похлёбку черпают? – упрямо спросил Аким.
– С нонешних! – рявкнул Рогожкин.
– Стало быть: ни закона, ни власти?
– Действо нынче и сила верховодят, Булавин! Понял? Тебе мой урядник дело предлагал, а ты кобенился. Пеняй на себя. Ротмистр – не исправник Рогожкин… Ничем не брезгует. А что касательно меня-то я сам по себе и перед Господом Богом не повинен!
– Придёт время, люди разберутся в чём чья вина, – сурово сказал Аким жалко съёжившемуся под его взглядом Рогожкину.
У распахнутых ворот остановился. Полицейские ещё топтались вокруг нарт, потом плюхнулись на них и собаки недружно взяли с места. Однако не успели раскатить нарты на ход, встали. С нарт спешился Коноплёв и засеменил назад – к Акиму. Булавин шагнул ему навстречу.
– Пути не будет! Что воротился? – с мягкой иронией крикнул Аким.
– Пути, как и мозги, так замотались, что скоро не раскрутишь! – отозвался Коноплёв.
Он остановился напротив Акима, перевел дух.
– Не держи на нас зла, Аким. Не наша в том вина, что мацурики Россею-матушку по швам распускают.
– За этим тебя послал Рогожкин?
– Хотя Аверьяныч – мужик гнутый, однако ж наш – россейский. Ему, что колымская землица, что рязанская али вятская – едина. Нам тут жить. Вот и хотел Пётр Аверьянович от тебя беду отвести. Не вышло. Ротмистр выкуп потребовал. Отдай ему свои заначки, Аким. Мы знаем, что золото ты в карманах не носишь.
– А ты знаешь, Коноплёв, ротмистр-то порядочнее вас. Он мне сначала все мои «заначки» показал на хорошей карте, а потом пообещал расстрелять. Возьмёте у Альтмана карту – будете шибко богатыми.
– Истинный господь? – выпучился Коноплёв, точно не веря ушам своим. – И где же она – эта карта у него засунута?
– Это у ротмистра спросите, – раздражаясь, посоветовал Аким. – Кстати, попросите его, чтоб самородок в несколько фунтов показал. Любопытный «камушек»…
– Ну и шельмец ты, Аким, – ухмыльнулся Коноплёв, – Аверьянычу сейчас скажу: ой как зальётся радостью!
– Ему грех на душу взять, что в бане плюнуть, – мрачно сказал Аким, презрительно смерив Коноплёва, и тяжело двинулся к яранге.
Звёздное небо лунной россыпью разлилось над снежной пустыней. Под тяжестью ледяного панциря потрескивала река, ухая у берегов оседающими провалами. Неожиданно всё замирало, погружаясь в остеклянелую тайну ночи.
Из смрадной яранги Аким вышел наружу. Он стоял в теневой вычерченной полнолунием полосе и не ощущал холода. Его обуревали мысли о сыне, Мотроне… о ворвавшейся в их жизнь неразберихе, переполошившей непонятным многим тундровикам словом «революция». Он пытался осмыслить происходящее. Однако не находил выхода. Красноармейцы, белогвардейцы – одни против других… Зачем и кому нужно это, если страдают люди? То раздражение, вспыхнувшее в минуту встречи с Альтманом, отступило. Акиму казалось теперь, что ротмистр, случайная жертва чудовищной авантюры. Его чопорность, гонор – воображение величия. Такой человек не мог казнить Миткея. Это дело было рук Оглоблина. Подтверждение тому – карта и самородок. Если только этой ночью Рогожкин и Коноплёв не выкрадут ротмистра с картой, то Ермила с ним разделается потом… Аким было собрался предупредить Альтмана, но изба ещё гудела разноголосьем… Хлопнула скрипучая дверь в сенях. Аким не определил, кто спустился с крыльца.
– Кеша! – донёсся голос.
– Ганя? – отозвался из яранги Иннокентий.
