Юрий Михайлович Чернов
I
Была глубокая ночь. Клетка, где жили собаки, стояла на палубе. Ее давно занесло сугробами плотного, слежавшегося снега. Теперь она почти не отличалась от пещеры. Снеговые стены и крыша надежно защищали от ветра.
Собаки сбивались в кучу, грея друг друга. Фрам обычно лежал с краю, у выхода. По праву сильного он мог бы выбрать место получше, потеплее, но он не делал этого. В спину жарко дышали Варнак и Пират. Морда, обращенная к выходу, не испытывала холода, потому что чувствительный к морозу нос Фрам прикрывал пушистым хвостом. Зато сколько выгод давала эта позиция!
Когда приходили люди кормить собак, Фрам неизменно оказывался первым. По траншее, протоптанной в снегу, приходил иногда и хозяин. Он выпускал Фрама из клетки, гулял с ним, разговаривал, и эти минуты были самыми счастливыми в жизни лайки, которую судьба не очень баловала.
Нынешней ночью Фрам спал тревожно. По соседству вздыхал и даже ворчал во сне Варнак. Наверное, ему снились собачьи драки, а Варнак не без основания слыл забиякой. Однажды он дерзнул за завтраком вырвать у Фрама сушеную рыбу. Конечно, ничего из этого не вышло. Он не успел размолоть рыбешку своими крепкими зубами, как был опрокинут. Жестокие клыки Фрама так вонзились в плечо, что пришлось выпустить добычу и убраться в сторонку.
Теперь, когда Варнак ворочался и рычал во сне, Фрам и не пошевельнулся. Он лишь приоткрыл глаза, повел ушами и снова зажмурился. Что-то другое мешало ему заснуть, забыться, что-то держало его настороже.
Днем он с молчаливым упорством смотрел на протоптанную в снегу траншею, кого-то ожидая; ночью прислушивался к завыванию ветра, к шороху мерзлых снежинок, пытаясь в метельной кутерьме и неразберихе услышать знакомые шаги.
Две недели не приходил хозяин. Фрам не мог поверить, что хозяин забыл о нем или уехал без него. Фрам безошибочным чутьем собаки определил, что хозяин где-то там, в каюте, что он хочет, но не может прийти. Временами псом овладевало отчаяние, и он, подняв вверх морду, выл, как воют волки — протяжно, тоскливо и безысходно.
Иногда его охватывала ярость — он принимался грызть железные прутья клетки, чтобы вырваться на свободу и броситься туда, к хозяину, хотя собак в каюты не пускали и задавали им изрядную трепку, если они своевольничали.
Правда, для него, для Фрама, хозяин порою делал исключение. Пес грустно вздохнул. Он собрался опять погрузиться в тревожную полудрему, но уши его неожиданно стали торчком. Далеко-далеко, едва слышно пискнула дверь, заскрипел теснимый ею снег.
Обычно кормить собак приходил Григорий Линник, коренастый матрос с тонкими усиками. Фрам легко узнавал его по быстрым, решительным шагам. Линник делал все проворно, движения у него были резкие, да и характер крутой: поперек дороги лучше не становись!
Порою Линника заменял другой матрос — Саша Пустошный, парень молодой, добродушный, с круглым лицом, широкоплечий, крупный, с медленной и тяжелой походкой.
Фрам сразу понял: идут не они. Да и время еще ночное. Утром хотя и нет настоящего света — стоит полярная ночь, однако на востоке появляется серая полоска. И когда эта полоска касается носа впаянного в льды корабля, жди завтрака. Не надо никаких часов, Фрам не ошибался.
Шаги приближались. Они временами замирали, но потом слышались отчетливее, ближе. Эти перерывы, эта замедленность сбивали с толку Фрама, шаги не были похожи на привычные шаги хозяина. И все-таки это был он — Фрам вскочил на ноги, нетерпеливо завертел хвостом, разбудив Варнака и Пирата. Те недовольно рыкнули, но он не обращал на них внимания — подумаешь, какие нежности! — неужели не понимают, что идет ОН, ХОЗЯИН.
Через минуту вся клетка всполошилась, собаки теснились, повизгивали, толкая друг друга. На мгновение скользнул по дверце луч фонарика. Фрам выскочил. За ним громко защелкнулась щеколда.
