Снова наступило молчание. И снова Морису стало неловко оттого, что отец сидит перед ним, как перед малознакомым человеком, но ничего более не приходило юноше на ум, хотя он лихорадочно соображал, как бы выйти из этого неприятного положения.
Наконец генерал кашлянул в кулак и недовольно пробасил:
— Что это мы сидим, словно на приеме у императрицы? Давай поговорим как мужчина с мужчиной. Я солдат и привык к прямоте и откровенности. Что-нибудь случилось у тебя в твоей… как ее… семинарии? — И отец, приподняв одну бровь, поглядел на Мориса.
— Я ушел оттуда, отец, чтобы никогда более туда не возвращаться, — глухо проговорил Морис.
— Почему же?
— Потому что я не хочу быть попом. Это дело не по мне, отец.
— А кем же ты желаешь стать?
— Как и вы, отец, офицером.
— Прекрасно! — загремел генерал. — Лучшего ответа я и не ожидал от тебя, сынок! Я частенько думал, что, будь я дома, никогда бы не бывать тебе в семинарии. Но когда я вернулся, было уже поздно. Да что говорить! Двойная радость сегодня в моем доме и во всей империи, ибо одним попом сегодня стало меньше и одним офицером больше!
Отец встал. Встал и Морис. Отец хлопнул Мориса по плечу и, лукаво прищурившись, спросил:
— А не хлопнуть ли нам по рюмке кунтушовки, господин корнет? Не откажите в просьбе старому вояке!
И снова Морис оказался в Вене. Только теперь была на нем не черная сутана, а сине-красный мундир кадета императорской артиллерийской офицерской школы. И не надтреснутый звон колокола поднимал его с постели, а пронзительный крик полковой трубы; тишину храма сменил гром пушек на полигоне, проникновенный шепот проповедников — хриплые команды капралов.
И не только внешне изменилась жизнь Мориса. Все старые представления о плохом и хорошем, о добре и зле, о добродетелях и пороках перевернулись на сто восемьдесят градусов.
Семинарист должен был более других качеств развивать в себе скромность, непротивление злу, считать ложь одним из величайших грехов. Кадет превыше всех других добродетелей ставил силу, бесшабашную удаль; кумирами кадетов были повесы и дуэлянты, умевшие к тому же ловко обманывать своих командиров.
Семинарист считал нарушение любой из заповедей священного писания — смертным грехом. Он не должен был без содрогания думать об убийстве, воровстве, обмане. Кадетам с первого же дня внушали: что армия существует для того, чтобы убивать; что солдат имеет право взять в захваченном им городе все, что будет угодно его душе; что если он не обманет противника, то противник непременно обманет его.
В училище в чести были лихие конники, отчаянные драчуны на пистолетах и шпагах, молодцы, умевшие не пьянея выпить добрую кварту старого вина.
Семинария не научила Мориса этому. Правда, еще ребенком он носился на лошадях по лугам и дорогам отцовского имения, но драться на шпагах или саблях и стрелять из мушкета или пистолета не умел. И только крайняя необходимость заставила Мориса схватиться за пистолеты, когда напали на них волки.
Боясь насмешек своих новых товарищей, знавших о его недавнем церковном прошлом, он целыми часами пропадал в зале, где с утра до вечера звенели клинки, в манеже, где объезжали коней, на стрельбище, где облаками стлался пороховой дым и без конца гремели выстрелы.
Упорство вскоре принесло свои плоды: не прошло и года, как Морис и в офицерской школе стал одним из лучших учеников.
