Малинового цвета мериносовое платье сидело на ней, как влитое, оставляя обнаженными плечи, отличавшиеся такой же мраморной бледностью, как и ее лицо.
Это была дочь Розаса, донна Мануэла.
— Ты никак уже спала? — ворчливо проговорил Розас. — Дождешься ты у меня, что я в один непрекрасный день обвенчаю тебя с отцом Вигуа, которому ты вполне пара по своей сонливости... Мария Жозефа была?
— Была, татита; она просидела у меня до половины одиннадцатого.
— А кто еще был?
— Донна Паскуала с Паскуалитой.
— С кем они ушли?
— Их пошел проводить Мансилла.
— Более никого не было?
— Заходил Пиколет.
— А! Каркаман... дрянь порядочная!.. Кажется, ухаживает за тобой? А?
— Скорее за вами, татита.
— Гм!.. Ну, а еретик Гринго не был?
— Нет, татита, у него званый вечер с музыкой... кто- то у него будет играть на фортепьяно.
— Кто же у него хотел быть?
— Чуть ли не все англичане.
— В таком случае они должны сейчас быть в прекрасном состоянии!
— Не желаете ли кушать, татита?
— Конечно! Прикажи подавать ужин.
Пока донна Мануэла ходила распорядиться относительно ужина, Розас вошел в свою спальню, сел на край постели, снял сапоги, которые носил на голую ногу, и переменил их на стоптанные туфли. Затем, запустив руку под тонкую кольчугу, доходившую до половины бедер, минут пять почесывался с видом наслаждения, доказывавшим, как сильно в нем были развиты чисто животные инстинкты.
Вскоре донна Мануэла объявила из следующей комнаты, что ужин подан.
Розас встал, потянулся, оправил на себе костюм и отправился в комнату налево, где на просто сервированном столе стояли блюда — одно с жареным мясом, другое — с жареной уткой, тарелки с кремом и ваза с разными сластями. Перед прибором хозяина красовались две бутылки с бордосским вином.
Старая мулатка, давнишняя и единственная женская прислуга Розаса, прислуживала за столом.
Диктатор резким криком позвал мулата, который опять ухитрился заснуть, прислонившись спиной к стене в кабинете его превосходительства; после этого все сели за стол.
— Хочешь мяса? — спросил он донну Мануэлу, отрезая себе громадный кусок.
— Нет, благодарю, татита.
— Так поешь утки.
Молодая девушка взяла крыло утки и начала медленно обрезать его больше для вида, чем из желания есть, так как она давно уже поужинала. Розас же с жадностью принялся истреблять мясо, запивая чуть ли не каждый кусок стаканом вина.
— Что ж это вы, ваше преподобие, не кушаете? — спросил он у мулата, видя, как алчно тот смотрит на блюда, но не решается приняться за них без особого приглашения. — Мануэла, угощай аббата.
Донна Мануэла отрезала тощую утиную ногу и положила ее на тарелку мулата, который бросил на молодую девушку взгляд, сверкнувший злобой.
Розас подхватил этот взгляд.
— Что с вами, отец Вигуа? — осведомился он. — С чего это вы вздумали делать такую ужасную рожу моей дочери?
— Она дала мне только кость! — буркнул мулат, отправляя себе в рот громадный кусок хлеба.
— В самом деле, что это значит, Мануэла? — с напускной строгостью обратился диктатор к дочери. — Ты обижаешь того, который должен благословить твой брачный союз с высокоблагородным португальским идальго, доном Гомесом де Кастро, только еще вчера подарившим его преподобию два реала? Это очень дурно, Мануэла, Встань, поцелуй у аббата руку и попроси прощения.
— Это успеется и завтра, татита, — с улыбкой ответила молодая девушка.
— Нет, ты сделаешь это сейчас же!
— Зачем, татита? — спрашивала донна Мануэла с самой невинной улыбкой, точно не понимая намерений своего отца.
— Мануэла, я говорю тебе: сию минуту поцелуй у его преподобия руку!
— Не стану.
— Станешь!
— Нет, татита!
— Отец Вигуа, поднимитесь и поцелуйте ее в губы! — сказал Розас.
Мулат встал, обгрызая кость.
