Набоков рассмеялся:
– Поздравляю, князь, с новым назначением. Поверь, это полезная работа. К делу приступить немедля.
Кабинет в новом подотделе ничем не отличался от прежнего – те же окрашенные в неопределенный цвет стены, те же преклонного возраста столы – поизносились в канцелярских потугах, те же разговоры, и в то же время все было другим, потому что новое назначение так мистически совпало с чтением письма знатнейшей дамы. «Государыня велела говеть…» О милая, милая… Вспоминать о ней тяжкий грех, но ведь вспоминается: перед глазами стоит зимняя дорога, крутятся колеса, дует ветер, вздувая поземку… или вдруг затихнет все, и на лес хлопьями посыплется снег. Красота вокруг такая, что хочется плакать и молиться.
У знатной дамы много имен – Софья, Фредерика, Августа и, наконец, Екатерина, но есть еще одно имя, сейчас наверняка забытое окружающими ее царедворцами, – Фике. Так звали худенькую девочку в заячьих мехах. Она очень спешила в Россию, что не мешало ей мило переглядываться и кокетничать со случайным попутчиком – геттингенским студентом.
Первой бумагой, которую Никита оформил в этот день, был паспорт на имя Ханса Леонарда Гольденберга, дворянина, представленного прусскому послу. Дворянин прибыл в Россию по делам купеческим, а именно: для купли пеньки и парусины.
Счастливых вам дел, Ханс Леонард…
Глава, которая могла бы называться вступлением, если бы она была первой
Спешу предупредить читателя, что глава эта носит чисто справочный характер, а то, что имеет отношение к сюжету, умещается в конце ее в четырех абзацах. Дать краткую историческую справку о событиях, предшествующих нашему повествованию, автора понуждает, быть может, не излишняя добросовестность, а скорее наивная вера, что это интересно.
Если читатель придерживается другого мнения, то он смело может опустить эту главу, помня, что, встретив в тексте незнакомые имена из семьи Романовых, их царедворцев и иностранных послов, ему следует отлистать страницы назад и найти требуемые пояснения.
Заранее прошу прощения за рассыпанные там и сям сведения о политической жизни XVIII века. Эти справки в какой-то мере замедляют развитие сюжета, зато дают возможность автору перевести дух, а также объяснить себе самой внутреннюю логику мыслей и поступков своих персонажей.
Итак… В XVIII веке одним из самых важных вопросов внутренней русской политики был вопрос о престолонаследии. Виной тому было то, что государь наш Петр Великий (или Петр Безумный, как по сию пору называют его в мусульманском мире) имел соправителя, и, хоть брат его Иван был от природы «скорбен головою» и умер в тридцатилетнем возрасте, потомство его, по русским законам, обладало такими же правами на престол, как и дети самого преобразователя.
При жизни Петр I имел неоспоримую политическую силу и мог не считаться с конкурирующей великокняжеской ветвью. Будь сын его, Алексей, способен продолжить дело, начатое отцом, старая традиция престолонаследия была бы продолжена: от отца к старшему сыну, то есть по прямой нисходящей линии. Но Алексей был отцу врагом. Чем кончилась их распря, известно каждому, и только о способе убийства несчастного царевича историки спорят до сих пор.
Мы не будем на этих страницах обсуждать величайшую пользу и величайший вред, которые нанес России Петр Великий, скажем только, что дело преобразователя, как он его понимал, было главным в его жизни и он не мог позволить себе передать трон русский в случайные руки. Поэтому и появился указ, по которому наследник назначался самим правителем.
Вполне разумный указ, беда только в том, что Петр, всем сердцем радея о соблюдении этого указа и понимая всю его значимость, так и не успел при жизни назначить себе наследника. В предсмертный час он прохрипел только: «Оставлю все…» – и умолк навсегда. Наверное, это только легенда, за правдивость которой нельзя поручиться, но даже теперь, два с половиной века спустя, больно и досадно думать, что пошли природа сил государю еще на минуту, и выдохнул бы он всеми ожидаемое имя, и не было бы всей последующей чехарды, которая образовалась потом вокруг русского трона.
