— О, теперь я понял, все понял, ваше превосходительство, — сказал сэр Вальтер, потирая свои белые руки с радостью человека, благополучно выбравшегося из самого запутанного лабиринта. — Я переделаю свои депеши и позабочусь, чтобы лорд Пальмерстон узнал положение дел Аргентинской республики именно с той точки зрения, на которую изволили мне указать ваше превосходительство.
— Делайте, как вам угодно. Я желаю только одного, чтобы вы сообщали своему правительству одну правду, — проговорил диктатор с таким неестественным равнодушием, что беспристрастный наблюдатель понял бы, что именно теперь начинается самая суть дела.
— О, за мной дело не станет! — воскликнул посланник. — Но нужно и вам самим объявить это...
— Зачем?
— Разве вашему превосходительству не желательно заручиться помощью Англии?
— Что же она может сделать для меня?
— Она может, например, заставить Францию прекратить свое вмешательство в...
— Вы, кажется, уже предлагали мне такого рода посредничество Англии в самом начале наших неурядиц.
— Предлагал, ваше превосходительство, но...
— Но не проходило ли с тех пор все время только в том, что вы ожидали по этому поводу инструкций и не получали их?
— Да, это верно, сеньор генерал, но я убежден, что при первом же слове Англии, французский король пришлет уполномоченного для улаживания этого грустного недоразумения между французской колонией и вашим превосходительством.
— А ради чего он это сделает?
— Ради того, что положение Франции в настоящее время очень трудно. В Алжире война разгорелась с новой силой, так как Абдель-Кадер принялся за дело чрезвычайно энергично. В восточном вопросе Франции противостоят четыре великих державы, вмешавшиеся в распрю между турецким султаном и египетским пашой. Сейчас пятнадцать кораблей, четыре фрегата и несколько мелких судов отправлены французским правительством в Дарданеллы. Если Франция не откажется от своих претензий, или если Россия захочет защищать Константинополь, то Франции в скором времени придется выслать в Дарданеллы все свои морские силы. Внутреннее состояние Франции тоже далеко не из спокойных: попытка Страсбурга подняла на ноги всех бонапартистов и старые партии поднимают парламентерское знамя; министерство Сульта, если еще не свергнуто, то с часу на час может ожидать катастрофы; оппозиция работает изо всех сил, чтобы сделать президентом совета одного из своих влиятельных членов. При подобных условиях Франции необходимо укрепить более прежнего свой союз с Англией, а потому французское правительство не захочет из-за такого пустяка, как ла-платское дело, ссориться с английским и уступить ему при первом же изъявлении его неудовольствия.
— Ну, это дело ваше, для меня оно совершенно безразлично, сеньор посланник. Константинополь и Алжир меня нисколько не интересуют. А что касается блокады, то вы знаете, она вредит кое-кому гораздо больше, чем мне, — заметил Розас.
— Знаю, знаю, сеньор генерал, — с живостью ответил Спринг: — последствия продолжения блокады Ла-Платы ложатся всей своей тяжестью на английскую торговлю.
— А известно вам, какой английский капитал заключен в Буэнос-Айресе и почему французская эскадра держит ее тут взаперти?
— Знаю. Два миллиона ливров в местных съестных припасах, портящихся с каждым днем.
— А сколько приходится тратить ежемесячно для возможного сохранения этих припасов?
— Двадцать пять тысяч ливров, ваше превосходительство.
— Совершенно верно, сеньор Спринг.
— Я уже сообщал обо всем этом своему правительству.
— Знаете вы также, на какую сумму приостановлено британских мануфактурных изделий в Монтевидео?
— На миллион ливров, я и на это указал лорду Пальмерстону.
— Стало быть, вам нравятся такие потери, раз вы знаете о них, — проговорил с улыбкой Розас. — Впрочем, это дело ваше. О вкусах не спорят... Если вы довольны этими результатами блокады, то мне только остается радоваться за вас, а сам я уже сумею от нее избавиться.
— Мне давно известно, что ваше превосходительство все можете сделать и никогда ни перед чем не растеряетесь, — с льстивой улыбкой заметил сэр Вальтер.