Ему казалось, что теперь, когда он ничем уже не отличается от других кадетов, действительность плац-парада и казармы должна восприниматься им точно так же, как и другими его новыми товарищами. Однако время шло, но различия между семинарией и казармой все еще казались Морису настолько разительными, что даже старые, давно ему известные места в Вене он стал воспринимать по-новому. Если в бытность свою семинаристом Морис, прогуливаясь по Грабену, с глубоким благоговением взирал на колонну Святой Троице, которую в 1679 году поставил император Леопольд в честь избавления города от чумы, и с замиранием сердца смотрел на исцеляющие мощи или чудотворную икону, то, став кадетом, юноша с не меньшим волнением осматривал старые городские стены, выщербленные турецкими ядрами, и часами просиживал в библиотеке, рассматривая схемы блистательных маневров Конрада Валленштейна, Евгения Савойского и Яна Собеского. И если раньше, услышав звон большого колокола на южной башне собора святого Стефана, Морису казалось, что сам угодник божий, чье имя носит собор, зовет его на молитву, то теперь при первом же громовом раскате медного Левиафана, весившего тысячу триста пудов, Морис вспоминал, что этот великан отлит из стволов турецких пушек, захваченных австрийцами в бесконечных войнах с султанами Блистательной Порты.
В артиллерийской школе очень многое было совсем не таким, как в семинарии, но, когда прошел год, юноша стал обнаруживать странные вещи, дотоле ловко скрывавшиеся от него под мишурой мундиров и знамен, прятавшиеся за Звуками оркестров и топотом сапог. Он заметил, что многое сближает казарму с монастырем, сближает в главном: в том, для чего готовят священников и офицеров, какие мысли вбивают им в голову с церковных амвонов и с кафедр, за которыми стоят военные преподаватели. Он увидел, что и в семинарии и в казарме людям запрещено думать и сомневаться; он увидел, что и в семинарии и в казарме младший должен беспрекословно подчиняться старшему; он увидел, что в семинарии бог и папа, а в казарме бог и император являются предметами слепого поклонения для всех. И здесь и там их воспитывали в ненависти к людям, которые мыслили иначе, чем они и служили под иными, чем они, знаменами.
И когда Морис понял это, его вновь постигло разочарование, правда, не столь сильное, как в семинарии, ибо здесь его энергия и молодой задор находили выход, но все же и на военную службу он стал смотреть уже не так восторженно, как прежде.
Морис и в училище был первым: обладая прекрасной памятью, натренированной еще в семинарии, он сразу схватывал то, на что у других уходили часы, а иногда и дни. Помогло Морису и то, что отец его был не последним человеком в императорской армии и многие офицеры, служившие в артиллерийской школе, знали генерала Беньовского.
Морису оставалось еще один год проучиться в школе, чтобы затем выйти оттуда офицером артиллерии, когда в августе 1756 года прусский король Фридрих II напал на союзную Австрии Саксонию. Началась война, вошедшая в историю под названием Семилетней. Морис, к этому времени уже заметно тяготившийся порядками училища, подал рапорт о досрочном выпуске из школы, для того чтобы отправиться на театр военных действий. Однако сдать экзамены досрочно ему не разрешили. Все это время училище будоражили вести о военных успехах прусского короля. Сначала пришло сообщение о том, что союзник Австрии, польский король Август III, занимавший к тому же и трон курфюрста Саксонии, ведет себя очень трусливо. Август, как говорили в Вене, согласился пропустить прусскую армию через Саксонию к границам Австрийской империи. Август клялся своим врагам-пруссакам строго сохранять нейтралитет и даже предложил прусскому королю предоставить заложников. Он соглашался без боя отдать врагу три саксонских города, где Фридрих мог бы разместить свои гарнизоны, но Фридрих с презрением отверг сделанные ему предложения, соглашаясь только на безоговорочную капитуляцию всей саксонской армии. Вместо того чтобы поднять брошенную ему Фридрихом перчатку и выступить навстречу пруссакам, Август покинул столицу Саксонии Дрезден и, бросив армию в крепости Пирна, уехал в Польшу.
В середине сентября прусские войска перешли Рудные горы, отделявшие Саксонию от Чехии, и 1 октября вступили в бой с австрийцами у города Лободиц. Бой этот окончился безрезультатно, но 16 октября Фридрих овладел Пирной, захватив в плен почти всю саксонскую армию.
После этого грозная опасность нависла над чешскими Землями Австрийской империи. Ранней весной 1757 года Фридрих двинулся к Праге. В Вене с большой тревогой следили за развитием событий. Говорили, что если на помощь Австрии немедленно не придут союзники — русские и французы, — то стремительный Фридрих через три недели может победителем въехать в Вену.
