Что же до чувств Мерседес, то о них никто не знал, кроме нее самой. Она была хороша собой, из знатной семьи, и ее ожидало богатое наследство. Ей не раз приходилось слышать о мнимых недостатках дона Луиса от тех, кто завидовал его удачам и красоте: ведь в XV веке, так же как и сегодня, пороки часто скрывались за приятной внешностью! При таких обстоятельствах лишь немногие девушки решились бы открыто выказать свои чувства, пока еще не сделан окончательный выбор и не принято решение связать с любимым свою судьбу наперекор всему свету. Пылкая восторженность, столь свойственная юной кастильской красавице, умерялась природной осмотрительностью, которая удерживала ее от поспешных решений. Этому способствовали и всякие условности, обычно связывавшие девушек ее положения. Поэтому даже сам дон Луис, следивший за каждым ее взглядом и жестом с нетерпением и проницательностью влюбленного, так и не знал, сумел он тронуть ее сердце или нет. Но сейчас благодаря непредвиденному стечению обстоятельств, от которых часто зависят судьбы людей влюбленных и не влюбленных, все эти сомнения должны были разрешиться самым внезапным и непредвиденным образом.
Победа испанского оружия, новизна обстановки, события всего этого шумного дня взволновали Мерседес, и ее чувства, обычно глубоко скрытые и подавляемые девичьей застенчивостью, сегодня рвались наружу. Она, чья улыбка всегда была приятна, глаза всегда ясны, а лицо вспыхивало от малейшего душевного волнения, в тот вечер улыбалась особенно радостно, глаза ее сверкали еще ярче и румянец на щеках полыхал еще горячей.
Когда донья Беатриса вышла из комнаты, оставив молодых людей наедине впервые после возвращения Луиса из последнего путешествия, Мерседес опустилась на роскошный диван, где лишь накануне возлежала одна из принцесс рода Абдаллахов, а юноша поспешил устроиться на низеньком табурете у ног своей возлюбленной.
— Я всегда чтил нашу королеву, — быстро заговорил Луис, — но сейчас моя признательность и уважение к ней многократно возросли! Жаль только, что она послала за моей любимой тетушкой всего один раз, — три было бы втрое лучше! И дай бог, чтобы ее присутствие было столь необходимо нашей повелительнице, чтобы без нее она не могла решить ни одного государственного вопроса и вообще держала ее при себе как можно дольше! Тогда бы я воспользовался счастливым случаем и наконец высказал вам мои чувства, донья Мерседес!
— Луис де Бобадилья, я слышала, что чувства глубже всего вовсе не у всех, кто больше всех и громче всех о них говорит.
— Но и у таких людей есть чувства! Мерседес, как можете вы сомневаться в моей любви? Она росла вместе со мной, зрела вместе с моим разумом и теперь настолько с ним неразрывна, что, о чем бы я ни думал, передо мной возникает ваш образ. Я вижу вас во всем, что есть на земле прекрасного! В пении птиц я слышу ваш голос и звуки вашей лютни, а теплый ветер с благоуханных островов кажется мне вашим дыханием.
— Вы чересчур долго вкушали легкомыслие французского двора, дон Луис, и, видно, успели забыть, что у кастильских девушек простые и искренние сердца — им ни к чему нежные серенады!
Будь наш герой постарше или поопытнее в обращении с женщинами, он бы только обрадовался такому ответу, а в особенности тому, каким тоном он был высказан. Но Луис этого не понял.
— Вы жестоко несправедливы ко мне! Как можно называть это «серенадами»?! Я могу сомневаться в своих собственных мыслях и чувствах, все, что произносят мои уста, подсказано сердцем. Вспомните, Мерседес, ведь я люблю вас с самого детства! Уже тогда вы стали для меня единственной, хотя мы оба еще были детьми, увлеченными играми и забавами невинного возраста.
— Да, поистине невинного, — повторила Мерседес, и взгляд ее загорелся, словно светлые воспоминания о веселых проказах тех дней подбавили в него огня. И разом, в одно мгновение, рухнула стена, которую возвели между ними годы постоянных наставлений и поучений. — Вот тогда вы действительно были искренни, Луис! Тогда я всей душой верила в вашу дружбу, верила, что вы с радостью исполняете мои желания.