— Ну, положим, не все, сеньор посланник, — возразил Розас, откидываясь на спинку кресла и снова пронизывая англичанина до дна его души своим острым взглядом, — далеко не все. Например, когда посланник иностранного государства укрывает в своем доме унитария, преследуемого правосудием, я не могу рассчитывать, чтобы этот посланник пришел ко мне, откровенно рассказал об этом и попросил для своего протеже милости, в которой я никогда не отказал бы ему.
— Разве, что-нибудь подобное случилось?.. Какой же посланник мог решиться на такую дерзость? Соблаговолите сказать, ваше превосходительство, на кого вы намекаете? — проговорил сэр Вальтер с видимым изумлением.
— А вы сами его не знаете, сеньор Спринг? — инквизиторским тоном продолжал Розас.
— Даю вашему превосходительству честное слово...
— Довольно! — резко перебил диктатор, сразу поняв, что ошибся, и цель, ради которой он собственно призывал министра и употребил столько труда, не достигнута. — Довольно! — повторил он, вставая, чтобы скрыть бешенство, исказившее его лицо.
Сэр Вальтер опять смутился, охваченный новым притоком недоумения в виду странного, трудно объяснимого поведения Розаса.
Последний прошелся несколько раз взад-вперед по столовой, затем вдруг остановился, как вкопанный, положив руку на спинку стула, на котором бедный мулат тщетно боролся с дремотой, и стал напряженно к чему-то прислушиваться.
По улице неслась во весь опор лошадь и вскоре остановилась перед домом диктатора.
— Какая-нибудь депеша из полиции, — заметил англичанин, пользуясь случаем вновь завязать беседу, так круто оборванную Розасом.
— Ошибаетесь, сеньор, — сухо возразил диктатор, — эта лошадь из предместья и всадник ее простой гаучо, а не полицейский комиссар, который загнал бы ее так, что она упала бы перед моим домом.
Спринг молча пожал плечами и встал со своего места.
В столовую вошел Корвалан с пакетом в руках.
Розас схватил пакет, поспешно разорвал конверт, развернул письмо и пробежал его глазами. После первых строк, лицо диктатора исказилось такой дикой злобой, что сэр Вальтер, видевший это, не решался верить своим глазам.
— Вы удаляетесь, сеньор Спринг? — произнес не своим голосом Розас, прерывая чтение и протягивая руку.
— Да, я не хочу мешать вашему превосходительству.
— Когда намерены вы отправить пакетбот?
— Послезавтра, сеньор генерал.
— Это очень долго. Заставьте своего секретаря поработать так, чтобы пакетбот мог отплыть завтра после полудня... вернее говоря — сегодня, потому что уже четыре часа утра.
— Хорошо, пакетбот отправится сегодня в шесть часов вечера, ваше превосходительство.
— Очень благодарен. Покойной ночи, сеньор Спринг, — произнес диктатор, слегка наклоняя голову.
Отвесив несколько поклонов, посланник удалился.
— Корвалан, проводите сеньора Спринга! — приказал диктатор.
— Сеньор! Что это вы приказали сделать с еретиком? — закричал мулат, очнувшись от своей дремоты. Ему показалось, что английского посланника повели на казнь.
Но Розасу было не до разговоров, сев на свое место, он положил перед собой на стол письмо, подпер руками голову и стал внимательно перечитывать его, вдумываясь в каждое слово. По мере того, как он читал, глаза его наливались кровью, на лбу напрягались жилы, а лицо, попеременно, то бледнело, то краснело.
Немного спустя, он грубо выгнал мулата, заперся в своем кабинете и принялся шагать от одной двери к другой. Он скрежетал зубами, потрясал кулаками, топал ногами, проявляя порывы самого необузданного бешенства.
Глава XI
ДОННА МАРСЕЛИНА
Утро пятого мая было ясное, и свежий ветерок, пропитанный запахом фиалок и жасмина, в изобилии росших на песчаных равнинах Барракаса, разгонял густой и сырой ночной туман.