Хотя по зрелом размышлении, будь у Петра эта лишняя минута, будь даже лишний предсмертный час, он бы и его употребил не на точное указание имени наследника, а на выбор, который мучил его не только последние годы, но и секунды.
Меншиков с гвардейцами посадил на престол царственную супругу – Екатерину-шведку, которая через два года преставилась от желудочной болезни. Злые языки говорили, что она была отравлена засахаренной грушей – конфетами, что были разложены на подносах по всему Летнему дворцу.
А дальше на русском троне сидели поочередно: молодая ветвь то Ивана, то Петра – и все вроде Романовы. Петр II – внук Петра Великого и сын названного Алексея, далее – Анна Иоанновна – вторая дочь «скорбного головой» Ивана, Анна Леопольдовна, регентша, тоже Иваново семя – его внучка, – и сам царствующий младенец Иоанн, свергнутый Елизаветой, хоть и носил фамилию Брауншвейгского, занимал трон вполне законно, потому что приходился правнуком слабоумному Ивану Романову.
Ноябрьской ночью 1741 года Елизавета Петровна по лютому холоду шла с гвардейцами от Смольного дворца к Зимнему брать власть – каких только смешных и неожиданных аналогий не таит в себе русская история!
Для всей России Елизавета – Петрова дочь – была давно ожидаемой государыней, и закон закрыл глаза на то, что этих прав она не имела. Даже Русская Церковь словно забыла, что родилась Елизавета за три года до брака родителей. А что для церковников есть более презренное, чем внебрачное дитя?
Но то, что закон не был строг, а Церковь забывчива, было во благо России. Ложь во спасение? Может быть, и так. Правда иногда бывает так страшна и остра, что не лечит, а убивает душу. Да и кому была нужна на престоле кровавая Анна Иоанновна с ее верным Бироном и чего хорошего можно было ждать от жалкой ненавистной народу Брауншвейгской фамилии? Свергнутого младенца Ивана с семейством отправили вначале в Ригу, затем решили сослать в Соловки, но ввиду трудности транспортировки задержали в Холмогорах, что в семидесяти верстах от Архангельска.
Взойдя на престол, Елизавета сразу позаботилась о назначении наследника. Государыне тридцать два года, она молода, здорова и вполне способна к деторождению, но по мудрому совету своего окружения не хочет обзаводиться мужем, дабы не делить с ним многострадальный трон русский.
Положение усугубляется еще и тем, что и по петровской линии Елизавету нельзя признать законной наследницей – первой в очереди на трон. Существует Тестамент о престолонаследии, подписанный четырнадцать лет назад ее матерью – Екатериной I. По этому Тестаменту взошел в свое время на трон Петр II, спустя четыре года он умер от оспы. «…А ежели великий князь без наследников преставится, то имеет по нем права Анна Петровна (старшая дочь Петра Великого) со своими десцендентами, однако ж мужеского пола наследники по женской линии пред женскими предпочтение имеют…»
Анна Петровна умерла, но ее «десценденты», а именно сын Карл-Петр-Ульрих, обретающийся в Голштинии, имел куда больше прав на престол, чем его царственная тетка. Карл-Петр-Ульрих Голштинский – Романов по матери, немец по происхождению и воспитанию. Кроме того, в силу родственных связей он имел одинаковые права как на русский, так и на шведский трон. Но не шестнадцатилетнему мальчишке выбирать, где ему править, за него все решает Елизавета. Она вызывает его в Россию и назначает своим наследником.
Распорядившись таким образом судьбой двух законных претендентов на престол, Елизавета предоставила своему окружению развернутую письменную и устную кампанию для упрочения своего политического положения. С амвонов загремели проповеди, с театральных подмостков потек елей, поэты и лиры славословили Лучезарную.
«О матерь своего народа! Тебя произвела природа дела Петровы окончать!» Это Сумароков, он высказал главное из того, что ждала от Елизаветы Россия. Государыня не только дочь Петра, но и продолжательница деятельности его. Образ Петра был «канонизирован», все, что он делал, думал, собирался делать, было верно, прекрасно и неоспоримо. Годы после смерти Петра расценивались однозначно: как времена упадка, страданий, мрака и застоя.