— О, спасибо, спасибо вам за эти драгоценные слова, Мерседес! Первый раз за два года вы говорите со мной откровенно, впервые называете меня просто Луисом, без этого проклятого титула «дон»!
— Кастильский дворянин не может забывать о своем высоком звании и не должен позволять этого другим, — ответила наша героиня с таким видом, словно уже сожалела о допущенной ею фамильярности. — Благодарю вас за то, что вы сразу мне об этом напомнили, дон Луис де Бобадилья.
— Что за несчастный у меня язык — всегда болтает не то, что нужно! Но подумайте, разве мои слова, и дела, и все помыслы не говорят о желании служить вам одной, прекрасная Мерседес? Когда сама королева приветствовала мою победу на последнем турнире, разве не вас искал я глазами? Разве было у вас хоть одно желание, которое я тотчас не бросился бы исполнить?
— Было, Луис. Осмелюсь напомнить вам, что я была против вашего последнего путешествия на север, но вас это не удержало. Я чувствовала, что донья Беатриса недовольна: ваша любовь к странствиям ей не по душе, она боится, что так вы совсем превратитесь в бродягу и навлечете на себя немилость королевы.
— Знаю: вы только потому и хотели меня удержать, но вместо этого лишь оскорбили мое самолюбие. Мне было горько думать, что Мерседес де Вальверде судит обо мне так плохо, что действительно опасается, как бы человек с моим именем и положением не связался с шайкой пиратов! — Откуда вы знаете, что я так о вас думала?
— Если бы вы попросили меня остаться ради вас, Мерседес, — нет, если бы вы даже возложили на меня тягчайшие обязанности, как на своего рыцаря, или подарили мне хоть каплю вашей благосклонности, я бы скорее расстался с жизнью, чем с Кастилией! Но даже ласкового взгляда я не получил в награду за все, что мне пришлось за вас выстрадать…
— Выстрадать, Луис?
— Разве это не страдание и не мука? Я люблю вас так, что готов целовать землю, по которой вы ступаете, а в ответ — ни доброго слова, ни дружеского взгляда, ни единого знака, который бы говорил, что та, чей образ я храню в душе, как святыню, относится ко мне хоть немного иначе, чем к беззаботному бродяге и ветреному искателю приключений!
— Луис де Бобадилья, тот, кто знает вас по-настоящему, не может о вас так думать!
— Тысячу благодарностей за эти добрые слова и еще десять тысяч за ласковую улыбку, которая их сопровождала! А теперь, любимая, я готов исполнить любое ваше желание…
— Мое желание, дон Луис?
— Готов претерпеть самые суровые упреки в нескромности и неприличии, лишь бы вы снизошли до меня и сказали, почему вам не безразличны мои поступки, почему они доставляют вам радость или, скажем, огорчение.
— Но как же может быть иначе? Разве вы, Луис, могли бы равнодушно следить за судьбой человека, которого знали с детства и уважали как друга?
— «Уважали»! Ах, Мерседес, неужели большего я не заслужил?
— Это совсем не мало, Луис, когда уважают. Тот, кто ценит добродетель, не отдаст свое уважение недостойному, а вас, зная ваше золотое сердце и рыцарскую доблесть, невозможно не уважать. К тому же я никогда ни от кого не скрывала своего уважения к вам.
— Вы говорите это так, словно нечто другое скрываете. Ах, Мерседес, будьте снисходительны до конца! Признайтесь, что к чувству уважения примешивалось, пусть изредка, пусть совсем робко, но другое, более нежное чувство! Признайтесь!
Мерседес вспыхнула, однако и на сей раз не дала желанного ответа. Некоторое время она молчала. А когда заговорила, то голос ее звучал неуверенно и часто прерывался, словно! она сама не знала, нужно ли и можно ли говорить о том, что она собиралась сказать.
— Вы много путешествовали, Луис, много бывали в дальних краях и даже навлекали на себя кое-чье недовольство своей любовью к бесконечным скитаниям, — осторожно начала Мерседес. — Почему бы вам снова не завоевать доверие вашей тетушки тем же самым способом, каким вы его потеряли?
— Я вас не понимаю. Вы, воплощение осторожности, — и вдруг такой странный совет!
