Он повстречался с Петиско, когда в очередной раз ехал в колониальную школу для индейцев взять кое-какие книги для Дэвида Брума.
Два фермера поймали молодого дикаря, у которого не было особого значка, служившего пропуском для индейцев всех племен к востоку от границы округа Энрико. Жестоко избитый индеец еще продолжал сопротивляться, когда на тропинке показался Ланс. Ужасно довольные своей добычей мужланы не скупились на тычки и пинки и не сразу заметили хорошо одетого юношу, направившего к ним своего коня.
— Что он сделал? — спросил Ланс, спешившись.
— У него нет значка, ваша честь, — ответил один из фермеров. — Мы отвезем его в джеймстаунскую тюрьму, он явно с Запада, иначе обязан был бы носить губернаторский значок.
— Но вы избили его до полусмерти! — возмутился Ланс. — Отпустите его и убирайтесь!
Они швырнули юного дикаря на землю, но тот, как кошка, тут же вновь оказался на ногах, шаря руками по поясу в поисках несуществующего оружия.
Ланс схватил его за плечи и удержал от опрометчивой атаки на своих мучителей.
И тут, к изумлению Ланса, этот полуголый парень заговорил на хорошем английском языке.
— Я — Петиско, из племени чискиаков, — сказал он. — Я учусь в школе для индейцев. Мне не нужен значок.
— А ты сказал им об этом? — спросил Ланс.
— Я ничего не сказал этим собакам.
Лансу было нелегко объяснить фермерам, что, собственно, произошло и почему он вмешался. Они рассчитывали получить вознаграждение от шерифа за поимку незарегистрированного индейца и теперь, яростно протестуя против его освобождения, держались нагло и воинственно.
В свои пятнадцать лет Ланс выглядел довольно хрупким, однако фермерам пришлось убедиться в том, что этот юный джентльмен в щегольском бархатном камзоле и широкополой шляпе сделан из стали и пороха. Отправив одного из них ударом кулака на землю, Ланс бросил второго через бедро, и оба застыли у его ног в нелепых позах.
Тут Петиско предложил их убить и уже собрался исполнить свое намерение, когда свинцовый кулак Ланса, описав короткую дугу, врезался снизу в его подбородок. Придя в себя, Петиско сел, озадаченно потирая нижнюю челюсть и недоумевая, как это он, воин по рождению, со стальными мускулами, вдруг снова оказался на земле. Все еще не разобравшись в происшедшем, он покорно последовал за Лансом в колониальную школу.
Петиско был, по его собственным словам, боевым вождем чискиаков и протеже отца Блэка из школы для индейцев, куда он ходил уже три зимы, изучая обычаи и нравы белых людей.
Он оценивающе взглянул на Ланса и добавил:
— Из тебя выйдет хороший охотник. Если, конечно, есть ружье…
— Есть, — улыбнулся Ланс.
— С кремневым ударным замком? — с завистью спросил индеец.
— Да, а ствол из отличной испанской стали.
Петиско вздохнул:
— У тридцати моих охотников всего четыре голландских ружья с кремневым колесцовым замком. Из них стреляет только одно. И мой народ ест рыбу вместо мяса. От этого он слабеет.
— А разве в школе отец Блэк кормит тебя рыбой? — удивился Ланс.
— О нет! У нас там говядина, свинина и оленина, — ответил Петиско и добавил, ударив себя кулаком в грудь: — Я сильный воин.
Благородная гордость дикаря была близка и понятна Лансу. После их первой встречи он дважды навещал его в колониальной школе и часто приглашал к себе в замок Клейборна. Махнув рукой на губернаторские эдикты, строжайше запрещавшие снабжать краснокожих огнестрельным оружием, Ланс подарил молодому вождю отличное ружье с кремневым ударным замком, и они стали вместе охотиться в непроходимых дебрях верховья Чикагомини-ривер.
У небольших костров, разжигаемых для приготовления пищи, Петиско был куда словоохотливее, чем Пео, и Ланс начал понимать тот конфликт с самим собой, который возник у этого полуцивилизованного индейца.
— Я думаю по-английски, — говорил Петиско. — Для индейца думать по-английски плохо.
— Ты христианин?
— Нет. Но думаю по-английски. Люблю ружья. Люблю говядину. Люблю соль. Плохо для индейцев.
— Англичанин не смог бы убить медведя ножом, как ты.
— Да, я действую, как индеец, — признал Петиско.