В течение всего апреля шли проливные дожди, как будто сама природа хотела способствовать невзгодам, обрушивавшимся на аргентинский народ, и пятое мая было первым хорошим днем за длинным периодом ненастья.
В городе все еще было тихо, хотя ослепительно-яркие солнечные лучи давно уже заливали его. Аристократический Буэнос-Айрес, по справедливости прозванный Афинами Южной Америки, еще спал, точно желая как можно дальше отодвинуть от себя заботы дня.
В глубине его широких и прямых улиц, под навесами зданий, кое-где еще виднелись последние тени, но вскоре перед победоносно наступавшим на них ярким дневным светом должны были исчезнуть и они.
По бирюзовому небу плыли легкие перламутровые и золотистые с розовыми краями облачка, отражавшиеся в зеркальной поверхности Ла-Платы.
Но вот послышался глухой, монотонный стук тележек пригородных поставщиков, привозивших продукты на рынок, начали открываться лавки, зашмыгала прислуга вперемежку с другим мелким людом: город просыпался и приступал к своей обычной деятельности.
Из одного дома на улице Виктории вышел высокий, худой и желтый человек лет пятидесяти и направился к рынку, тяжело опираясь на толстую палку, без которой, казалось, он не мог сделать ни шагу.
Он двигался медленно, с видом человека, вышедшего только подышать свежим утренним воздухом, полюбоваться на давно уже не виданное ясное небо и, кстати, показать свой новый ярко-красный жилет и свои федеральные значки, красовавшиеся у него на груди и на шляпе.
Руки этого человека, очевидно, были очень слабы, потому что он то и дело ронял свою индийскую трость с набалдашником из слоновой кости, которая каждый раз откатывалась назад, так что ему нужно было постоянно оборачиваться, чтобы поднять ее, причем он быстро оглядывал все пройденное им пространство.
С чисто ангельским терпением, подобрав чуть не в тридцатый раз злополучную трость, выскользавшую из его дрожащей руки, старик остановился перед домом дона Мигеля дель Кампо.
На минуту старик в изнеможении прислонился к стене дома, вытащил из кармана платок и начал отирать им свои ввалившиеся щеки и лоб, все время не переставая зорко оглядываться по сторонам. Дав пройти двум разносчикам и женщине с пустой корзиной в руках, он подошел к двери дома и, не воспользовавшись великолепным бронзовым молотком в виде львиной головы, осторожно стукнул в дверь три раза тростью.
Между тем хозяин дома, дон Мигель, уже встал и одевался с помощью своего верного Тонилло, успевшего выполнить все поручения, данные ему ночью его господином.
— Донна Аврора сама приняла от тебя цветы? — спрашивал дон Мигель, расчесывая свою темно-русую бородку, разделенную пополам на подбородке, согласно предписаниям федерации, старавшейся установить однообразие даже в наружности своих членов.
— Сама, сеньор, — отвечал Тонилло.
— А письмо?
— Письмо она тоже приняла вместе с цветами лично.
— А ты не заметил выражения ее лица: довольное оно было или нет?
— Кажется, довольное сеньор. Но письмо ее сильно удивило, и она спросила, что произошло.
— Бедняжка!.. Как она была одета? Говори мне все... Что она делала, когда ты явился к ней?
— Сеньорита стояла во дворе перед жасминовым боскетом и разворачивала свои папильотки...
— О милая кокетка! Ну, а потом?
— Потом... да больше ничего, сеньор.
— Как ничего! А в чем она была одета? Я же тебя именно об этом и спрашиваю.
— В белом с зелеными полосками пеньюаре, накинутом на плечи.
— А!.. Ну, теперь я ясно могу себе представить ее и счастлив на весь день... Она восхитительна в белом! А потом что?
— Более ничего, сеньор.
— Ты дурак, Тонилло!
— Но, сеньор, на донне Авроре, право, более ни чего не было.