Аким затаился у входа в чоттагин – холодную часть яранги.
– Атаман Антипов по Еломенке шастал, – докладывал Ганя ламуту Иннокентию. – У Кости Лаптандера оленей забрали, рыбу, а самого притащили в местечко Озерное. Собрали людей. Антипов объявил Костю активистом и приказал своим людям бить палками. Тундровики боятся этого атамана. На Хариусной протоке отрядники осквернили жену и дочь Степана Слепцова. В гневе Степан из карабина застрелил насильников Федьку Ложко и Тихона Яркина. Антиповщы всю семью Степана сожгли вместе с домом.
– Где сейчас Степан? – спросил Иннокентий.
– Ушёл на Индигирку, – ответил Ганя.
– Зачем исправник с урядником приходили?
– Пакет Иосифу Михайловичу привезли от его брата Георгия Альтмана.
– Кто такой Георгий?
– Полковник.
– А как Иосиф?
– Больше молчит, мёрзнет, а по ночам не спит – плачет. Ермилу Оглоблина боится.
– О чём разговор был с Рогожкиным?
– Рогожкин и Коноплёв заявили Альтману, что отказываются служить самозваному правителю. Антипов подскочил к Рогожкину и дулом нагана ему в рожу. А Рогожкин тихо так ему прошипел, что, мол, перед дураком шапки не ломают. Обиделся атаман. Он в Америку собирается.
– Значит, за океан торопится? – как бы уточнил Иннокентий и рассудил: – За всех замученных, поруганных от него поведём счёт…
– Ты сказал, что уходим! – испуганно прошептал Ганя.
– Мы на своей, земле, Ганя, и нам некуда уходить, – твёрдо решил Иннокентий. – Как только все уснут, разрежешь пороховые мешки – они под лавкой в передней. Бутыль с огненной водой поставишь в сенцах – у входной двери. Прихвати пару винчестеров.
– Никак палить будем? – насторожился Ганя.
– Посмотрим, – ответил Иннокентий.
– А что Аким скажет?
– Опоганенная изба не для благородных людей. Злой Дух Келе раскрыл огненную пасть и роняет от нетерпения и жадности огненные слюни на землю. Взгляни на небо! – Иннокентий распахнул шкуру, прикрывающую чоттагин, и поднял руки к небу, полыхающему северным сиянием. – Юкагиры зажгли костры, чтобы Духи воочию увидели, что мы приносим им на жертвенный стол…
Аким вернулся в ярангу. Его колотил нервный озноб. Он подбросил в очаг сухого тальника. Ветки с лёгким треском вспыхнули, бросили жаром. Он подбросил ещё. Положил поверх рубленые сухие чурбачки, подвинул на середину чан с остывшей заваркой чая. Стало теплее, уютнее… Старый Иннокентий завозился на своём месте, как потревоженный в гнезде над пропастью орёл, рука, точно могучее крыло, приподнялась и потянулась к огню. Он легонько ваял ярко пламенеющую веточку и поднёс к трубке. Прикурил. Глубоким вздохом раскурил табак, сладко затянулся. Прокашлялся.
– Ты принимаешь наше решение? – спросил он Акима. – У нас нет выбора действий. Вместе с «юкагирскими кострами» должен погаснуть наш.
– Ваш суд справедлив, – не сразу ответил Аким, – однако согласиться не могу. Хотя, мы уже опоздали… Слышите?
В яранге воцарилась тревожная тишина. Снаружи послышалось мягкое поскрипывание полозьев нарт. Затявкали собаки. И опять всё стихло. Вместе с Ганей Аким вышел. Ганя юркнул в избу, а следом за ним подошли к крыльцу двое. Аким узнал их. Коноплёв впереди, за ним Рогожкин обошли вокруг дома, проверили запоры на ставнях. Убедившись, что изба погрузилась в глубокий сон, вошли.