Фрам ликовал. Он ошалело метался по снегу, тыкался мордой в меховые брюки, радостно визжал и прыгал, прыгал высоко, чтобы лизнуть лицо хозяина. А с хозяином было не все ладно. Он трудно дышал, передвигался намного медленнее обычного, часто останавливался.
Когда подошли к двери, ведущей в судовое помещение, Фрам в нерешительности остановился. Он дважды проникал в эту дверь самовольно и хорошо запомнил, какую выволочку получал всякий раз от горластого, тяжелого на руку боцмана. Но сегодня хозяин сам отворил дверь и сказал: «Не бойся». Если хозяин говорит, значит, бояться нечего, и Фрам трусцой побежал к знакомой каюте.
Здесь, кажется, ничего не изменилось. Одинокое око иллюминатора на стене в представлении Фрама было обыкновенной дырой, через которую до наступления полярной ночи он видел небо. Большая карта с пестрыми пометками и книги ни о чем не говорили воображению собаки.
Фотокарточка женщины в деревянной рамке — это другое дело. Хозяин часто брал фотокарточку в руки, молчаливо смотрел на нее и долго не ставил на стол.
У женщины были собранные жгутом косы, глаза глядели удивленно и вопросительно, будто о чем-то спрашивали.
Фрам смутно помнил эту женщину. Она бывала на корабле, пока тот стоял в Архангельске. Она дала Фраму какое-то лакомство, и он, когда брал с ее руки угощение, втянул носом сладковато-дурманящий запах, не похожий на запах рук ни Линника, ни Пустошного, ни самого хозяина.
Вообще запахи запоминались Фраму лучше всего прочего. Он и каюту хозяина тщательно обнюхивал.
Противно воняла высокая и пузатая керосиновая лампа. Хозяин покрутил на ней маленькое колесико — язычок огня прыгнул вверх, стало светлее, а на потолке сразу вдвое увеличился белый круг.
После этого пальцы хозяина долго пахли керосином, раздражавшим ноздри. Хотелось чихать.
Был еще один запах, который Фрам не любил. На стене, у входа, висел полушубок. Зимою в прошлом году он так сильно разил медвежатиной, что Фрам, ткнувшись в него носом, невольно ощетинивался и рычал.
Минувшей зимой у берегов Новой Земли убили медведицу, медвежат — Тороса и Полынью — взяли на борт корабля. Хозяин подолгу возился с ними, и медвежий дух пропитал его овчину.
Все остальное в каюте Фраму нравилось: он любил лежать на ковровой дорожке возле койки, с любопытством смотрел в странное квадратное стекло, отражавшее стоячие уши и хитрую белую морду с рыжими пятнами на лбу; стенные часы напоминали Фраму птицу. Она почему-то не летала, сидела под самым потолком. У нее не было клюва, зато были черные усики — один побольше, другой — поменьше. Они, эти усики, словно убегали друг от друга, двигались, как живые…
Фрам не сразу обратил внимание на то, что у хозяина сыро и холодно, что в углу не гудит, как в прошлом году, раскаленная докрасна чугунная печка. Под койкой, где всегда было сухо и приятно, намерзли пластины льда. Круглый иллюминатор заиндевел, серебрился снежными кристаллами. Хозяин в каюте не разделся, как бывало прежде, поднес руки к керосиновой лампе, грея их.
— Как видишь, — обратился он к Фраму, — уголь кончился. Плавника в бухте Тихой нет, не то что на Новой Земле. Вот и мерзнем. Тебе этого не понять, у тебя шуба отличная, — продолжал хозяин, — а нам достается.
Фрам внимательно слушал, вытянув морду и чуть склонив ее набок. Голос хозяина стал глуше. После нескольких фраз он замолкал, чтобы отдышаться: грудь то подымалась, то опускалась.
— Впрочем, соловья баснями не кормят. Гостю полагается гостинец…
Говоря это, хозяин бросил кусок солонины, припрятанный с обеда.
Фрам на лету поймал его и, почти не прожевывая, проглотил. Рот наполнился слюной. Глаза так уставились на хозяина, так неотступно следили за каждым движением его руки, что тот понял: солонина разожгла голод.