Донна Мануэла взглянула на него с таким высокомерием, презрением и гневом, что жалкий кретин почувствовал бы себя очень скверно, если бы не присутствие Розаса.
Поощряемый взглядом диктатора, мулат приблизился к молодой девушке, которая в ужасе закрыла лицо обеими руками, чтобы уберечь его от осквернения, приказанного отцом. К счастью, мулат, которому несравненно сильнее хотелось есть, чем целоваться, удовольствовался тем, что чмокнул девушку своими сальными губами в голову.
— Эх вы, ваше преподобие! — со смехом воскликнул Розас. — Разве так целуют женщин?.. А ты, Мануэла, дрянная лицемерка! Будь на месте преподобного отца какой-нибудь смазливый мальчишка, ты не стала бы так щепетильничать.
С этими словами он налил себе и осушил новый стакан вина, между тем, как его дочь, вся пунцовая от стыда и отвращения, украдкой утирала выступившие на глазах слезы.
Между тем диктатор продолжал есть с аппетитом, доказывавшим хорошее состояние и удивительную емкость его желудка, как и вообще — завидную крепость его замечательного организма, на который, казалось, ничто не действовало вредно.
После мяса, он доел утку, крем и сласти, изредка презрительно швыряя небольшие подачки мулату.
Наконец, когда все было уничтожено, он снова обратился к дочери, сидевшей молча, но, судя по игре ее подвижного лица оживленно беседовавшей с самой собой.
— Так тебе не понравился поцелуй его преподобия? А? — спросил он.
— Как может понравиться мне, что вы позволяете всякой грязной гадине унижать и оскорблять меня!— воскликнула молодая девушка дрожащим голосом. — Не далее, как вчера сумасшедший Евсевий схватил меня при всех на улице и поцеловал. Хотя он и подверг меня этим всеобщему осмеянию, но никто не решился остановить его, потому что это один из любимых дурачков губернатора! А теперь этот...
— Ты знаешь, я приказал за это дать Евсевию двадцать пять ударов бичом и посадить его на неделю в карцер.
— Что ж из этого! Позор вы этим с меня не смоете и не избавите от насмешек и глумлений общества... Я еще могу кое-как понять, что вы забавляетесь этими идиотами, которые составляют ваше единственное развлечение, но решительно отказываюсь понимать, что побуждает вас натравлять их на меня! Раз вы позволяете им в своем присутствии вольности относительно меня, то они, конечно, считают себя в праве оскорблять меня и без вас повсюду, где бы, ни встретили... Я, пожалуй, готова выслушивать их глупости и пошлости, но позволять им трогать меня грязными ручищами — это уж даже из уважения и покорности к вам... Неужели вам может доставлять удовольствие видеть, как вашу дочь оскверняют своим прикосновением разные идиоты, которым место в специально устраиваемых для них лечебницах, а не в...
— Однако ты не находишь же, что ласки твоих собак оскорбляют, унижают и оскверняют тебя?
— Моих собак! — вскричала донна Мануэла, гнев которой все более разгорался, по мере того, как затаенное внутри чувство прорывалось наружу. — Как вы можете сравнивать этих идиотов с моими собаками... вообще с чьими бы то ни было собаками!.. Хорошо бы было, если бы вы окружили себя собаками вместо этих отвратительных безмозглых скотов... этих уродливых карикатур на людей!.. Собаки послушны, преданы и верны... они защитили бы вас, когда нагрянет та страшная катастрофа, которую каждый считает своей обязанностью предвещать мне намеками...
— Кто же именно делает тебе эти намеки? — спросил диктатор, лицо которого вдруг сильно омрачилось.
— Ах, Боже мой, да все! — ответила донна Мануэла, уже начиная успокаиваться, благодаря своему прекрасному, незлобивому характеру. — Положительно все, бывающие у нас, стараются напугать меня таинственными сообщениями о заговорах, устраиваемых во многих местах, и об окружающих вас всюду опасностях.
— Какого же рода, по их мнению, эти опасности?
— Ну, этого никто не решается высказывать прямо; все только дают понять — довольно, впрочем, прозрачно, — что унитарии ежеминутно способны посягнуть на вашу жизнь. Советуют мне бодрствовать над вами, не оставлять вас никогда одного, самой запирать двери... При этом все предлагают мне свои услуги, но едва ли искренне, вероятно, только потому, что знают, что я не приму их.
