Здесь усмехнулись варяги и спросили, что же было дальше. А досказать Бересту осталось немного.
Этим годом, когда вскоре после ледолома на Днепре весь Киев восстал, когда торговцы и ремесленники громили дворы сотских и ростовщиков и подбирались к боярам и монастырям, случилось здесь быть и Мономаховым людям, и Всеславовым, и Глебовым. С секирами и факелами в руках все они гуляли по Киеву, гуляли по Подолию и Ярославову городищу, крушили и жгли там, где указывали киевляне, и вместе с киевлянами до хрипоты кричали: «Мономаха! Мономаха!»… «Владимиру Киевский стол!»… «Бояр негодных – в степь! Бояр – за ворота!»… И было им в Киеве тесно, и очень досадовали они на то, что успели разбежаться либо затаиться все Мономаховы недруги.
Это слышал игрец в Смоленске.
Люди ездят, люди говорят.
Поклялись бояре Мономаху в верности. Все, как один, ему сказали: «Ты – наш князь, где узрим твой стяг, там и мы с тобой». И даже те произнесли клятву, кто ранее воровал и вымогал, кто выгадывал собственное благо на чужом разорении, кто с предшественником Мономаха, князем Святополком, перепродавал втридорога соль и сам, подобно жидам, занимался ростовщичеством. Мономах, хитрый князь, все обо всех знал – и тайными словесами докладывали ему бойкие люди, и прикладывали письменно с примером-подсчетом, – но виду не показывал. Собрал тысяцких и прочую напуганную знать и утвердил устав против ростовщиков, кабалы, против разных вороватых, нечистых на руку, чтобы после на тот устав опираться и карать алчных.
Потом во утверждение своего вокняжения Мономах затеял строительство собора Спаса Преображения в Берестове, что под Киевом, где был у него еще отцовский княжий двор. Собор огромный и необычный – трехпритворный.
Митрополита Никифора Мономах чтил, но недолюбливал. И церковников к своим делам не допускал.
Гёде сказал:
– Да, всё люди недостойные примеряются к власти. Хорошо, если придет достойный! Тогда всем праздник – и своим, и Всеславовым, и Глебовым…
Затем вот что сказал Гёде:
– Вальдамар мне ровесник. Он был молодой, я был молодой. И мы знали друг друга. Он владел тогда Смоленском, а я не раз через Смоленск ходил. Однажды мы встретились с ним на охоте. Князь Вальдамар выгнал на меня лису и ждал, пока я не убил ее. Там мы обменялись Диргемами: на моем диргеме была нацарапана моя руна, а на его диргеме – знак-змеевик. Я долго этого змеевика хранил. И если бы знал, что Вальдамар станет Великим князем, сохранил бы его до сего дня.
Варяги внимательно слушали старика, работали веслами без всплесков. И парус не опадал, шли быстро.
– А еще вам скажу – князь князю рознь. Вальдамар – прирожденный властитель! Он добр и благодушен с теми, кто ему верен, он всегда готов пощадить своего подданного и даже за большую провинность не лишит человека жизни. И так от лета до лета… Но в один день он может сокрушить город недруга, и без жалости снести голову недруга, и истребить тысячу его людей.
Гёде загибал пальцы на левой руке.
– Вальдамар способен сделать черное, но сказать потом, что это белое, и убедить всех в том, что это необходимо для общего блага, хотя было нужно только ему. Он увидит золотое яблоко и пойдет к нему, расталкивая нерасторопных, и поднимется к нему, ступая по головам. Заберет золотое яблоко и, сидя на ветви, скажет всем: «Скромность – это святое!» Наверное, так же и с Киевом было: обошел кого-нибудь мой Вальдамар…
– Обошел – значит, достоин Киева! – решил Рагнар. И все с этим согласились.
– Хорошо – подчиняться умному.
Гёде Датчанин с сожалением сказал:
– Тот Мономахов змеевик теперь открыл бы нам многие дороги. И очистил бы для нас лучшие ряды на торжище!
Глава 3
Следующая ночь выдалась темная и ветреная. Небо сплошь покрылось тучами, из которых время от времени накрапывал дождь. Шумели речные волны, шумел ветер. А варяги опасались, что за этим шумом спрячутся половцы и подкрадутся к самому скейду. Поэтому Рагнар удвоил число стражи, послал в ночь еще пятерых человек. Среди них выбор пал и на Эйрика.