Как на грех, в каюте ничего съедобного не оказалось, разве что монпансье в железной коробочке. У хозяина, как и у многих в эту зиму, опухали, кровянились десны, и он, забивая неприятный привкус, сосал сладкие горошинки конфет.
Фрам не привередничал — слизнул монпансье с руки и улегся на ковровой дорожке.
Хозяин не любил жаловаться, иначе он непременно рассказал бы о неприятностях, которые причиняли ему собственные ноги. Они опухли, на них проступили синие пятна. По этой причине он две недели пролежал на койке, борясь со слабостью, охватившей все тело.
Лекарь экспедиции — по образованию ветеринар — уверял, что это ревматизм, но хозяин отлично знал, что цинга. Правда, он сам запретил произносить на корабле это страшное слово и рассчитывал, как только станет ему лучше, отправиться на охоту, попытаться убить медведя. Свежее мясо подбодрит команду, поможет одолеть цингу.
Но Фраму об этом хозяин ничего не сказал. Он потянул к себе карту, сухо зашуршавшую на коленях.
— До полюса две тысячи верст. Ты понимаешь, что это значит?
Хозяин вздохнул, отодвинул карту и положил на голову Фрама свою большую руку. Длинные пальцы осторожно коснулись рубца на морде, потрепали загривок.
Фрам замер, боясь пошевелиться, — так приятно ему было прикосновение этой руки. Он, конечно, не все понял из разговора о полюсе, но он видел и слышал хозяина, преданно смотрел на него своими по-человечески умными глазами и, если б мог говорить, обязательно сказал бы:
«Мы вместе, и это так хорошо».
II
Собаки мало интересуются своим прошлым. Фрам не был исключением. С того самого дня, когда его впервые впрягли в упряжку, началась однообразная и трудная жизнь ездовой собаки.
К счастью, судьба полна сюрпризов. Как-то Тронтгейму, тому самому Тронтгейму, который поставлял собак для знаменитой экспедиции Фритьофа Нансена и теперь выполнял заказ для экспедиции Георгия Седова, попала на глаза лихая упряжка с высоким и сильным вожаком во главе. Упряжка, взвихривая снег, как ветер пронеслась по одной из улиц Тобольска.
Тронтгейм знал толк в лайках и разыскал приглянувшуюся упряжку. Он долго любовался вожаком — могучим псом с широкой грудью и крепкими лапами. Рост выделял его даже среди крупных собак. Пса покрывала белая шерсть, не очень длинная, но густая и грубая. Из-за своей белизны он слился бы со снегом — мешали черная мочка носа и рыжие подпалины над глазами и на груди.
Не колеблясь, Тронтгейм нарек вожака именем, которое носило судно Фритьофа Нансена: Фрам.
С хозяином удалось поладить довольно быстро, и вскоре вместе с другими тобольскими лайками Фрам был отправлен в Архангельск, где готовилась экспедиция к Северному полюсу.
Новая жизнь поначалу ничем не радовала. Фрама привязали цепью к столбу в пыльном дворе, заставленном ящиками и тюками. Люди жили напротив в старом деревянном доме. С утра они разбредались по делам, собаками интересовались мало. Кормить, правда, кормили, но всякий раз пищу приносил кто-нибудь другой, и невозможно было понять, для чего нужны лайки, если их не запрягают в нарты и не берут на охоту.
Землячки Фрама вели себя беспокойно. Проголодавшись, скулили, разгребали лапами землю, провожали лаем каждого случайного воробья, рвались, звеня цепями и хватая их зубами.
Ералаш во дворе удесятерился, когда к сорока двум тобольским лайкам прибавилось сорок архангельских — пестрых, длинношерстных и визгливых.
Фрам не принимал участия в собачьих концертах. Он с пренебрежением смотрел на суетливую возню Тюльки — низкорослой, пятнастой суки, привязанной но соседству. Разумеется, вынужденное бездействие томило и его — могучий организм жаждал нагрузки, простора. Страдало и честолюбие вожака, привыкшего к власти и теперь приравненного ко всем остальным.
Лишь один раз, перед самым отплытием из Архангельска, люди «пощекотали» честолюбие Фрама.