Ни Аким, ни старый Иннокентий, ни сопровождающие его двое ламутов, притаившиеся у яранги за частоколом, не заметили, как среди них появился с двумя карабинами в руках Ганя. Он передал ламутам оружие, запустил руку под кухлянку и вытащил икону. Сунул её в руки Акима.
– Чуть было не напоролся, – перевёл дух Ганя. – Притащились. Чего Рогожкину надо?
– Погоди, увидим, – остановил его Аким. – Ты упряжки подготовил?
– В надёжном месте.
Из дома вышел Рогожкин. За ним – Альтман, завёрнутый в просторную малицу. Последним спустился с крыльца Коноплёв с карабином на изготовке.
– Куда они повели его? – взволнованно зашептал Ганя на ухо Акиму. – Расстреливать?!
– Не думаю, – спокойно отозвался Аким.
– Тогда зачем?!
– Он им нужен: Альтман – человек грамотный. Усёк?
– Ага… – только и произнёс Ганя.
Все трое мягко проскрипели по двору. Заскулили собаки рогожкинской упряжки. Послышались негромкие голоса – ругань. От ворот Коноплёв вернулся к дому. Обошёл вокруг. Ничего не заподозрив, обратил внимание на плотно закрытые ставни. Завозился в сенях, вынес куль и от порога потащил его волоком через двор, оставляя на снегу тёмную дорожку. От ворот опять вернулся к дому. Куль с остатком содержимого бросил в сени… Подпёр входную дверь колом. Подошёл к частоколу. Притаившихся за ярангой не заметил. Опростался. Скверно выругался и, задержавшись у ворот, высек искру…
Тяжёлый звук трясонул избу. Из разломов вырвались ревущие огненные клочья.
Недолго полыхало зарево над заснеженной округой. Сильный луч утренней звезды пригасил «юкагирские костры», потускнела луна в ореоле ветров. Пожарище отрыгнулось всплеском искр, будто подавившийся раскалённой головешкой огненный Дракон, который дохнул смолянистой гарью и, багровея, приутих.
Аким перекрестил лоб, ладонью насухо утёр обидную слезу, отвёл горький взгляд от пепелища и подался с кочевыми эвенами на побережье Ледовитого океана с иконой за пазухой и ружьём за плечами…
Суровое время надолго разлучило его с семьёй. Под Гижигой в схватке с бандой есаулов Розанова и Семёнова тяжёлое пулевое ранение свалило Акима Булавина.
Только зимой 1922 года береговые чукчи переправили его из Гижиги в поселение Аянка на Пенжине, а уже оттуда по первому снегу на собачьих упряжках перебросили на высокий берег Анадыря в местечко Ламутское, к слывшему на всю округу шаману-знахарю.
И закружили над Акимом исступлённые камлания-молитвы обезумевшего от зовного грохота бубна шамана. Но исцеление не приходило. Случалось, Аким просил шамана, чтобы тот исполнил его последее желание: устал человек. Но шаман наотрез отказался затягивать на шее Акима петлю, так как таинственный обряд мог совершить лишь близкий по родству человек, как это бытовало у береговых чукчей.
Подвергаясь мучительным пыткам исцеления, отчаявшись, Аким смирился с участью и безропотно ждал своего последнего часа.