— Люди скромные и осторожные хорошо обдумывают свои поступки и слова, и таким можно верить. Если не ошибаюсь, смелый замысел Колумба поразил вас, хотя вы и попытались скрыть это за насмешливыми речами.
— Отныне я буду относиться к вам еще с большим уважением, Мерседес, потому что, несмотря на мое дурацкое поведение и легкомысленную болтовню, вы сумели разглядеть истинное чувство, затаенное в самой глубине моей души. Да, вы не ошиблись! С тех пор как я услышал об этом грандиозном плане, он не выходит у меня из головы. Образ генуэзца теперь все время появляется рядом с вашим, любимая, он у меня в сердце и перед глазами. И мне кажется, что в его словах должна быть доля истины: столь благородный замысел не может состоять из одной лжи!
Мерседес не сводила с дона Луиса пристального взгляда, и огромные прекрасные глаза ее постепенно разгорались тем ярким огнем восторга, который обычно бывает глубоко скрыт и вспыхивает лишь в минуты сильного душевного волнения.
— Да, в нем не может быть лжи! — торжественно проговорила Мерседес. — Само небо внушило генуэзцу его высокий замысел, и рано или поздно он докажет свою правоту. Представьте себе, что корабль обогнул всю землю, далекие восточные и жаркие страны приблизились к нам и тень креста осенила даже опаленный солнцем Катай! Это возвышенные, смелые мечты, Луис, и тот, кто может их осуществить, тот, кто удостоится чести быть участником столь великого дела, покроет себя неувядаемой славой!
— Клянусь небом, я завтра же с утра найду генуэзца и попрошу его взять меня с собой! Если дело стало только из-за денег, то это легко поправить.
— Вы говорите, как подобает благородному, щедрому и бесстрашному кастильцу! — воскликнула обычно сдержанная Мерседес с несвойственным ей пылом. — Вот слова, достойные Луиса де Бобадилья! Но у нас обоих сейчас не так уж много золота, а для такого дела его понадобится гораздо больше, чем может найтись у простого подданного. Кроме того, в случае успеха Колумб откроет обширные новые земли, которыми надо будет кому-то управлять и распоряжаться, так что подобная экспедиция под силу только нашим государям. Мой могущественный родственник герцог Медина Сели подробно ознакомился с планами Колумба и отнесся к ним одобрительно, как это видно из его писем к королеве. Но даже он считает это дело для себя непосильным и употребил все свое влияние, чтобы склонить нашу повелительницу на сторону генуэзца. Поэтому нечего и думать, что вы один сумеете осуществить столь великое предприятие, если им не заинтересуются наши государи.
— Вы знаете, Мерседес, при дворе я не пользуюсь влиянием и ничем не могу помочь Колумбу! Король слишком холоден, осторожен, неискренен и смотрит косо на всех, кто на него не похож.
— Луис, стыдитесь! Вы находитесь в его дворце под его кровом и пользуетесь его покровительством и гостеприимством!
— Нет, только не я! — с горячностью возразил юноша. — Это жилище моей царственной повелительницы доньи Изабеллы. Гранада завоевана Кастилией, а не Арагоном. О королеве, Мерседес, вы не услышите от меня ни одного непочтительного слова, ибо она так же благородна, справедлива и добра, как вы. А что касается короля, то у него множество тех же самых недостатков, которые присущи всем нам, корыстным и безнравственным мужчинам. Даже среди самих арагонцев вряд ли найдется хоть один юный рыцарь с горячей кровью, который бы искренне и честно любил дона Фердинанда. Зато донью Изабеллу боготворит вся Кастилия!
— Может быть, вы отчасти и правы, Луис, но все равно говорить об этом опасно. Дон Фердинанд наш король, и, хотя я не так уже много бываю при дворе, мне кажется, что тем, кто вершит судьбы простых смертных, часто приходится потакать их слабостям, чтобы порочность людей не восстала против самых мудрых решений. Кроме того, как можно искренне любить жену и не уважать ее мужа? Мне кажется, супруги так тесно связаны между собой, что у них один характер, одни достоинства и одни недостатки.