— А почему отцу Блэку не удалось обратить тебя в нашу веру?
Петиско немного помолчал, подбирая слова, а затем ответил:
— У англичан всего один дьявол. У индейцев их сотни. Я не могу отказаться от дьяволов моего народа.
— А что ты думаешь о Едином Господе?
Петиско фыркнул:
— У индейцев нет Бога или богов… У них только дьяволы.
— У белых людей дьяволов тоже хватает, — улыбнулся Ланс. — Не таких, как твои, возможно, но от этого они не перестают быть дьяволами.
— Наверное, я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Петиско. — Я видел ваших дьяволов. От них болят кости и внутренности, от них пухнут пальцы… Да и сейчас один из дьяволов терзает мой народ. Вы зовете его «оспа».
Ланс не выдержал прямого взгляда вождя и опустил глаза.
— Есть еще дьявол по имени «ром», — продолжал индеец, — и дьявол по имени «проповедь». Знаешь ли ты, что я, Петиско, читаю и переписываю по памяти Заповеди Блаженства? Я умею считать до тысячи. Я знаю наизусть почти все послания апостола Павла… И тем не менее мои люди умирают от оспы и у них всего одно ружье.
Оба долго молчали. Наконец Петиско сказал:
— Я уведу свое племя. Я научу их быть охотниками.
— А я помогу тебе, — горячо подхватил Ланс, но, заметив выражение, мелькнувшее на гордом лице юного вождя, поспешно добавил: — Ты и меня можешь многому научить, Петиско. И если ты не имеешь ничего против, я был бы счастлив узнать твой народ.
Петиско успокоился. Пристально поглядев в глаза сидевшему перед ним белому юноше, он сказал:
— Ты сделал меня своим другом. Я сделаю тебя своим братом.
Три лета подряд Ланс и Пео были частыми гостями племени Петиско в лесных чащобах долины Раппаханнок. Сначала сэр Мэтью категорически возражал, но так как в тех местах не было лихорадки, а Ланс каждый раз возвращался окрепшим и повзрослевшим, он смирился.
Воины-чискиаки научились неплохо охотиться с огнестрельным оружием, делать из полосок стали ножи и капканы на бобров, а в благодарность посвящали Ланса и Пео в тайны жизни леса, неведомые ни одному бледнолицему, включая торговцев, давно уже проложивших тропы ко многим индейским поселкам.
Вскоре Ланс начал искренне восхищаться чискиаками, хотя и не смел признаться в этом отцу или кому-либо еще из обитателей восточного побережья. Они были сильнее и смелее англичан. Во многом индейцы и вправду напоминали жителей Эллады и Трои, о которых рассказывал ему Брум в долгие зимние месяцы. Их кодекс чести мало чем отличался от описанного Гомером. Ланс знал индейцев, хитрых, как Улисс, безрассудно отважных, как Гектор, упорных, как Аякс и Теламон. Он открыл для себя, что этот лесной народ дружелюбен, вежлив, щедр и добр к своим соплеменникам, но жесток и беспощаден к преследователям и гонителям. Вернее, был жесток и беспощаден до тех пор, пока в Джеймстауне не ввели публичную казнь: суд, состоящий из благовоспитанных и всеми уважаемых джентльменов-христиан, постановлял вынуть у преступника кишки и сжечь их у него на глазах, пока он еще не умер и мог это видеть…
Оспа и корь унесли многих чискиаков, пережить их смогли лишь сильнейшие телом и духом. В охотничьих лагерях в западных лесах Ланс ни разу не видел больного индейца, жирного индейца или индейца-калеку. Им было незнакомо расстройство желудка, а о столь диковинных «зверях», как подагра и ревматизм, они даже не слышали. У них не краснели глаза и не выпадали зубы. Если их ранили, то раны заживали быстро, не гноясь.
Ланс без труда нашел общий язык с молодыми охотниками племени. Благодаря крепким мускулам и ловкости, он никогда не проигрывал в состязаниях и мог померяться силами даже со взрослыми воинами, а в стрельбе из лука, хотя и пускал стрелу на английский манер, не уступал никому, в том числе и самому Петиско.
Летняя охота больше походила на разведку: во время долгих походов на запад они искали места, где больше пушного зверя, с тем чтобы потом, когда ударят холода и мех возрастет в цене, вернуться сюда опять. Разбившись на маленькие отряды, чискиаки забирались очень далеко, доходя до самых голубых гор. Во время этих рейдов и были обнаружены пять ручьев, богатых бобрами, и небольшое соляное озеро, у которого в изобилии паслись олени, жирные, как скот на ярмарке в Девоне.