— Этого быть не может. Ножки ее во что-нибудь были обуты... в туфельки или в ботинки? А на шее у нее, наверное, была какая-нибудь косыночка, ленточка или, вообще что-нибудь в роде этого, что обыкновенно надевается молодыми доннами. Ты должен был все заметить: ведь ты знаешь, что я заставляю тебя передать мне в точности каждую подробность, касающуюся донны Авроры.
— Виноват, сеньор, я...
— Ну, хорошо, оставим это и перейдем к другому… Кого ты еще видел у нее в доме?
— Ее горничную и дона Кандидо.
— А! Моего учителя чистописания, доброго гения моих ученических тетрадей! Говорил ты с ним, Тонилло? Узнал, зачем он туда приходил?
— Говорил. Он сказал мне, что ему очень нужно было вас повидать и что он был здесь в шесть часов утра, но не достучался; потом он заходил в семь часов, но опять не мог достучаться. Теперь он ходит по окрестностям, выжидая, когда можно будет видеть вас.
— Черт возьми! Очевидно, он еще не бросил своей привычки мучить меня... Хотел поднять меня в шесть часов, чтобы поболтать! — Когда он опять придет, попроси его в кабинет, а донну Марселину можешь ввести сюда.
Сделав это распоряжение, дон Мигель надел синий шелковый халат, который очень шел к нему.
— Ввести ее сюда? — спросил Тонилло, боясь, что ослышался.
— Да, именно сюда, мой целомудренный дон Тонилло. Я кажется, говорю с тобой на понятном языке. Когда донна Марселина придет, смотри, чтобы и эта дверь была хорошо затворена, и дверь в кабинет... Да вот и она! Пойди, встреть ее, — добавил дон Мигель, услыхав шелест шелкового платья.
Через минуту в спальню вошла дама в зеленом шелковом платье и мериносовой желтой с черной каймой шали, спускавшейся до самых пят. На голове у нее был громадный красный бант, а в правой руке она осторожно держала кончиками пальцев белый батистовый платок с вышитыми на углах красными амурами.
Когда-то эта дама, наверное, была очень хороша, судя по ее большим черным глазам, даже теперь, несмотря на ее сорок восемь лет, не утратившим своего блеска, и по изящному профилю ее лица; но сильная седина в черных волосах, дряблость щек и полуввалившийся рот лишали ее всякой приятности.
В довершение всего этого, она была очень высока и слишком полна.
Дон Мигель принял свою гостью сидя и с той банальной улыбкой, которая свойственна аристократам в отношениях с людьми низшего происхождения.
— Вы мне нужны, донна Марселина, — проговорил молодой человек, указывая гостье на стул против себя.
— Я всегда к вашим услугам, дон Мигель, — слащавым голосом ответила дама, жеманно опускаясь на стул и расправляя складки своего широчайшего платья, шуршавшего при малейшем ее движении.
— Как ваше здоровье и что у вас дома? — осведомился дон Мигель, никогда не приступавший к серьезному разговору прежде, чем не узнает всего, что было на душе у его собеседника.
— Ах, сеньор, я совсем потеряла голову! — воскликнула донна Марселина, обрадовавшись возможности высказаться. — Я хотя и очень грешна, но жизнь в Буэнос-Айресе все-таки кажется мне чересчур тяжелым наказанием.
— Это будет вам зачтено на том свете, — сказал молодой человек, полируя свои ногти с совершенно равнодушным видом.
— Есть люди гораздо грешней меня, но они, наверное, попадут в рай без особенных мучений.
— Кто же именно эти люди, по вашему мнению?
— Да хоть бы те, которых вы знаете, сеньор.
— Я очень забывчив, донна Марселина, и положительно не в состоянии никого припомнить, к кому могли бы относиться ваши намеки.
— Ну, значит, мы с вами в этом не сходимся, сеньор дон Мигель; кое-чего я никогда не забуду, хотя бы прожила двести лет.
— Напрасно: ваша религия учит нас забывать все дурное и прощать нашим врагам.
— Прощать врагам! Это после всех оскорблений, которым они меня подвергли, загрязнив мою репутацию, смешав меня с существами, составляющими позор нашего пола, — нет, никогда! У меня в этом случае сердце Капулетти!