— Почему же ты думаешь, что не искренне?
— Почему? Неужели вы воображаете, что Гарригос, Торрес, Арана, Грасиа и прочие сеньоры, являющиеся сюда только ради собственных интересов, способны рискнуть своей жизнью для кого бы то ни было? Если уж они боятся, то только за себя, а никак не за нас с вами.
— Может быть, ты и нрава, — спокойно проговорил Розас, комкая в руках лежавшую перед ним салфетку. — Но если унитарии не убьют сейчас, то им никогда не убить меня... Однако мы отошли от сути. Я не хочу, чтобы ты сердилась на его преподобие, и требую твоего примирения с ним... Отец Вигуа, — обратился он к мулату, облизывавшему блюдо, на котором лежала утка, — поцелуйте мою дочь два раза, чтобы она перестала сердиться.
— Нет, татита! — с ужасом вскричала молодая девушка, вскакивая со своего места ипятясь от противного идиота, который готовился исполнить приказание ее отца, хотя вовсе не был расположен к этому, не находя для себя ничего привлекательного в этой «костлявой злючке», как он мысленно называл дочь Розаса.
— Обнимите ее, ваше преподобие! — раздался резкий голос Розаса.
— Поцелуйте меня, — сказал мулат, приближаясь к донне Мануэле.
— Ни за что! — ответила та, еще дальше отступая назад.
— Не церемоньтесь, ваше преподобие! — подуськивал Розас. — Поймайте ее и поцелуйте!
— Я говорю вам — нет! — кричала бедная девушка, отбегая на противоположную сторону комнаты.
Мулат бросился за ней. Началась настоящая травля. Розас хохотал, как сумасшедший, и стыдил мулата за неповоротливость.
Вдруг посреди шума, беготни, смеха и восклицаний послышался топот многочисленных лошадей, подъезжавших к дому.
По знаку Розаса, донна Мануэла и мулат замерли на месте. Молодая девушка благодарила Бога за случай, избавлявший ее хоть на этот раз от безобразной прихоти отца.
Глава VIII
КОМЕНДАНТ КУИТИНО
Кавалькада остановилась у подъезда дома Розаса.
Диктатор сделал дочери знак узнать, кто прибыл.
Молодая девушка поспешно вышла из столовой. На ходу она встряхнула своей маленькой головкой, как бы желая отогнать мучительное воспоминание о том, что сейчас происходило, чтобы всецело отдаться заботе о безопасности отца.
— Кто подъехал, Корвалан? — спросила она, встретив возвращающегося из сеней адъютанта отца.
— Комендант Куитино, сеньорита, — ответил старик.
Донна Мануэла возвратилась вместе с ним в столовую.
— Приехал комендант Куитино, ваше превосходительство!— доложил Корвалан, переступая порог столовой.
— С кем он? — спросил Розас.
— С конвоем.
— Я не о том спрашиваю. Разве вы думаете, что я глухой и не слыхал стука копыт нескольких лошадей?
— Кроме конвоя, с ним никого нет.
— Хорошо. Пусть он войдет.
Розас поудобнее расположился в своем кресле. Донна Мануэла опустилась рядом с ним на свое место, повернувшись спиной к той двери, из которой вышел адъютант.
Отец Вигуа тяжело шлепнулся на стул в конце стола. Служанка, по приказанию Розаса, принесла новую бутылку вина и сейчас же удалилась.
Вскоре в соседних комнатах зазвенели шпоры, и через минуту в столовую вошел Куитино, этот страшный человек, игравший такую видную роль в федерации. Он держал в руке шляпу, обернутую красным крепом в знак официального траура, установленного губернатором по случаю смерти своей жены. Синее суконное пончо закрывало почти всю фигуру коменданта. Волосы в беспорядке падали на его круглое, мясистое, загорелое лицо, носившее резкий отпечаток всех дурных страстей, гнездившихся в черной душе этого человека.
— Здравствуйте, дружище! — по возможности мягко проговорил вошедшему Розас, окинув его быстрым взглядом с головы до ног.
— Позволяю себе пожелать вашему превосходительству доброй ночи, — хриплым голосом произнес комендант.
— Идите, идите сюда... Мануэла, подай коменданту стул, а вы, Корвалан, можете уходить.