Эти-то события и заставили начальника артиллерийской школы по-новому, на сей раз более благосклонно, взглянуть на кадета Беньовского и разрешить ему досрочно пройти испытания для получения диплома поручика императорской армии.
В апреле 1757 года Морис блестяще сдал экзамены и тотчас же уехал в чешские земли, через границы которых один За другим шли полки прусского короля.
Недолго, однако, довелось Морису прослужить под австрийскими знаменами. 14 октября 1758 года в бою у деревни Гохкирхен, в котором король Фридрих едва не попал в плен к австрийцам, пуля попала Морису в левую ногу, повредив кость. Генерал Гедеон Эрнст Лаудон, командир корпуса, в котором Морис служил, отправил его домой долечиваться и отдыхать, снабдив его на всякий случай рекомендательным письмом. Лаудон любил Мориса, и молодой офицер платил своему командиру тем же, восхищаясь его честностью, прямотой и храбростью.
Письмо, адресованное дворянству прибалтийских провинций, откуда Лаудон был родом, скорее напоминало охранную грамоту, и когда Морис брал его из рук генерала, его не оставляли сомнения относительно полезности этого документа. Однако жизнь рассудила иначе…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
рассказывающая о праздной жизни двух великовозрастных балбесов, о серебряной монете в десять шиллингов и о чудотворной иконе, охраняемой братьями Паулинского ордена
Рана Мориса, вначале не внушавшая опасений, заживала медленно. Всю зиму он провел дома, пытаясь наладить дела в хозяйстве, из-за войны шедшие хуже, чем прежде. Жизнь в Вербове текла спокойно и мирно, как вдруг глубокой зимой Морис получил письмо от брата своей матери, жившего в Венгрии. Дядя писал, что становится старым, часто болеет и не знает, удастся ли ему повидать сестру и Мориса. «Приехать к вам я едва ли смогу, — писал дядя, — но если Морис сумеет, пусть приезжает, я буду ему весьма рад».
Морис никогда дотоле не видел своего дядю, но по рассказам матери знал, что брат ее богат, мягкосердечен и вследствие этого ничего не может поделать с двумя своими сыновьями — недорослями семнадцати и восемнадцати лет, кутилами и мотами, отличавшимися к тому же буйным и необузданным нравом.
Раннею весной дядя прислал еще одно письмо, в котором уже настоятельно просил Мориса приехать к нему. Морис быстро собрался в дорогу и выехал к дяде. Встреча со стариком была необыкновенно теплой, и, оказавшись в его доме, Морис сразу же понял, что дела дяди обстоят намного хуже, чем можно было предполагать по письмам.
Сыновей его не было уже больше месяца. Они где-то кутили и не появлялись дома.
С неделю дядя присматривался к Морису, а затем как-то вечером позвал его в свой кабинет.
— Ты видишь, Морис, — сказал дядя, — что дни мои сочтены. Если я оставлю имение этим балбесам (иначе дядя никак не называл своих сыновей), они пустят его на ветер через три месяца после того, как снесут меня на кладбище. Впрочем. — добавил он, — я не уверен, что хотя бы один из них пойдет за моим гробом.
Морис пытался уверить дядю, что он еще крепок, что здоровье его не так уж плохо.
Дай бог, чтоб слова твои оказались справедливыми, — сказал старик, — но чувствую я, что мне все же следует озаботиться судьбою моего имения, и я решил завещать его тебе.
Морис вскочил. Он отказывался, благодарил старика, говорил, что ему всего этого не надо, что он офицер, что жизнь его пройдет под знаменами и никому не известно, куда заведут его дороги служения Марсу. Но дядя настаивал на своем.
Следующим вечером в присутствии нотариуса, управляющего имением и местного священника дядя подписал завещание.
Вскоре Морис уехал, так и не повидавшись со своими беспутными братьями. Однако когда молодые буяны возвратились домой, дядя побоялся сказать им о своем решении. Дворовые не любили и боялись братьев настолько, что и из них ни один не сказал молодым баричам о недавнем приезде нотариуса.