На празднике коронации Елизаветы было дано роскошное театральное действо «Милосердие Титово».
Начиналось все трагически. На сцене плакали дети и девы в «запустелой стране», рыдала лютня, надрывалась флейта: «О, как нам жить в этом хаосе и мраке?» Но вплывала в сопровождении «веселого хора и поющих лиц» на облаке прекрасная Астрея – она спасет несчастную страну! Астрею сопровождали пять добродетелей государыни: Храбрость, Человеколюбие, Великодушие, Справедливость и Милость. Можно продолжать, подробно пересказать все действо, найти в нем и величественные, и смешные стороны. Хотя не стоит излишне насмешничать: все понимают, что бироновщина – это плохо, а Елизавета – хорошо.
Вернемся к наследнику – Карлу-Петру-Ульриху. Он приехал в Россию, кляня и ненавидя все русское, король прусский – его кумир. Подражая Фридриху II, он играет на скрипке, на флейте и в войну, правда, пока еще оловянными солдатиками.
Очень скоро двор и сама Елизавета убедились, что великий князь и наследник – юноша ума недалекого, образования скудного, характер имеет вздорный, а также излишне привержен Бахусу, то есть пьет без меры в компании самых непотребных людей – егерей да лакеев – и быстро пьянеет.
Но выбор был сделан, и выбор законный. Голштинского князя обратили в греческую веру, нарекли Петром Федоровичем и занялись поиском невесты, дабы «не пресеклась его линия и дала свои десценденты».
Выбор невесты и привоз ее в Москву – это целая глава в русской истории. Бестужев настаивал на браке наследника с Марианной Саксонской, желая упрочить этим союз с Саксонией и прочими морскими державами, читай с Англией. Елизавета медлила и размышляла. Какая Марианна, почему Марианна?
Надо сказать, что Елизавета, доверив Бестужеву руководство страной, по-человечески его недолюбливала. Она ценила его ум, отдавала должное его умению вести политическую интригу, защищала от наветов, которых было великое множество во все семнадцать лет его правления. Историки писали, что в середине XVIII века вся европейская политика, казалось, была помешана на том, чтобы правдами и неправдами свергнуть русского канцлера. Фридрих II с негодованием заявлял, что даже если Елизавета откроет заговор Бестужева против нее, то и тогда будет его защищать.
Все это так, но канцлер столь часто раздражал Елизавету, настолько часто смел быть скучным, назидательным, неизящным, что уж если появилась возможность проявить свою волю в таком женском деле, как выбор невесты, то она с удовольствием этим воспользовалась. Кандидатура Марианны была не единственной. Противники Бестужева – лейб-медик Лесток и воспитатель великого князя швед Брюммер – имели свои виды на невесту великого князя Петра Федоровича.
Надо ли объяснять, что брак наследника – вещь наиважнейшая, в каком-то смысле он надолго определит политику не только в России, но и повлияет на дела в Европе. Креатура Лестока – Брюммера – четырнадцатилетняя девица из маленького городка Цербст под Берлином. Софья-Фредерика-Августа, дочь прусского генерала Христиана Анхальт-Цербстского и жены его Иоганны, особы шустрой, пронырливой, словом, интриганки международного масштаба. Почему удалось Лестоку и Брюммеру уговорить государыню на этой девочке остановить свой выбор?
Родство с немецким домом было в традиции русского двора, традиция эта была заложена Петром I. Кроме того, нищая и незаметная принцесса, по мысли Елизаветы, не имела своего лица и не могла стать исполнителем чьей-либо чуждой России воли. Но чуть ли не главным было то, что Софья Цербстская была племянницей покойного и, как казалось государыне, еще любимого жениха – Карла Голштинского.
Жениха выбрал Елизавете отец – Петр I, между молодыми людьми возникли самые теплые чувства. Уже и свадьба была назначена, и вдруг накануне важного события принц Карл умирает от оспы. Юная Елизавета была безутешна, даже теперь, по прошествии почти двенадцати лет, при воспоминании о женихе на глаза ее навертываются слезы.