Рагнар сказал ему:
– Послушай меня, Эйрик, сын Олава! Настал и твой черед сторожить. И в этом деле есть свои премудрости: как останешься в темноте один – на месте долго не лежи, не то уснешь. Едва согреется под тобой земля, едва сваляется трава, переходи на другое место. Доверяйся больше слуху, чем зрению. Глаза могут обмануть – нестрашное увидеть страшным, а опасного врага принять за малого суслика.
Эйрик поблагодарил Рагнара за совет и заверил, что все исполнит так, как ему было сказано.
Игрец тоже был при этом разговоре и вызвался идти вместе с Эйриком. Рагнар не возражал. Но предупредил его:
– Ты любишь говорить. А разговор далеко слышен даже во время дождя. Обещай, что будешь молчать.
Берест обещал. И Эйрик тоже.
Тогда Рагнар дал Бересту кожаный шлем.
– Надень. Или только слепой не увидит в темноте твою белую голову, игрец!
Но они все равно говорили.
Низко над землей проносились рваные облака. Изредка пробивался лунный свет. Тогда он выхватывал из темноты то далекий клин леса, то серебристо-молочную поверхность реки, то противоположный обрывистый берег. Потом вдруг освещалась широкая ровная степь, и было отовсюду видно, как по высоким серым травам волнами прокатывался ветер.
Сначала говорили о половцах…
Атай и Будук, ханы-братья, которых выслеживал Ярослав, были еще молодыми ханами и людей имели немного. Поэтому чаще получалось, что они не столько нападали на своих врагов, сколько сами скрывались от них. Однако не упускали случая пограбить – оттого и жизнь была беспокойная. Ведь торец копья и острие соединены одним древком. Был у Атая и Будука еще один брат, старший – хан Окот. Вот он водил за собой орду. И от года к году та орда становилась все больше. Но Окот, занятый распрями с другими ханами, еще не приходил открыто к русским городам. Поэтому знали его плохо.
Эйрик и Берест сидели по грудь в высоких травах. Смотрели по сторонам, говорили шепотом…
От Киева до Смоленска, а то и до Новгорода все время ходила какая-нибудь молва о половецких хитростях и злодеяниях. Называли Шарукана, называли Багубарса и Осеня, Боняка. Имена старые и новые. А дела были у всех одни. Сторожили на реках ладьи и лодки, отбивали товар. Целые караваны останавливали на порогах и все, что могли, уносили в степь. Жгли города, жгли поля. Лес жгли. Уводили детей и молодых девок. Не разбирали, чьих – и у торков брали, и у берендеев, и у русских. Половцы или кипчаки, или, как сами они себя называли, команы, куманы – народ кочевой и бедный. Привыкли к степям, ценили лишь то, что могли унести с собой. Заберут коня и овец, отнимут краюху хлеба, оборвут бусы, даже самые простые, из орешков, снимут с печи драный кафтан… И темными глазами жадно рыскали вокруг себя. И все для них было одинаково ценно – девичья тесьма с головы и сама девица, особо не различали. Люди видели, как половцы менялись между собой. Один давал корзину с хлебом, другой – половинку ножа и старый кнут… Язычники! Обирали церкви. Срывали оклады с бесценных книг, а сами книги бросали на землю. Священной хоругвью, было, покрывали круп коня. С деисуса снимали окрашенную под золото резьбу, но бросали здесь же, обнаружив, что резьба деревянная.
Но особенно ликовали половцы, если им удавалось увести в плен кузнеца или седельщика. Уважали эти ремесла. И тащили ремесленников в самое сердце степи, где у них будто бы стояли земляные города. В тех городах, рассказывали, со всех земель уже собралось видимо-невидимо кузнецов и седельщиков. И работали они там на половцев от зари до зари, не зная отдыха. Делали седельщики искусные седла – такие, в каких самый тяжелый всадник становился легким, как ребенок. Поэтому были так неутомимы в беге половецкие кони. А кузнецы делали уздечки и стремена – да все непростые, с ними крепко держались в седлах половецкие всадники. И труднее было их победить… Говорили люди, что нужно отыскать в степи эти земляные города и разрушить их. Ремесленников же освободить. Тогда, ослабленные, исчезнут половцы из степей и прекратятся их разбои. Князья тоже так думали. И решили повести себя иначе: не только отбиваться от наседающих орд, но и самим, объединившись, на них сходить. Решили поискать сердце степи! И вот князь Мономах, с ним Святополк и Давыд пришли к берегам Северского Донца и нашли там два земляных города – Шарукан и Сугров. И приступили к ним. Дважды пытались дать отпор половцы, дважды бросались на русские полки. Но победили князья половцев, взяли их городки и многое в них порушили. Кузнецов же и седельщиков отыскали всего с десяток… Однако по-прежнему были легки в беге половецкие кони, и понукать их было не нужно. Как и раньше, половецкие всадники крепко держались в седлах. Только заметно меньше их стало – многих погубил Мономах…
За разговором Эйрик и Берест не забывали о деле. Иногда надолго смолкали. Поглядят вокруг – ничего, кроме трав, не видно. Тогда закроют глаза, послушают – ветер тихонько шелестит травами, и больше ни звука! Сменят место, как Рагнар им говорил, замрут на время. Со стороны – будто два камня на пригорке.