Дядя умер через полтора месяца после отъезда Мориса. Тем большим было удивление братьев, когда было оглашено завещание их покойного отца. Они сразу же заявили, что никуда не уйдут из дома, в котором родились, и не дадут ни гроша интригану и проходимцу, который опутал больного, выжившего из ума старика. Братья подали на Мориса в суд и, не дожидаясь окончательного решения, стали распродавать имение по частям.
Узнав об этом из письма, посланного старостой, Морис помчался в Венгрию. Староста деревни, принадлежавшей в прошлом дяде Мориса, писал, что если законный наследник не приедет немедленно, то мужики в скором времени пойдут по миру. Приехав в город, в суде которого ждала решения поданная на него жалоба, Морис понял, что надеяться ему не на что: наглые рожи судейских, их глумливые ухмылки лучше всего познакомили Мориса с состоянием дела.
В деревню он приехал ночью. В корчме Мориса встретил заспанный кабатчик.
— Слава богу, — сказал он, — наконец-то вы приехали! Мы уж решили: пришла наша погибель. Черт вселился в молодых баричей, того и жди, что подпалят деревню либо перестреляют всех из мушкетов.
— Зови мужиков, — сказал ему Морис, — да поживее! До света нужно управиться с негодяями.
Во главе толпы крестьян Морис вошел в дом.
Как он и думал, братья после очередной попойки спали словно убитые. Ни один из них не пошевелил и пальцем даже тогда, когда люди Мориса потащили их из постелей, затем, как дрова, свалили на телегу и вывезли за границу имения. Возвратившись обратно, дворовые рассказали Морису, что ни один из пьяниц не проснулся даже после того, как с телеги их переложили на землю.
Утром братцы, удивленные происшедшей с ними метаморфозой, появились на задах усадьбы. Хотя не было у них на двоих и одной капли совести, все же постеснялись они пройти в ворота имения в исподнем белье и пробирались в него задами, как воры. А так как все двери, ведущие из дома во двор, Морис велел запереть, то волей-неволей пьяницы должны были идти в дом через парадный вход.
Каково же было их удивление, когда на крыльце увидели они Беньовского.
Даже через много лет Морис не мог без смеха вспоминать выражение, появившееся тогда на опухших лицах его братцев.
Сначала они обалдело таращили на него глаза, а затем огласили окрестности неистовой руганью и криками. Чем сильнее они ругались и кричали, тем более смеялись собравшиеся вокруг крестьяне. То, что братцы стояли с соломой в всклокоченных волосах и в одном белье, которое к тому же было перепачкано травой и землей, делало их еще более смешными и нелепыми.
Наконец кто-то из жалости выкинул из окна их одежду. Забрав ее, братья побрели прочь от дома, время от времени останавливаясь и грозя собравшимся кулаками. Морис и дворовые дружно покатывались со смеху, но уже вскоре стало ясно, что веселье их было преждевременным: братья добрались до Вены, быстро добились аудиенции у канцлера и представили дело наиболее выгодным для себя образом. Канцлер предписал немедленно возвратить имение двум негодяям, а Мориса за самоуправство и бесчинства схватить и посадить в тюрьму. К счастью, добрые люди уведомили Мориса чуть раньше, чем прибыли стражники, и он бежал из дарованного ему имения, не дожидаясь осуществления правосудия.
Для Мориса, приговоренного к аресту, дорога в армию была закрыта, возвращение в Вербово было равнозначно добровольному заточению в тюрьму. Обескураженный происшедшим, почти без средств, Морис отправился в путь, еще не зная толком, где найдет себе пристанище.
Одно было ясно — надо как можно скорее выбираться из Венгрии.
В других землях империи Габсбургов, или Австро-Венгерского королевства, как еще называли ее, тоже было опасно, однако в Венгрии, где полиция уже искала его, Морис не мог оставаться ни часа.
В государство Габсбургов входили, кроме Австрии и Венгрии, земли чехов, словаков, многочисленных славянских народов Балканского полуострова.
Морис решил пробираться на север и через пять дней благополучно пересек границу с Польшей.
Теперь ему надо было добраться до Лифляндии, найти там имение барона Лаудона и, воспользовавшись данным ему рекомендательным письмом, прибегнуть к благосклонной поддержке остзейского рыцарства.