Ланс и Пео обходились в этих походах без лошадей, поскольку в лесу не было подходящего корма. Маленькие виргинские пони могли, как и олени, перебиваться какое-то время мхом, но и им, чтобы совсем не ослабеть, все же требовалось зерно, а маис весьма ценился в западных лесах, и его берегли для воинов.
На лесной тропе Ланс одевался как индеец и думал как индеец. В конце летней охоты, вернувшись в шумный поселок чискиаков, возмужавший юноша с грустью понял, что скоро вновь придется становиться англичанином.
Отрочество проходило. Еще одно счастливое, полное приключении лето осталось позади. Надо было возвращаться в скучное общество белых, к говядине и баранине, креслам и пуховым перилам, короткой шпаге на перевязи, кружевам и пуговицам. Отец нуждался в его помощи, дабы следить за сбором урожая зерна, кастрированием кабанчиков и сушкой табака. Соседи же полагали, что подходит время и ему принять участие в вершении судьбами многообещающей колонии его величества под названием Виргиния.
Счастливо избежав в западных лесах болезней, терзавших людей на плантациях, Ланс в эти суматошные осенние дни мог работать за троих. Отец был очень им доволен, соседи же зеленели от зависти. К наступлению зимы замок Клейборна наполнился всеми необходимыми припасами. А вскоре ударили холода, напомнившие старому солдату зимы в Шотландии…
Сэр Мэтью жестоко страдал в сезон холодов. И не столько от старых ран и болезней, сколько от тоски по Англии. Ностальгия сжигала ему сердце.
Он сильно тосковал по жене. При жизни она часто попрекала его. Как-то она выбила у него из рук кубок с вином и устроила форменный скандал за то, что он привел в дом своих солдат, пахнувших седлами и потом, неумеренно пивших и рвавших шпорами дорогие фламандские ковры. Но, несмотря ни на что, она заботилась о семейном уюте и была хранительницей домашнего очага.
Закрыв глаза, старый рыцарь почти чувствовал, как ее нежная рука гладит ему щеку и треплет бороду, за которой он давно перестал следить; слышал ее мягкий голос, присоединяющийся к его собственному, дабы усовестить непослушного Ланса…
Залаяла собака, и сэр Мэтью открыл глаза. Сон наяву растаял…
В облаке морозного воздуха в комнату ворвался Ланс. Его лицо раскраснелось от ледяного ветра с реки. Пар от дыхания осел инеем на волчьей шубе, которую он бросил у порога, а сам подошел к камину и грел руки у огня.
— У нас есть устрицы, сэр, — сказал Ланс отцу, — а Пео подстрелил молодого гуся вам на воскресный обед. Господи, ну и мороз!
Сэр Мэтью, не вполне оправившийся от нахлынувших воспоминаний, с удивлением слушал еще не окрепший басок своего сына, еще вчера, казалось бы, качавшегося в колыбели в Кенте.
— Глупо рисковать, мальчик мой, выходя из дома в такие холода. Я…
— Да. да, — поспешно перебил его Ланс, — мы отыскали для вас настоящее чудо природы: устрицы величиной с обеденную тарелку. Целый бушель их сейчас маринуется в персимонском вине, а позже мы запечем их в камине. Кстати, отец, в селении Ноттувей, что выше по реке, свирепствует оспа. Десять индейцев умерли и много больных. Заразу к ним занес какой-то торговец-шотландец.
— Зажги-ка свечи, парень. Оспа, говоришь? Хорошо еще, что моя болезнь не столь опасна… Но, уверяю тебя, приступы подагры так мучительны! А устриц мы отведаем за ужином.
Ланс пересказал ему и остальные новости: губернатор Беркли приказал построить ему карету, первую в Виргинии; поселок Мартинз-Хандред практически погребен под толстым слоем снега; Джонатан Майндж потерял одну из лошадей в зыбучих песках неподалеку от мыса Кансл-Поинт…
Так они сидели и мирно разговаривали о делах колонии, и это вновь напомнило сэру Мэтью упорядоченную жизнь в старой доброй Англии. Старый рыцарь по-прежнему считал себя англичанином. И не только себя, но и многих других осевших здесь плантаторов. В глубине души он надеялся, что и сама колония рано или поздно станет второй Англией. Первыми высадились на эту благодатную землю в 1607 году отчаянные искатели наживы и приключений, потомки которых и теперь, в 1670 году, жили в колонии. Мужчины умирали от лихорадки, но с каждым кораблем прибывали новые поселенцы… И все же во всей Виргинии насчитывалось не более полудюжины поселков. На тысячи квадратных миль дикого леса, раскинувшегося до самого горизонта, лишь в прибрежной зоне то и дело попадались возделанные участки плантаций, причудливо обрамленные по краю крохотными бухточками и заливчиками, созданными приливами.