Софья Цербстская с матерью Иоганной была вызвана депешей в Россию. Им надлежало ехать скрытно под именем графинь Рейнбек, дабы шпионы прусские и прочие, а особливо чуткие уши Бестужева, которые и на расстоянии тысячи километров улавливали нужный звук, не услыхали до времени важной тайны.
В любом учебнике истории можно найти дату путешествия графинь Рейнбек – январь 1744 года, из дневников и писем можно установить, как бедствовали они в дороге, ночуя на убогих постоялых дворах, как боялись угодить в полыньи при переезде рек, как страшились разбойников.
Забытым осталось только маленькое дорожное происшествие, а именно: случайное знакомство с русским студентом, который в зимние вакации путешествовал по Германии. Студент прилично изъяснялся по-французски и отлично – по-немецки, вежливым поведением смог угодить маменьке и, конечно же, пленился очаровательной дочкой. Она выглядела несколько старше своих лет – дать ей можно было все семнадцать, – стройная, оживленная, веселая.
Светло-карие глаза ее, словно вбирая в себя цвет величественных «танненбаум» (ах, как прелестно звучало это в ее устах!), становились зелеными, остренький подбородок нетерпеливо вскидывался вверх – она словно торопила карету: скорей, скорей!
Молодой студент и сам не понял, как изменил маршрут. Вместо того чтобы своевременно повернуть к Геттингену, он увязался за каретой и следовал за ней до самой Риги, и только здесь у городской ратуши он узнал, в кого сподобила судьба его влюбиться. Для всех эта девушка, бывшая графиня Рейнбек, стала принцессой Цербстской, а молодой студент все еще таил в душе очаровательное прозвище Фике, губы помнили вкус ее губ, и смех звучал в ушах, словно колокольчики в музыкальной шкатулке.
Никита не поверил. Здесь ошибка, недоразумение, сплетня, если хотите! Никакая она не невеста, а если и везут ее с маменькой в Петербург в царской, роскошной карете, так только потому, что они гостьи государыни. В сопровождении негодующего Гаврилы Никита поспешил в Петербург – им надо объясниться! Пусть Фике сама скажет, что предназначена другому, а вся их дорожная любовь – только шутка, каприз!
Он прожил в Петербурге месяц или около того, так и не встретившись со своей случайной попутчицей. Государыня и весь двор находились в Москве, туда и поехала принцесса Анхальт-Цербстская с дочерью.
Никита терпеливо ждал их возвращения, хотя надежд на встречу не было никаких. Теперь он точно знал, что познакомился в дороге не просто с чужой невестой, а невестой наследника. Каким-то неведомым способом его дорожное приключение стало известно отцу, наверное, Гаврила проболтался. Князь Оленев не стал устраивать сыну разнос, не попрекнул его за беспечность, но сделал все, чтобы Никита как можно скорее вернулся в Геттинген и продолжил учение.
Тайная любовь Никиты стала известна друзьям. Саша не удержался от того, чтобы позубоскалить: «Много насмотрено, мало накуплено…» Он не желал относиться серьезно к увлечению друга. «Считай, что она умерла, – и дело с концом!» – таков был его совет. Алеша был деликатнее, никаких советов не давал. «Вот ведь угораздило тебя…» – и весь сказ. Он считал, что любовь Никиты сродни болезни – лихорадке или тифу, и втайне надеялся, что время эту болезнь излечит.
Четыре года – большой срок. У Никиты хватило ума поставить на своих воспоминаниях жирный крест, но с самого первого дня возвращения домой он ждал, что судьба пошлет ему случай встретиться с бывшей Фике, ныне их высочеством, великой княгиней Екатериной.
О возобновлении каких бы то ни было отношений не могло быть и речи, но ведь он клятву давал на постоялом дворе близ Риги. Забытая Богом дыра среди снегов, жалкая халупа, где Иоганна, Фике, горничная Шенк и вся их челядь вынуждены были ночевать в одной слабо протопленной комнате. За окном выл ветер, в соседней горнице плакали дети, собака надрывалась от лая, чуя волков, а Никита и Фике целовались в холодных сенцах.
– Будете моим рыцарем? – Она спрашивала очень серьезно. – Будете верны мне всю жизнь?
– Да, да… – твердил Никита восторженно, стоя перед ней на одном колене.