Начальник экспедиции почему-то вздумал обойти всех собак, привязанных во дворе. Он был в форме морского офицера, с блестящими пуговицами, в высокой фуражке с кокардой. Начальник, очевидно, торопился, потому что возле лаек не задерживался, бегло переговариваясь со своими спутниками. И вдруг он остановился возле Фрама и, оглянувшись на товарищей, сказал:
— Смотрите, вот это порода!
Незнакомец потрепал Фрама по холке — Фрам отнесся к этому спокойно. Когда же человек в форме морского офицера положил ему на спину руку и оперся всей тяжестью своего тела, Фрам напряг мускулы и резко повернул голову к чужой руке.
Нет, он не зарычал, не оскалил клыки. Офицер, видно, и раньше имевший дело с собаками, оценил благородную сдержанность пса и, снова потрепав его но холке, произнес:
— Ну, ну, не сердись.
Собственно, на этом и закончилось общение Фрама с тем, в ком через несколько месяцев он признал своего хозяина.
Наутро собак поместили в клетки, клетки погрузили на палубу «Святого Фоки», и началось плавание.
Море встретило корабль враждебно. «Святого Фоку» мотало, как скорлупу, он кренился с боку на бок, собаки сбивались в кучу, рычали и грызлись.
Чем дальше подвигались на север, тем становилось холоднее. Вода, разбиваясь о борт, тут же замерзала, одевая корабль ледяной коркой.
Появились и настоящие льдины. Издали наблюдать за ними было приятно. Плавучие белые острова величественно проходили мимо судна. Но вот настал день, и льдины словно взбесились; они тыкались, как слепые, о «Святого Фоку», сотрясая его до основания. Люди носились по палубе, привязывали к бортам бревна. Судно подавалось то вперед, то назад, пытаясь вырваться из плена.
Ночью разразился шторм. Скрежетали льдины, стонал корпус «Святого Фоки». Фрам думал, что сейчас провалятся под ним доски и он уйдет в ледяную воду. Не будь этой проклятой клетки, он поплыл бы, благо не так далеко виднелась земля.
Но доски не провалились, и плавать не пришлось. К утру буря утихла, судно сковали льды, палубу и берега ближнего острова выбелил снег.
Здесь суждено было зимовать Фраму. Здесь началась его дружба с морским офицером, которого он чуть не схватил за руку в Архангельске перед отплытием в Арктику.
III
Фрам не удивлялся ранней сентябрьской стуже. Он родился и вырос на Севере. Что ж, море сковало льды, закружились вьюги, засвистел ветер — пришла зима. Он привык, что теплые дни проносятся быстро, а холодные держатся долго.
Люди всегда чем-нибудь недовольны. Когда «Святой Фока» вмерз в лед, они так всполошились, что и собак покормить забыли. А начальник экспедиции дня два или три ходил вообще сам не свой, хмурый, как туча.
Фрам не был посвящен в планы людей. Ему было все равно, где зимовать — у берегов Земли Франца Иосифа или у берегов Новой Земли, откуда до полюса гораздо дальше.
Что бы люди ни говорили и ни думали, одна выгода была очевидна. Судно перестало мотать по воде, сотрясать льдинами. Матросы принялись перетаскивать ящики, задраивать щели, заколачивать лишние двери, что-то ладить и строить на берегу.
На спардеке корабля — так называли верхнюю палубу — отворились наконец опостылевшие клетки. Собак вывели на лед.
Фрам ловил языком порхающие снежинки, вилял хвостом, вдыхал свежесть молодого снега. И тут, на льду, он увидел нарту — обыкновенную деревянную нарту, скрепленную ремнями. Он радостно залаял на нее, будто встретил давнишнюю знакомую.
Нельзя сказать, что у Фрама только приятные воспоминания были связаны с нартами. Но в глубине его души проснулось что-то важное, не случайное и не преходящее. Может, это была радость стремительного бега, власть над расстояниями, кровь, поющая в жилах, и покорность ведомых собак?
Рядом со «Святым Фокой» нарты казались маленькими, почти игрушечными. Фрам обнюхал ремни, постромки, упряжь, уловил на ней запах рук, которые приносили ему пищу. Так пахли руки Григория Линника.
Сам Линник — коренастый, насупленный — стоял неподалеку с начальником экспедиции. Они переговаривались.