Ноздри сэра Мэтью зашевелились, и он гневно взглянул на сына:
— Сколько раз повторять, чтобы ты не вносил в комнаты эту вонючую волчью шкуру?
Ланс молча взял шубу, вышел и вернулся уже без нее. Неодобрительно сдвинув брови, отец окинул придирчивым взглядом его красное от мороза лицо, странно скроенный зимний камзол из медвежьей шкуры и черные суконные бриджи, заляпанные грязью и замерзшими солеными брызгами.
— Сущий дикарь! — заявил он, хлопнув себя по колену. — Ты что, совсем потерял гордость? Да любой незнакомец примет тебя за какого-нибудь паршивого йомена или белого раба с Ямайки. Где ваши перевязь и шпага, сэр Ланселот Клейборн?
— Я одеваюсь по погоде, сэр. Что до шпаги, то в каноэ и в лесу она лишь помеха, а перевязь… я вырос из нее, вот и поменял на роанок.
— На что?!
— Роанок — это украшения из раковин. Индейцы используют их в качестве посланий. Вот, смотрите.
На ладони юноши лежало нечто напоминавшее четки — из плотно нанизанных раковин шириной в два дюйма, изукрашенных рисунками.
— Языческая мишура! — фыркнул сэр Мэтью.
— Не совсем так, сэр, — осторожно возразил Ланс, ища во взгляде отца признаки подлинного гнева, и, не обнаружив таковых, смело продолжал: — Я выменял его у старого индейца из племени вейаноков. У него были и другие, но этот мне понравился больше всех. Смотрите, рисунок, похожий на звезду, означает луну, или, по-нашему, месяц. А это — падающий лист, то есть октябрь. Здесь, ниже, знак скорби, а еще ниже — фигурка лежащего человека, перед которой изображен тотемный символ клана, рыба осетр. А все вместе означает, что клан осетра племени вейаноков потерял в октябре воина.
Старый рыцарь был явно заинтересован. И против воли чувствовал гордость за сына, ходившего по лесу так же спокойно и уверенно, как по коврам замка Клейборна. Но, вовремя опомнившись, сэр Мэтью снова нахмурился и строго сказал:
— Переоденься к ужину, парень. И вообще, займись наконец собой, а то источаемый тобою запах отобьет у всех аппетит.
Ужин был сервирован на старинный манер. В зале восточного крыла, вокруг длинного дубового стола стояла вся челядь, за исключением слуг-негров. На столе дымились жареная оленина, огромный пирог, вареный окорок и тушеная индейка с горохом и изюмом в качестве гарнира. Из напитков подали пиво в высоких кружках и несколько кувшинов красного вина. В каждом конце залы было по огромному камину, полному раскаленных углей, изгнавших сырость и промозглый холод. Толстые свечи в мощных настенных подсвечниках мягко освещали помещение.
Среди приглашенных были Генриетта Харт, теперь владелица процветающей таверны в низовьях реки, у Хог-Айленда, и сосед Клейборнов Роджер Кендолл со своей очаровательной свояченицей Энн Шорт, недавно прибывшей из Англии. Для гостей поставили табуреты.
Леди села по правую руку от сэра Мэтью, укрывшего колени меховой полостью, дабы защититься от сквозняков; напротив нее с мрачным видом уселся наставник Брум, которого кокетливые глазки мисс Шорт уже успели ранить в самое сердце; Роджер Кендолл расположился напротив Генриетты Харт, буквально светившейся от счастья быть принятой в столь изысканной компании. Последним сидел Ланс, созерцавший все приготовления к ужину и старавшийся унять свой зверский аппетит.
Ближе к другому концу стола, на лавках расположились экономка Гуди Болард, раскрасневшаяся от возни у очага, управляющий Абрам Гейл и Нед Пео. Также было оставлено место для Генри Питуса, старого слуги, помогавшего у камина Черной Кендейс готовить устриц.