От заезжих каюров Мотрона прослышала, что будто бы недалече от горы Миччеере в жилище шамана Кере от страшной неходячей болезни мается худой танги – русский. Лежит, смотрит рыбьими глазами на жирник-светильник и прижимает к телу рисованную золотом и серебром святую дощечку. Старый шаман боится его смерти. Потому как потом старику придётся сменить своё имя, чтобы не разгневить злого и всевидящего Духа Келе. Мотрона ухватилась за весточку, пустилась в дорогу. Думы об Акиме и зов сердца привели её в Халларчинскую тундру. Кочующие со стадами оленеводы указали путь к месту, где ютился тощий святой танги. На закате следующего дня она отыскала запорошенную недавней позёмкой одинокую ярангу на краю пустынного аласа. Мотрона не помнила как переступила порог яранги, в жилой части которой смрадно коптил тюленьим жиром тусклый светильник. Ужас охватил её до корней волос. На шкурах серым скелетом лежал Аким. Водянистый взгляд угасающим угольком выдавал в нём признаки жизни. Трепещущая, она склонилась над ним, приподняла податливое тело, прижалась к его влажным холодным щекам раскалённым лицом, подхватила, как младенца, на руки, вынесла из яранги, удобно уложила на просторные нарты, завернула, как спеленала, в мягкую широкую ровдугу, села рядом и залилась молчаливыми слезами. Ездовики, почуяв обратный путь, подхватили…
В тундре давно не стреляли.
Аким приглядывался к новому строю. Радовался и тревожился за сына Ивана. Вырос парень душевный, в работе хваткий, к грамоте расположенный. Чаще на берегу стал задерживаться, на горизонт подолго всматриваться: оперился парень, вот-вот выпорхнет из родительского гнезда.
С ранней осени Мотрона и Иван стали готовить Акима в дальнюю дорогу. От знающих людей разузнали они, что в далёком Хабаровске имеются учёные лекари, что исцеляют всяческие болезни и уродства. Вот и появилась зацепка – Акима поднять, поставить на ноги – избавить его от мучительного паралича. Лелея несмелую надежду на чудеса, как только гуси-лебеди потянулись на юг, тронулись в дорогу и Булавины. По несущемуся к океану речному полноводью за два дня на байдаре добрались до устья Колымы, а от Михалкинского причала на пароходе гидрографической экспедиции до Владивостока. Тёплым солнечным днём увядающей осени встретил их Хабаровск. Как участник партизанского движения в ликвидации колчаковщины, Аким обратился в транспортный отдел ОГПУ особой Дальневосточной армии. Ему помогли: отвели временное жильё в доме военного ведомства, нашли место в госпитале, Мотроне предоставили работу медицинской нянечкой, а Ивана без экзаменов зачислили в подготовительную группу школы младших командиров Красной Армии.
Болезнь долго не отступала, но после повторной операции Акиму полегчало, а к весне он совсем оправился. В день выписки из госпиталя, сменив больничную одежонку на новый удобный костюм, в приподнятом настроении, Аким Кузьмич сидел на жёстком кожаном топчане в ординаторской, придерживая на коленях завёрнутую в чистую тряпицу икону, с которой последние годы не расставался. Теперь её надо было передать лечащему доктору в знак благодарности. И хотя Аким из-за неловкости возражал, Мотрона настояла.
– Будем прощаться, – сказал доктор, прикрывая за собой дверь в ординаторскую и проходя к столу. – Значит, домой – на Чукотку?
Аким кивнул головой, приподнялся с топчана в поклоне и в неловком замешательстве положил на край стола свёрток. Отстранив стопку папок, доктор развернул икону и ахнул:
– Боже! – засветился он душевной чистотой. – «Владимирская Богоматерь»?!
Его взгляд задержался на филиграни массивного серебряного оклада.
– Это реликвия!..
Доктор бережно завернул икону и сунул её в руки сконфуженного Акима, глядя в его раскрасневшее от волнения лицо добродушным взглядом:
– Сохрани вас Господь. Вы честный человек, Аким Кузьмич, я желаю вам только добра. В послеоперационном бреду вы раскрывали всю притягательность занятия золотоискателя, любовь к людям и природе Чукотки. Сейчас надо быть осмотрительнее.
Он выдвинул ящик письменного стола, достал из-под папок большой почтовый конверт и положил перед Акимом.
– В палату рядом с вашей был помещён больной под охраной гепеушников. Это, – доктор указал на конверт, – он передал вам.
Всё это время стоявший, Аким опустился на кушетку, несмело развернул содержимое конверта и нахмурился. Карта ротмистра Альтмана была целёхонька…