А игрец все поглядывал на лесок, что виднелся клином за степью. Не давал ему покоя тот лесок, потому что был точь-в-точь как в недавнем чудесном явлении и так же манил к себе. И казалось игрецу, войди он сейчас в этот лес – и вновь предстанет перед ним деревянная церковка и Насткин могильник, и волшебная березка, и сам Николай Угодник. Но не поднимался Берест и не шел, боялся, что все окажется правдой и не останется надежды. Нет, не тот это был лесок!.. Новые тучи заслонили свет, новые ветры всколыхнули травы.
Игрец рассказал Эйрику о своем видении. А тот не долго думал, разгадал все непонятное:
– Сон твой принесет тебе удачу. Настке – нет.
Берест и сам так думал, и было ему очень жаль Настку и обидно оттого, что не мог он ничем помочь ей. Может, только молитвой. Но молитвы игрец знал слабо. Он рассказал Эйрику про Настку – какая она. Рассказал про колоски в ее руках, про ее ожидание и гадание по венку, про смех, про тревогу в глазах… И очень захотелось Бересту сыграть на дудке свою музыку – ту, какую играл Настке.
Но и этого он не мог, его раздавленные пальцы были крепко стянуты узлами. И тогда игрец решил пересказать свою музыку. И сделал это. А Эйрик, выслушав все внимательно, здесь же сложил стихи. В них были такие слова:
О, листок! Соединившись с ветром,
Ты уносишься далеко…
Еще там была виса:
Скажу о ветре,
Обрывающем листья!
Струн властитель,
Ты – ветер для струн.
Музыка твоя
Трогает сердце:
Листву обрываешь
И сам трепещешь.
Игрец согласно кивал головой.
Они сидели на пригорке, как будто пасли коней. Но не было вокруг ни живой души, только неторопливые волны прокатывались по высоким травам.
Пальцы у Береста сами по себе шевелились под тугими узлами тряпиц. Игрец не думал о пальцах, они уже переставали болеть. Или произнесенные слова тревожили его больше, чем боль в поврежденных руках. Пальцы играли на дудке, пальцы ходили по струнам…
Опять накрапывал дождь. И было темнее, чем прежде. Ветер шумел громче. А до утра было еще далеко.
В коротком затишье услышали топот копыт. Осторожный топот, крадущаяся поступь. Замерли. Всматривались в темноту. И разглядели – шел табунчик полудиких коней. Осторожный, чуткий вожак впереди. Ступит несколько шагов и замрет, поводит по ветру широко раскрытыми ноздрями, потом еще сделает несколько шагов. Чуял вожак присутствие человека. В последний раз остановился и стоял долго. Будто табунчика здесь не было вовсе. Вот послышался плач кобылицы. Негодующе фыркнул вожак, и наступила тишина. Но вскоре кобылица опять заплакала, теперь уже плачем человеческого младенца. И было в этом плаче столько тоски, что у игреца сжалось сердце.
Когда лошади ушли, Берест вновь заговорил о половцах и о половецких хитростях. Рассказывал, что подкрадываются они к спящим, спрятавшись под брюхом коня. Посмотришь со стороны – табун табуном. А половцы выберут время и накинут на шею аркан. Или еще такое бывало: подгоняли половцы к ладейной стоянке табунок лошадей, а купцы, думая, что лошади одичавшие, ничьи, да обрадовавшись легкой добыче, кидались их ловить. И не замечали в радости, как сами становились добычей. Ладьи их, разграбив, сжигали половцы, а самих купцов уводили в плен.