Донна Мануэла поставила стул таким образом, чтобы Куитино сел между ней и ее отцом.
— Не желаете ли промочить горло, комендант? — продолжал Розас.
— Очень благодарен, ваше превосходительство.
— Мануэла, налей ему вина, — приказал диктатор.
Пока молодая девушка протягивала руку за бутылкой, Куитино освободил свою правую руку из-под пончо и схватил стакан, который стал держать перед донной Мануэлой, чтобы ей удобнее было наливать. Донна Мануэла, взглянув на руку Куитино, так задрожала, что пролила часть вина на скатерть.
Весь рукав и сама рука коменданта были покрыты кровью. Лицо же Розаса просияло радостью, когда он заметил кровь; но в следующее мгновение оно приняло свое обычное равнодушно-мрачное выражение.
Наполнив стакан, донна Мануэла, бледная как смерть, инстинктивно откинулась назад.
— За здравие вашего превосходительства и донны Мануэлы! — провозгласил комендант, низко наклонив голову, и залпом осушил стакан, между тем как монах с широко вытаращенными глазами делал молодой девушке знаки, чтобы она взглянула на руку своего соседа, думая, что та не заметила крови.
— Ну, что вы сделали? — спросил Розас будто вскользь, глядя прямо перед собой на стол.
— Исполнил приказание вашего превосходительства.
— Какое приказание?
— Гм!.. Ваше превосходительство поручили мне...
— Ах, да! Вспомнил: проехаться вокруг бахо... Кордова говорил Викторике о каких-то субъектах, намеревающихся пробраться к армии этого гнусного унитария Лаваля... Да, кажется, я, действительно, поручил вам поприглядеть немного за бухтой. Викторика хотя и хороший федерал, но иногда страдает своего рода сонливостью и частенько дремлет, когда нужно смотреть в оба.
— Бывает этот грешок, ваше превосходительство, — с гадкой улыбкой согласился комендант.
— И вы были в бахо?
— Да, посоветовавшись с Кордовой насчет плана действий, я отправился к бухте со стороны Боки.
— И нашли там кого-нибудь.
— Нашел, Кордова привел несколько человек. По его сигналу я сделал на них нападение.
— Взяли их в плен?
— Нет. Разве ваше превосходительство забыли, что изволили приказывать мне?
— Ах да! Эти мерзкие людишки совсем вскружили мне голову и отшибли память.
— И не мудрено. У вашего превосходительства столько дел, а тут еще эти...
— Да, и если бы вы знали, как мне надоело возиться с ними! Положительно не придумаю, что еще предпринять, чтобы обуздать их. До сих пор я приказывал только арестовывать их и обращался с этими негодяями, как добрый отец с расшалившимися детьми, надеясь этим их исправить. Но они не исправляются. Самим федералистам следовало бы теперь приняться за них, ради своей же собственной безопасности. Ведь если Лаваль восторжествует, — всем нам придется очень плохо.
— Карай! Ему никогда не восторжествовать!
— Ну, этого нельзя сказать так решительно... Я хотел еще раз напомнить вам, что вы оказали бы мне большую услугу, если бы взяли у меня власть, которой я страшно тягощусь. Если я сам не слагаю ее с себя, то только по вашим неотступным просьбам, вы знаете это.
— Ваше превосходительство — отец федерации, и...
— Да, но вы все должны помогать мне исполнять мои тяжелые и ответственные обязанности... Поступайте с этими гнусными людьми, как сами найдете нужным, и не забывайте, что они растерзают вас, если возьмут верх.
— Не возьмут, будьте покойны!
— Всегда следует иметь в виду худшее... Я говорю вам это, чтобы вы передали мои слова всем нашим друзьям.
— Когда прикажете нам собраться, ваше превосходительство?
— Погодите... Много их было?
— Пять человек.
— И вы дали им возможность повторить их попытку к бегству?
— Нет, их отвезли в полицию в тележке. Кордова уверил меня, что так было приказано начальником...
— Вот до чего они довели себя!.. Очень грустно, но я понимаю, что вам иначе нельзя было поступить, чтобы самому не остаться без головы в случае их торжества.
— Ну, эти уже более никогда никого не лишат головы, за это я могу поручиться, ваше превосходительство, — с дикой радостью произнес комендант.