— Надеюсь, вы не станете сравнивать искреннее благочестие и добродетели нашей царственной повелительницы с осторожностью и лукавством нашего погрязшего в интригах короля!
— Я не хочу их сравнивать, Луис. Мы обязаны их одинаково чтить и повиноваться им обоим. И если в донье Изабелле больше искренности и чистосердечия, присущего женщинам, то разве не объясняется это теми различиями, которые существуют между женщиной и мужчиной?
— Если бы я действительно думал, что вы хоть в какой-то мере относитесь ко мне так же, как к этому расчетливому и лицемерному королю Арагонскому, я бы при всей моей любви к вам сбежал куда глаза глядят, чтобы не сгореть со стыда!
— Никто не собирается вас равнять с лицемерами или обманщиками. Просто иногда бывает лучше промолчать, чем говорить правду, а вы этого не умеете, вот как сейчас. А когда вам об этом говорят, у вас делается такой вид, словно вы готовы ринуться на обидчика и пронзить его копьем!
— Должно быть, я не очень-то хорошо выгляжу, если мой вид вызывает у вас подобные мысли, прекрасная Мерседес! — с упреком ответил юноша.
— Я вовсе не себя имела в виду, — поспешила поправиться Мерседес, и на щеках ее снова вспыхнул румянец. — Ко мне вы всегда были снисходительны и добры, Луис. Я только хотела, чтобы, говоря о короле, вы высказывались осторожнее.
— Ну хорошо. Вы начали говорить о том, что я морской бродяга…
— Нет, нет! Я таких слов не говорила! Это ваша тетушка могла бы так сказать, да и то без всякого намерения вас обидеть. А я сказала, что вы много путешествовали и побывали в дальних краях.
— Хорошо. Возможно, я и заслужил прозвище бродяги, поэтому не стану жаловаться. Вы сказали, что я много странствовал, повидал далекие земли, и с одобрением отзывались о планах генуэзца. Насколько я понял, вы хотите, чтобы я присоединился к этому искателю приключений, не так ли, Мерседес?
— Да, Луис, вы меня правильно поняли. Я считаю, что это смелое предприятие вполне достойно вашего дерзкого разума и вашей воинской доблести. А слава, которую оно вам принесет в случае успеха, заставит забыть все ваши прежние ошибки, совершенные под влиянием горячности и неопытности.
С минуту дон Луис молчал и пристально смотрел на разрумянившееся лицо Мерседес. Глаза ее сияли огнем возвышенного восторга, но в сердце юноши зашевелился червь ревности и сомнения. Он спрашивал себя, действительно ли это прелестное создание так искренне печется о его судьбе и не кроется ли за желанием отправить его в дальний путь какая-нибудь задняя мысль?
— Больше всего я хотел бы сейчас заглянуть в вашу душу, донья Мерседес, — наконец проговорил он. — Девичья скромность и робость очаровывают и ослепляют нас, делая вашими рабами, и в то же время держат нас в полном неведении. Всем этим чарам я предпочел бы сейчас открытую схватку на поле боя с поднятым забралом! Значит, вы хотите, чтобы я отправился в экспедицию, которую большинство разумных и осто рожных людей, в частности дон Фердинанд, коего вы так чтите, считают безумной и обреченной на верную гибель? Если это так, я завтра же отправлюсь куда глаза глядят, лишь бы избавить вас от своего ненавистного присутствия и не мешать вашему счастью!
— Как вы можете говорить так, дон Луис! Что дало вам право для столь жестоких и несправедливых подозрений! — воскликнула Мерседес. Подобное недоверие заслуживало самых суровых слов, несмотря на всю свою гордость, девушка не могла совладать с собой, и слезы обиды брызнули у нее из глаз. — Вы знаете, что никто здесь не желает вам зла, вы знаете, что все готовы воздать вам должное, хотя от сдержанных и осторожных кастильцев трудно ожидать, чтобы они относились к такому скитальцу, как вы, с тем же одобрением, как к какому-нибудь любезному придворному или добродетельно-суровому рыцарю.
— Простите меня, дорогая Мерседес, но ваша холодность и неприязнь порой сводят меня с ума!
— Холодность! Неприязнь! Как вам не совестно, Луис де Бобадилья! Когда Мерседес де Вальверде была такой с вами?