К утру потеплело, ветер стих. Небо очистилось от туч. А свет уходящей луны поблек. От реки отдельными клочьями наползал низовой туман. С пригорка, на котором сидели Эйрик и Берест, было хорошо видно, как туман постепенно покрывал равнину, как он приостановился у опушки леса-островка и подтягивался к дальнему лесу.
Эйрик сказал:
Дорога зла пролегла через сердце.
Ее проторил старейшина Рудбранд.
И мудрый бывает не прав.
Одна только дева знает всю меру зла.
Мне весть недобрую принесла она,
Когда передала насмешку Гудбранда.
И теперь не предвижу конца пути,
А под моими ногами туман.
И после этого Эйрик поделился с игрецом своей обидой.
Ингунн, дочь Гудбранда, не была такой уж красавицей, чтобы Эйрик от нее потерял голову. Поглядывали на него девушки и получше, и не такие стыдливые, как она. И будь он с девушками посмелее – многое позволили бы ему, и не дали бы на морозе замерзнуть его рукам, пустили бы под юбку, и не побоялись бы отойти с ним туда, где потемнее. Но однажды во время сильного солнцепека, когда многие, желая охладиться, оставили работу и кинулись в море, Эйрик по случайности оказался рядом с Ингунн. И, как обычно, обратил на нее мало внимания. Зато когда он нырнул и открыл под водой глаза, то увидел, какая она! И сердце у Эйрика заколотилось чаще. Тогда Эйрик, чтобы не выдать себя и своего внезапного смущения, под водою же отплыл подальше от Ингунн. Но с тех пор на суше он старался быть поближе к ней.
Конечно, Бирка теперь совсем не та, что была раньше, поуменьшилась ее слава. Но Гудбранд в этой Бирке очень большой человек, один из самых богатых купцов, к тому же – старейшина на тинге. И если Гудбранд скажет слово, то уже никто не скажет ему поперек, если Гудбранд подарит на свадьбу бочонок вина, то никто не осмелится после него подарить вина лучшего. А если же Гудбранду не понравится кто-то, то лучше уж тому человеку поскорее уехать из Бирки.
И вот однажды Гудбранд озлобился на Эйрика. Это произошло, когда Гудбранд заметил, что Эйрик с Ингунн частенько бывают вместе. Но недолго злился старейшина. Сначала он перестал различать Эйрика среди других юношей, потом будто бы начал спрашивать у людей, кто у Эйрика отец, а когда узнал, то очень посмеялся и во всеуслышание произнес: «Если Олав – отец, значит, сын – безотцовщина». И потом еще: «У бродяги-отца сын – нищий; что же из этого получится дальше?» Ингунн слушала все эти насмешки от отца, но от Эйрика не отступалась, хотя была тиха и стыдлива. Какая-нибудь другая – из тех, нестыдливых, давно бы уже обходила Эйрика стороной, лишь бы не попасть в нелюбовь к отцу. Да такому, как Гудбранд! Ингунн оказалась упрямой. Эйрик был терпелив. Но у них ничего не получалось. Все, кто уважал или боялся Гудбранда, были настроены против них, хотя, может быть, втайне и осуждали гнев Гудбранда. Как бы то ни было, Ингунн и Эйрик не могли показаться вместе ни в церкви, ни на языческом святилище, ни на праздничном гулянии у друзей – об их встречах тут же становилось известно старейшине. И тогда они спрятались в холодной расщелине среди скал, и там Ингунн стала женщиной.
Тем временем родственник Ингунн, брат матери – Рагнар, собрался со своими людьми и некоторыми домочадцами в поход через Восточный путь к Миклагарду. Здесь к месту сказать, что даже среди своих людей в Бирке Рагнар пользовался не слишком доброй славой. С молодости драчун и забияка, сильный телом, с большими твердыми кулачищами, он никак не хотел остепениться и успел насолить многим. Так, что почти на каждом тинге старейшине Гудбранду приходилось разбирать жалобы на Рагнара Крепыша. И Гудбранд недолюбливал его. Тем более, что Гудбранд был ревностным христианином, а Рагнар – отпетым язычником. Если Рагнару где-то представлялся случай поколотить христиан, то он колотил их и уж совсем открыто ненавидел христианских миссионеров. Обо всем этом Гудбранд, конечно, знал и с Рагнаром Крепышом общался редко, хотя жили они почти двор в двор.